Текст книги "ПОСЛЕДНЯЯ БАШНЯ ТРОИ (журнальный вариант)"

Автор книги: Захар Оскотский

Игривое настроение у меня улетучилось. Мне больше не хотелось флиртовать с Фридди. Она тоже притихла за рулем. И вдруг сказала со странной распевностью:

– Были целые народы, которые вели непотребную жизнь. И посмотри, где они теперь? Господь истребил их.

– Что это? – не понял я.

– Коран, – ответила она.

Среди стариков кое-где были заметны старухи, одни с открытыми лицами, другие – в темных накидках. На наш джип словно никто не обращал внимания. Даже те, кто освобождал нам дорогу, отходили в сторону с отсутствующим видом. Но иногда мне казалось, что сквозь непробиваемое стекло я встречаю и живые взгляды, в которых горит откровенная ненависть.

А ведь большинство этих стариков и старух в той, прошлой, жизни не были ни моджахедами, ни террористами. Они просто родились и выросли в многодетных семьях, естественных для их народов. Они просто жили по обычаям своих предков и в свою очередь собирались родить много детей. Ничего не понимавшие и кроме этого ни в чем не повинные, поняли они хоть теперь то, что произошло?

Фридди искоса наблюдала за мной.

– Жалеете их? – спросила она. – А как вы думаете: если бы не мы, а они победили, они бы нас жалели? Вот именно. А мы все мучаемся комплексом вины, все возимся с этими стариками. В лагерных больницах обхаживают даже тех, кто в полном маразме. Суетятся вокруг до последнего вздоха. Кстати, самые сердобольные – ваши русские врачи.

– С теми, кто еще не попал в больницу, тоже возитесь? – спросил я, глядя на уличную толпу.

– Как с маленькими деточками, – ответила Фридди. – Бежим со всех ног выполнять любой каприз. Тем, кто хочет торговать, устраиваем лавки и кофейни, завозим товары. Ввели специальные деньги для обращения в лагерях. Тем, кто хочет заниматься ремеслом, оборудуем мастерские. Кто хочет работать на полях – пожалуйста. Кто хочет любить…

– Что-о?! – изумился я.

Фридди рассмеялась:

– Да у них любовь – самое главное развлечение, мы их кормим слишком хорошо. Их вера очень строго регламентирует отношения между полами, но здесь, в лагере, все запреты, конечно, ослабли. И уж какие среди этого старья кипят страсти – можно лопнуть со смеху! Тут и счастье, и отчаянье, и ревность, и измены. А последняя их мода – самоубийства вдвоем.

– Вдвоем? – переспросил я. И вдруг мне вспомнилось нечто странное, непонятное, услышанное мною сегодня.

– Ну да! – ответила Фридди. – Они же не могут без мистики, вот у них и родилось очередное поверье: мол, если старик со старухой, которые здесь полюбили друг друга, вместе удавятся, то вместе и попадут в рай. Посмотрели бы вы, как эстетично выглядит такая счастливая парочка в петлях.

– Не надо, Фридди! – взмолился я.

Она возмущенно колыхнула бюстом:

– А что? Они же вешаются. Или платят кому-то из своих, по-здоровее, чтобы тот их прикончил. Еще один местный бизнес. И это после всего, что мы для них делаем. Неблагодарные твари! Нечего было собирать их в лагеря, надо было оставить доживать там, где они и жили. Пусть бы дохли с голоду!

– Фридди, – упрекнул я, – вы все-таки специалист по их культуре. Неужели вам их не жалко? Неужели нет среди них ни одного, кто был бы вам симпатичен?

– Здесь рядом, в пятнадцатом квартале, – сказала она, – живет их поэт, очень талантливый, может быть, великий. Во всяком случае, последний. Али Мансур. Он хороший и забавный, приглашает меня в гости. В своей диссертации я использую много его текстов.

– Как красиво звучит – Али Мансур.

– Это псевдоним, поэты любят звучность. Его настоящее имя – Ибрахим, вполне обыкновенное.

– А о чем он пишет?

– Ну, о чем он может писать. Об одиночестве человека, о тщетности желаний, о смерти. Это же восточный поэт, и он не имеет права на генную медицину. – Фридди отпустила руль и потянулась, разминая свое большое засидевшееся тело. – Беннет освободил вас до трех, сейчас половина первого. Хотите, заедем ко мне? – Ее губы раздвинулись в улыбке, открывая белизну крупных, как клавиши, зубов.

– Фридди, – попросил я, – давайте лучше заедем к вашему Али Мансуру. Если, конечно, он не будет против.

Недовольная гримаса была мне ответом.

– Ну, пожалуйста, Фридди! Я никогда не видел живого поэта! Мы к нему заедем совсем ненадолго, а потом – сразу к вам.

Она пожала плечами, отвернулась от меня и немного прибавила скорость.

Али Мансур встретил нас приветливо и просто, без всяких восточных церемоний. Вообще, на первый взгляд, ничего специфически восточного не было ни в его облике (европейского вида седенький старичок в спортивном костюме), ни в обстановке квартиры. Я с любопытством разглядывал жилище поэта: сплошные застекленные полки с книгами, старыми, бумажными, на арабском и английском. На столе – такой же древний, как эти книги, компьютер.

Фридди явно не сомневалась, что одинокий старик будет рад посещению. Впрочем, она сразу дала понять, что мы спешим и заехали сюда только по моему капризу:

– Познакомьтесь, Али, это наш гость из России, которому захотелось посмотреть на вас.

Старичок поклонился, улыбаясь, но я заметил, как одновременно он скользнул взглядом по моей форме, погонам, тяжелой кобуре, и мне почудилось, что при слове "гость" в его светло-карих глазах сверкнули искры насмешки. Так в зоопарке наделенный разумом лев мог бы взглянуть сквозь прутья своей клетки на очередного любопытствующего посетителя.

– Я читал о России и смотрел русские фильмы, – сказал старичок. – Меня всегда интересовали морозы, снега. Я хотел побывать зимой в какой-нибудь северной стране – России или Швеции. Но запрещают врачи. В прошлом году они сделали мне шунтирование сердца, а гарантий, к сожалению, не дают.

– Побывать в России? – удивился я. – Вы хотите сказать, что вам разрешается покидать лагерь?

– Конечно! – ответила за него Фридди. – Только с сопровождающим. А почему бы и нет? Такому подопечному, как Али, администрация всегда пойдет навстречу.

– Но это значит, – все недоумевал я, – что можно и остальным?

– Остальные не хотят! – отрезала Фридди.

Старичок улыбался.

– Могу я почитать какие-нибудь ваши стихи? – спросил я.

Он вновь поклонился с самым доброжелательным видом, но мне опