Текст книги "Лес (входит в книгу Восьмерка)"

Автор книги: Захар Прилепин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

ЛЕС

Захар Прилепин

Фамилия друга была Корин. Он был низкорослым, носил черную, как у горца, бороду, говорил веселые вещи резким и хриплым голосом, напоминал грифа, который пришел что-нибудь клюнуть.

      У него на ногах росли страшные вены, будто их сначала порвали, а потом вместо того, чтоб сшить, повязали узлами. Узлы от постоянного пьянства набухли.

      Я чуть-чуть брезговал и отворачивался, но он все носил туда-сюда предо мной эти узлы купаться и еще подолгу не заходил в воду. Стоял по колено в реке, сутуля белые плечи, время от времени поворачиваясь к нам и что-то громко произнося.

      Рыбы от его голоса вздрагивали и уходили в тень.

      Я слов не разбирал вовсе и только смотрел на рот в бороде.

      Отец мой слова понимал, но не отвечал. Иногда кивал, чаще закуривал – закуривать было одним из привычных ему способов ответа. Он изредка мог закурить, устало не соглашаясь, но чаще закуривал, спокойно принимая сказанное собеседником.

      Мы сидели на майском берегу, под щедро распустившимся летним солнцем, у тонкой реки и быстрой воды. Вода называлась Истье, а недалекая деревня – Истцы. Вокруг стоял просторный и приветливый в солнечном свете сосновый лес. Высокими остриями он стремился в небо. Если лечь на спину и смотреть вверх – промеж крон, – начнет казаться, что сосны вот-вот взлетят, вырвавшись из земли, и унесут в своих огромных корнях, как в когтях, целый материк. И меня на нем.

      Когда Корин являлся из теплых речных вод, он ненадолго зарывал свои узлы в золотистый песок и блаженствовал, расчесывая бороду цепкими крючковатыми пальцами.

      – Захар, ты дурак! – каркающим голосом восклицал Корин. Все друзья называли отца Захаром, хотя он был Никола Семенов сын. Дураком, между прочим, его не называл никто.

      Отец подергивал плечами, словно по нему ползала большая грязная муха.

      Вид отца не располагал даже к тому, чтобы немного повысить на него голос. Он был выше всех мужчин, которых я успел к тому времени увидеть. Плечи у него были круглые и пахли как если с дерева, быть может сосны, ободрать кору и прижаться щекой. Каждый день отец играл в большой комнате двухпудовой гирей, всячески подбрасывая ее вверх и ловко ловя, но мне всегда было жутко, что она вырвется, пробьет стену и убьет маму на кухне.

      У отца были самые красивые руки в мире.

      Он умел ими запрягать лошадь, пахать, косить, срывать высокие яблоки, управлять лодкой, в том числе одним веслом против течения, очень далеко заплывать в отсутствие лодки, водить по суше мотоцикл, автомобиль, грузовик и трактор, строить бани и дома, рисовать тушью, маслом и акварельными красками, лепить из глины, вырезать по дереву, весело играть в волейбол и в теннис, составить достойную партию хорошему шахматисту, писать каллиграфическим почерком все что угодно, а также обычным почерком писать стихи, показывать фокусы, завязывать редкостные морские узлы и петли, красиво нарезать хлеб, ровно разливать водку, профессионально музицировать на аккордеоне, баяне, гармошке и гитаре, в том числе проделывая это на любых свадьбах, попутно ровно разливая водку, гладить свои рубашки, гладить меня по голове, но это реже.

      Я еще не знал, что не унаследую ни одно из его умений. Наверное, я могу погладить себя по голове, но ничего приятного в этом нет.

      Отец наверняка мог бы стать гончаром или пекарем или кем угодно, если ему хоть раз в жизни кто-нибудь недолго показал, как это делается.

      – Захар, что мы делали целую жизнь? – риторически, словно с кафедры, а не с песчаного бережка вопрошал Корин.

      Мой отец и Корин учились вместе в школе, а затем в университете и всю жизнь преподавали историю в различных учебных заведениях.

      – Если бы мы были химики, физики или орнитологи – мы бы преподавали знание реального мира. Но мы занимались ис-то-ри-ей! И теперь выяснилось, что мы учили либо несуществующим, либо абсолютно лживым вещам. Это как если бы мы были орнитологи и доказывали, что летучая мышь – птица и она все-таки питается кровью, а также высасывает молоко у коз и коров… Знаешь, что мы делали? Мы целую жизнь умножали ложные смыслы!

      – Это не так, – сказал отец, поморщившись; у него был еще какой-то короткий довод, который он не успел произнести, потому что тут Корин гортанно захохотал: ему явно нравилось говорить самому, и гортань его получала удовольствие от бурленья, клокотанья и рокотания голоса.

      – Захар, ты дурак! – сказал он весело. В голосе чувствовались две странно сочетаемые тональности: давнее и безоговорочное уважение к отцу и очевидное удовольствие, которое Корин получал от того, что мог в меру нагрубить ему на правах давней дружбы.

      Все это было так необычно мне, что я тихо засмеялся.

      – Что ты смеешься? – вдруг быстро и серьезно спросил отец.

      Быстро он говорил всегда; но с полной, непогрешимой серьезностью – только в исключительных случаях.

      Я уже знал, чего он не любит. Он не любит спорить, ловить рыбу удочкой, впрочем, ловить рыбу сетью иногда можно, пить пиво, хотя тоже иногда можно, когда мама ищет в его карманах деньги и особенно когда находит, когда громко играет плохая музыка, когда ему гладят голову.

      Вообще, короткий список, потому что он годами пребывал в спокойном состоянии духа, если никто не гладил ему голову.

      Но вот ему не понравилось, что я смеюсь, и с тех пор я больше так никогда не смеялся.

      Хотя и случаи не предоставлялись, но если б представились – я бы даже не улыбнулся.

      Корин вроде бы ничего и не заметил, но что-то такое сыграло в воздухе, и он, разом забыв тему про дурака, вдруг выступил с заманчивой идеей.

      – Захар, а помнишь, мы с тобой катались на велосипедах через лес в старые монастыри?

      Отец никак не отреагировал – но вид его был умиротворен – что в его случае означало и доброжелательность тоже.

      Монастыри были разрушенные, в них раньше жили раскольники, а теперь не жил никто.

      – Захар, давай сплавимся туда по реке? – предложил Корин. – На велосипедных колесах до монастырей добираться полчаса. А по речке часа за два, ну за три, спустимся. Полюбуемся местными красотами глазами раскольников, бежавших от окаянного никонианства.

      Вода в Истье была ласковой и смешливой. С высокого берега реки, неустанно подмываемые, то там, то здесь в воду ежегодно обрушивались накрененные и подсохшие дерева. Вонзившиеся в дно, тяжело лежали они – иногда чуть сдвигаемые весенним разливом, но с его окончанием вновь оседавшие – раскоряженные, черные, непросыхающие. Деревень вдоль реки не было.

      – Ты сплавлялся, что ли, туда? – спросил отец, медленно дымя беломориной.

      – В том-то и дело, что никогда, Захар. У меня и лодки нет. И никто тут давно не сплавляется меж этих коряжин. А ведь очень любопытно было б! И чадо твое, опять же, осмотрелось бы во внутренностях русского леса.

      Отец еще покурил, не отвечая.

      – У монастырей, – продолжил Корин, – как раз нынче стоят лагерем мои знакомые археологи и, кстати, на нескольких авто. Они, во-первых, обрадуются нам, – нежданно спустившимся по реке, а во-вторых, легко доставят нас обратно в дом. На машине – это вообще минутное дело.

      – Так на чем поплывем? – спросил отец.

      – У нас есть приспособления, неведомые раскольникам, – сказал Корин. – Автомобильные камеры, числом две.

      – Сплаваем, сынок? – посоветовался отец.

      Корина звали Олег Маевич.

      Мама говорила: это оттого, что он мается. Но у меня вид Корина был напрямую связан с месяцем маем, с теплом и наступающим летом. И эти его майские красные губы в черной, но сырой от воды и золотящейся на солнце бороде!

      Если закрыть глаза и попытаться вспомнить его влажный рот в бороде – почему-то всегда представляется сочный кус арбуза.

      Но если зажмуриться изо всех сил и даже натереть веки ладонями, а потом вдруг открыть глаза – то вместо бороды обнаружится курчавая стая мух, которая разом разлетится, оставив Корина с голым лицом.

      …Мы наезжали сюда в гости на выходные в конце весны и потом в конце лета.

      Корин в прошлом году забросил преподавание и жил на пенсию своей сумасшедшей, учившейся когда-то в институте благородных девиц бабушки, сдавал ее квартиру в городе и, кажется, еще чем-то втихую приторговывал – может, лесом. Потому что рыбалку он, как и отец, не признавал.

      В мае же ему завозили племянницу, девочку лет тринадцати на длинных ногах, которая не считала меня за человека, зато разговаривала с моим отцом.

      – Не скучно тут в деревне? – спрашивал отец, чтобы как-то поддержать вечно затеваемый ей разговор.

      – Знаете, дядя Николай… – начинала она, и было заметно, что слово «дядя» она с удовольствием опустила бы, обращаясь к отцу просто по имени.

      Я ее ненавидел.

      – …здесь живет эта Аля, на год меня старше, – продолжала она, произнося слова про «на год старше» так, словно это было со стороны Али то ли очевидным недостатком, то ли неоправданным вызовом. – Она носит такие короткие юбки, дядя Николай! Даже в Москве такие не носят.

      И прямо смотрела на отца.

      – Правильно, дочь моя, – хрипло и смачно произносил Корин, входя в избу. – Живи в природе, ходи без юбки.

      Бабушка Корина в это время безучастно сидела у широкого окна и смотрела на видную из окна реку.

      Покойный дед Корина водил пароходы, и жена провела многие годы с ним, никогда нигде не работая, но сопровождая мужа в любой качке. Некоторое время с ними плавал и маленький Олег.

      – Олег, – иногда спрашивала безумная старуха, выпрямляя спину, – что это за пристань? – и кивала острым подбородком на реку.

      Тринадцатилетняя племянница прыскала со смеху. Мой отец внимательно смотрел на старуху, покатывая в пальцах беломорину.

      Корин всегда с готовностью отвечал, пользуясь, судя по всему, очередными разоблачениями русской истории в печатной прессе:

      – Станция Казнь Троцкого, бабушка! Прежнее название Утро Ледоруба.

      Старуха степенно кивала головой: да-да, я узнала. И вновь смотрела на реку. Она была уверена, что до сих пор плывет на пароходе.

      – Олег, когда в следующий раз пойдешь на берег – купи мне чурчхелы, здесь очень вкусная чурчхела, – просила она.

      Отец выходил покурить. Тринадцатилетняя на длинных ногах шла за ним.

      Я зачарованно смотрел на старуху. В этом доме я засыпал всегда в легком, щекотливом испуге – благо, что спал рядом с отцом, а то меня б давил натуральный ужас. Мы укладывались в летнем, наспех сколоченном из досок пристрое к дому, и пока отец читал, еще было ничего. Но едва он выключал свет, я в оцепенении начинал ждать, что сейчас войдет старуха – и тогда, думал я, нужно будет как можно скорее разбудить отца. Как можно скорее! Только нужно разобраться: сначала разбудить, а потом потянуться и включить ночник? Или сначала включить ночник, а потом начать толкать отца?

      Зато просыпался я всегда в отличном настроении. На улице пели птицы, разговаривали куры, хвастался петух, качались деревья, хлопал деревянной дверью туалета Корин и что-то весело спрашивал у отца.

      Отец негромко отвечал.

      В прощелье под дверями тянуло дымком его беломорины.

      Спустя время отец звал меня к завтраку. Умываться он меня не просил; помыл ли я руки, тоже не спрашивал.

      Спрашивала эта, с ногами:

      – Ты помыл руки?

      По имени она меня никогда не называла, словно и не знала его.

      Я не отвечал ей, но не от наглости, а от смущения. Смущался я, даже если мыл руки.

      Отец и Корин никак не замечали ее вопросы ко мне, хотя она переводила взгляд с одного на другого в поисках поддержки.

      Старуха ела одна, то ли до, то ли после нас, я никогда не заставал ее за этим занятием.

      – Бабушка, у тебя ничего не болит? – порой спрашивал Корин с неожиданным участием и даже нежностью в голосе.

      – Нет! Ничего не болит, – отвечала она беспечным голосом. – Я со-вер-шен-но здорова!

      Ей было девяносто три года.

      Уходя после завтрака в огромный, хорошо крытый зимний пристрой к дому, Корин всегда находил там что-то важное.

      В прошлый раз он глухо поинтересовался у отца откуда-то из глубин темного помещения:

      – Захар, не сыграешь в этот ящик?

      Оказалось, что в пристрое спрятано целое пианино, которое не так давно попросили вывезти новые жильцы городской старухиной квартиры.

      То рыча, то хохоча, Корин с отцом извлекли инструмент на белый свет, поставили ровно посередь двора, на фоне курятника. Пианино даже оказалось относительно настроенным.

      Следом Корин принес целую кипу запыленных нотных тетрадей с разорванными и перепутанными страницами, на которых надорванный Моцарт все время зарывался меж нетронутого Мусоргского.

      Отец за час-другой-третий приноровился к инструменту и к вечеру уже играл одной рукой грибоедовский вальс.

      Когда я забежал в избу попить, старуха, повернув голову в сторону дверей, откуда раздавались чудесные звуки, сидела с прозрачным, печальным и совершенно вменяемым лицом.

      Я настолько испугался ее прояснившегося рассудка, что, ошарашенный, скорей вышел прочь на цыпочках, забыв о воде.

      В тени пианино любили прятаться от солнца куры, а на черной полированной спине инструмента так трогательно смотрелись порезанные огурцы, лук и трехлитровая банка самогона, с мутным видом которой у меня с тех ассоциировался полонез Огинского.

      Когда мы вылезли из пристроя с ароматными автомобильными камерами, тринадцатилетняя, усевшись по-турецки, красила ногти на ногах.

      – Дочь моя, – сказал Корин, – мы идем вниз по реке путем раскольников. Впрочем, едва ли ты знаешь, кто такие раскольники. Скажем иначе: не хочешь ли ты совершить с нами немедленную прогулку босиком по воде?

      – Олег, ты же видишь! – она кивнула на свои десять белых пальцев и кисточку, которой старательно возила туда-сюда по мелким, как мышиные зубы, ноготкам.

      Дядю своего она называла просто Олег.

      – Вижу, – отвечал Корин. – Но, не осознавая в полной мере связь между красными ногтями и нашей прогулкой, реагирую исключительно на твою интонацию, дочь моя. Итак, мы удаляемся одни, трое мужчин.

      – …И одна порция пива, – добавил он, прихватывая с собой баклажку с разливной бурдою.

      Мы спустили черные камеры в прозрачную воду. Отец легко подхватил меня под руки и усадил на одну из них, крутанув вокруг оси. Я засмеялся, потому что солнце щекотно махнуло хвостом по моим щекам.

      Это было прекрасно: уже не жаркий, пятичасовой, такой милый и лопоухий день, блики на воде, отражение отца то слева, то справа от меня, стремительное скольжение вперед: когда отец толкал колесо, я чуть повизгивал от счастья…

      …а тут еще смешной Корин!

      У него никак не получалось с камерой – она то выпрыгивала, то выползала, то выныривала из-под него, и он валился в воду. Видимо, у Корина был серьезно нарушен центр тяжести. Может, он являлся редким обладателем свинцовой головы. Взмахивая руками, с измочаленной бородой и оскаленным в смехе красным ртом он появлялся на поверхности и благим матом ругал свой неподатливый скользкий круг.

      – Я оседлаю тебя! – рычал Корин. – Я приручу тебя!

      Отец хохотал. Он так редко смеялся – а тут прямо заходился от смеха.

      На голову он надел панамку, куда спрятал полную пачку папирос и спички.

      – Хорошо тебе, Захар, – кричал Корин, чуть отставая от нас. – В любом месте реки ты можешь идти пешком. Ты можешь идти посреди и поперек. Но я-то не могу! Я захлебываюсь этой обильной жидкостью.

      Передвигаться посуху было почти невозможно – берега тонули в зарослях и кустах, песчаные откосы попадались редко. Но едва появлялась возможность, Корин, хватая свою пузатую камеру, выбегал на сушу и стремился обогнать нас по берегу, крича что-то несусветное и дикарское.

      Не обращая на это внимания, попыхивая беломориной, отец шел по воде, и я катился впереди него по реке, как солнечный зайчик.

      – У тебя прозрачные уши, – вдруг сказал отец.

      Я потрогал уши руками.

      Он еле слышно засмеялся.

      Все вокруг было таким теплым.

      В очередной раз на берегу Корин попытался влезть в колесо и стал похож на престарелую балерину, решившую исполнить прощальный танец смерти. Ноги в узлах и бордовых веревках наводили веселый страх.

      – Захар, я разодрал все лядвии об эти коряги! – хрипло голосил Корин. – Мои пятки в кровавых порезах!

      Отец пыхнул дымком в ответ. Я зачерпнул ладонью струящееся, но никуда не уплывающее лицо отца.

      С колесом на бедрах Корин ворвался в воду, но быстро перевернулся, взмахнув на солнце ногами. На его пятках действительно были заметны кровоточащие кривые.

      Пивная баклажка ныряла вместе с Кориным. Выплывая, он вслепую хлопал по воде руками, пока не ловил искомое за горлышко. Скрутив пробку, отпивал.

      – Может, вернемся? – спросил отец, когда Корин в очередной раз попытался, стоя на одной ноге, извлечь вторую и рассмотреть розовую пятку.

      – Как можно, Захар? – вскричал Корин. – Как можно? Еще недолго! Я дойду! Путь к святыням не должен быть прост!

      Спустя час поворачивать назад уже, казалось, не было смысла – вниз идти хотя бы по течению, а вверх – против течения. Тем более что внизу все ближе – археологи с вечерним, верилось, шашлыком из курицы или хотя бы с разогретыми на костре консервами в банках.

      – Между прочим, – рычаще говорил Корин, – не далее как позавчера я задешево, практически за так, отдал этим археологам тридцать литров чистейшего самогона. И они, Захар, не могли его выпить. Тридцать литров!

      Некоторое время мы шли молча.

      – Захар, с каким наслажденьем я выпью сейчас сто грамм! – с предпоследней, но еще яростной бодростью прокричал все более отстающий Корин. – Я даже не буду закусывать, Захар! Я выпью, закрою глаза и пойму что-то важное. То, что ты, Захар, уже, кажется, понял! А я еще нет, Захар! Мне нужно всего сто грамм для полноты осознания.

      – У тебя спички есть? Ты брал! – спросил отец, оглянувшись.

      – Промокли! – ответил Корин с хриплой печалью.

      Отец бросил пустой коробок в воду, и он поплыл впереди нас.

      Река петляла, словно пыталась сбежать и спрятаться от кого-то. Мы шли за ней по следу, едва поспевая.

      Монастыри все не показывались.

      Мне казалось, что монастыри должны быть похожи на мамонтов: у тех и у других бурые, шерстяные, сильные бока, когда-то пробитые охотниками.

      На солнце стали наползать вечерние тягучие тучи. Временами солнце напоминало подсолнух: черные внутренности и рыжая листва вокруг.

      Появились первые вечерние комары. Чувствуя наше тепло, они летели из леса к нам на середину реки.

      Раздавалось плесканье воды от движения отца и гулкие шлепки: это я бил себя по ногам и животу, оставляя красные кляксы.

      Отец иногда поглаживал меня по голове: так он сгонял комаров, которых я не видел.

      На своем теле комаров он почти не трогал. Или не чувствовал их, или не считал нужным делать лишние движения ради такой нехитрой боли.

      По-над нашими головами неожиданно низко пролетела удивленная лесная птица.

      Пропав где-то в лесу, она напоследок трижды удивленно вскрикнула кому-то: «Кто это там! Что это там! Как это там!»

      Я стал замерзать.

      – Пап, я замерзаю, – пожаловался я.

      – Маич! – позвал отец. – Ты где там?

      Корина не было видно за очередным изгибом реки.

      Какое-то время Корин молчал, я успел напугаться, что он утонул. Но, наверное, он набирался сил для ответа.

      – Захар! – выкрикнул он изо всех сил, голос его уже не рокотал так, как совсем недавно. – Идите, Захар! Я нагоню! Я нагоню! Разливай ровно спиртное у археологов, и я не замедлю… не заставлю себя ждать!

      Отец прибавил хода.

      Прошло, наверное, часа три или даже чуть больше. Солнце почти совсем уже скрылось.

 Вдруг сделался ветер, в одну минуту по воде пошла быстрая рябь, небо слилось с водою, лес нахмурился и навис над нами, втайне живой, но еще молчащий.

      Мгла казалась мутной и желтоватой.

      Меня потряхивало от холода, понемногу наполняющего живот и поднимающегося все выше.

      Отец время от времени звал Корина.

      По голосу отца я хорошо слышал, что он не замечает не мглы, ни ряби, ни леса. Только очень хочет покурить.

      Сначала Корин отзывался неподалеку.

      Потом его голос стал ломаться, блуждать по изгибам реки, пытаясь догнать нас и напоминать не самый голос, но его эхо.

      А спустя еще полчаса на крики отца перестал кто-либо откликаться.

      И лишь спустя минуту или две кто-то вдалеке начинал голосить – но тут уже было не разобраться, Корин кричит или нет. Не было даже ясно, вопят ли это откуда-то позади нас или, напротив, на зов отвечают люди, стоящие вниз по течению.

      …или это вообще не человек кричит…

      Однажды отец остановился и долго прислушивался, пытаясь разобраться, откуда слышатся голоса. Может быть, он еще раз подумал, а не лучше ли вернуться назад, или попытаться прорваться лесом к какой-нибудь дороге. По его дыханию и по тому, как он легко толкнул мое черное, упругое колесо, я понял, что он махнул на все рукой и решил идти вперед.

      В лесу без спичек с ребенком делать нечего, а назад, поди, уже добрые шесть часов ходу.

      Отец только начал чаще всматриваться в берега: они погружались во мрак, и монастыри мы могли миновать, не заметив. Никто не обещал, что археологи будут жечь костры и в нетерпении ждать нас у берега. Они вполне могли допить самогон, доесть горячие консервные мяса, утереть лица травой, залить огонь и спать без снов, завернувшись в свои пуховые одеяла.

      При одной мысли об одеяле меня настигало странное чувство, в котором тоска и озноб были замешаны поровну.

      Холод клокотал уже в груди, понемногу заливая легкие и сердце, доставал до подбородка и изредка потряхивал меня за детские челюсти. Тогда зубы с бешеной скоростью начинали стучаться о зубы, и длилось это каждый раз с полминуты.

      Отец наклонялся ко мне и грел своими руками, грудью, шеей, дыханием. От него пахло такой душистой беломориной, его покоем, его речью.

      Он уже непрестанно гладил меня руками по плечам и ногам, размазывая комарье и какую-то мелкостную мошкару, нисколько не боящуюся ветра, зыби, луны, стынущей в воде, как в подкамазном мазуте.

      – Эгей! – иногда выкрикивал отец то ли Корину, то ли археологам.

      Потом мы какое-то время шли в тишине.

      Отец старательно обходил корявые и рогатые деревья, непрестанно встречавшиеся нам на пути.

      – С-с-с, – время от времени говорил он и на мгновение останавливался, трогая ногою дно, – тогда я понимал, что он больно наступил на сук, закопавшийся в песке и выставивший вверх черный подгнивший, но еще крепкий зуб.

      – Папа, – спрашивал я, – мы не останемся в лесу?

      – Нет, – отвечал он. – Скоро придем.

      – Куда придем?

      – Придем куда-нибудь.

      Мы двигались почти беззвучно, я старался не смотреть на возвышавшийся с обеих сторон лес, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами.

      Но лес напомнил о себе, когда справа от нас вдруг раздался резкий явственный треск.

      – Ишь ты, – сказал отец с улыбкой в голосе.

      – Кто там, пап? – спросил я, не умея сомкнуть губы.

      – Да нет никого, – ответил он. – Ветка треснула.

      Но через минуту хрустнуло еще сильнее.

      Я вцепился в камеру пальцами, не решаясь повернуть пристывшую голову в сторону берега.

      Кто-то шел за нами по лесу, неотрывно глядя на нас.

      – Зверек какой-нибудь любопытствует о бредущих ночью по воде, – сказал отец; и улыбка все еще не покидала его голос.

      – Большой? – спросил я. Слово выпало изо рта с таким звуком, как падает круглый и резкий камень в воду.

      – Нет, не большой. Маленький.

      – Медведь? – не унимался я.

      Отец засмеялся.

      – Маленький медведь, – повторил он и тут же перевел разговор. – Посмотри-ка, вон видишь впереди огонек?

      – А! – увидел я, не в силах толком обрадоваться. – Это… костер?

      – Да нет, вроде не костер, – ответил отец. – Наш костер должен быть на правом берегу, а этот огонь на левом. И похоже это, скорей, на окошко.

      Я вцепился в этот огонек глазами, как в поплавок. Поплавок подрагивал и часто тонул в темноте, цепляясь за кусты.

      В лесу еще несколько раз хрустнуло, но вскоре отстало.

      Огонек подползал еле-еле, словно леска, на которой я его тянул, была в несколько сотен метров длиной.

      Может, только через полчаса огонек стал явственно различим.

Он был впаян в грузный черный дом, стоявший на высоком берегу. Тускло светилось единственное маленькое, как звериный глаз, оконце. Дом был окружен забором.

      Впервые за шесть или семь часов мы вышли на берег.

      Берег был остро-каменистый, идти по нему я не мог.

      Отец позвал людей. Никто не откликнулся.

      Он начал растирать мне спину, плечи, живот сильными и даже теплыми еще ладонями.

      – Папа, что-то плывет, – сказал я.

      В свете окошка было различимо нечто круглое посреди воды.

      Отец сделал несколько шагов и вернулся с недопитой баклажкой пива.

      Корин упустил свое лакомство. Отец отпил и сплюнул. Бросил баклажку на берег.

      Взял меня на руки и тихо пошел вверх – сначала по камням, а потом по стежке, ведущей вверх, к калитке. Стежка была скользкая – отец, еле слышно ругаясь, хватался свободной рукой за кусты и стебли, иногда это оказывалась крапива.

      У калитки он остановился, поставил меня на землю и еще раз позвал хозяев.

      Ответа не было.

      – Сынок, тебе надо подождать здесь, – попросил он, бережно перенося каждое слово от себя ко мне, как зерно в ладонях. – Там может быть отвязанная собака во дворе.

      – Папа, – сказал я, моля о немедленном избавлении сразу ото всех страхов, что могло вместить мое детское существо.

      Он подергал калитку, она оказалась запертой, тогда отец привстал на носки, заглянул внутрь и, пошарив рукой, вскрыл засов.

      Дворик чуть освещался слабым светом из оконца.

      Отец, прищурившись, недолго рассматривал колышущуюся полутьму, потом нашел, что искал, подхватил меня, внес во двор и тут же поставил на какой-то высокий верстак.

      – Стой тут, – велел.

      Сам быстро прошел к дверям и, уже не стуча, заглянул в дом.

      – Хозяин? – позвал отец, остановившись на пороге.

      Кто-то глухо отозвался ему.

      – Собаки нет во дворе? – спросил отец.

      – Нет собаки, – ответил густой мужицкий голос. – А кто это?

      Хозяином оказался белесый моложавый дед, поначалу смотревший на нас с опаской. Трудно в ночи довериться двум почти голым людям – мальчику, на груди и плечах которого была ровно размазана кровавая кашка из комарья и мошкары, и огромному мужичине, которому потолки избы оказались всерьез малы: он занес меня в избу ссутулившись и набычившись головою.

      – Спускались к старым монастырям, думали, что по воде столько же, сколько посуху, – и не успели засветло, – пояснил отец.

      – Вы из Истцов? – догадался хозяин. – Здесь река петляет так, что по воде до монастырей будет пять пеших дорог.

      – Если дальше идти рекою – до монастырей еще далеко? – спросил отец.

      – Два километра осталось, – ответил хозяин.

      Я стоял в ногах у отца и смотрел вокруг.

      В доме, похоже, больше никого не было: только дед. Однако ж кроватей оказалось две. В углу висели обильные иконы. Возле икон горела лампадка. На чистых, крашенных в красное деревянных полах лежал цветастый половик. Посреди избы, белая, в нескольких неглубоких и недлинных трещинах, стояла печь. На печи ведро с водой. Возле ведра ковшик.

      – Заходите, я приючу вас, – просто сказал дед. – Куда ж вам с ребенком.

      – Я положу его? – спросил отец.

      – Конечно, – ответил хозяин и распахнул одеяло.

      Отец быстро отжал мои плавки над помойным ведром, спросил у хозяина старую рубаху или майку.

      Нашлась какая-то сухая и крепкая тряпка с рукавами, как раз мне по колени.

      В ней меня уложили на кровать. Простыня показалась удивительно чистой и грубой на ощупь, а кровать крепкой и жесткой. Но в кровати было почти хорошо, почти мирно, почти сладостно.

      Отец закутал меня в одеяло. Хозяин принес свой тулуп, отец набросил еще и тулуп на меня.

      – Сейчас я чай приготовлю, – сказал хозяин.

      Лампада у икон помаргивала, словно кто-то незримый подлетал к иконам и тихо дул в огонь.

      Я все ждал, что отец ляжет рядом и мир отсыревший, чужой и шероховатый, как кора, наконец, исчезнет вовсе, а на смену придет мир сонный, теплый и обещающий утро.

      – Сынок, надо мне идти Корина искать, – сказал отец негромко. – Мало ли что с ним. Может, ногу подвернул. Подождешь меня здесь? А я за тобой приду.

      – Папа, – сказал я.

      – Ничего-ничего, – ответил он. – Я быстро. А то лежит там дядя Олег, никто не поможет ему.

      Я вдруг вспомнил про разорванные узлы на ногах отцовского товарища и представил, как Корин веревчатой веной зацепился за сук и теперь из него бурно бьет кровь, а он лежит в песке, никому не нужный. И кто-то трещит лесными ветками, принюхиваясь.

      Хозяин принес чай. Отец отпил и сразу встал, сказав про третьего, который потерялся. Он не взмахнул мне рукой, не кивнул, а просто, глубоко склонившись пред дверями, шагнул и пропал.

      Хозяин с некоторым, как мне показалось в тусклом свете, сомнением посмотрел отцу вслед.

      – Пей чай-то, – сказал он мне, подумав.

      Чай пах лесными травами и водой, а чаем не пах.

      Я немного отпил и скорей снова лег под одеяло.

      Хозяин подошел ко мне, мелко помаргивая белесыми ресницами, и поправил скатившийся тулуп. Руки у него были с белыми пятнами.

      Закрыв глаза, я увидел текущую темную воду. Такую твердую, что можно было лечь на нее и катиться на животе, словно я кусок мыла. В животе от этого все пристывало друг к другу и ледяно щекотилось.

      Луна тоже катилась по воде, как обмылок, и я ловил ее руками.

      Так ничего и не поймав, я оглянулся и увидел отца, который погряз в воде, как в тяжелой застывшей ртути. С остервенением он пытался то шагнуть, то дотянуться рукой до коряги рухнувшего в реку дерева.

      Ничего у него не получалось.

      Потом отец поднял глаза и посмотрел на меня так беззащитно, что я от ужаса проснулся.

      Хозяин стоял на коленях и молился. Молитва показалось мне совсем незнакомой и чудной.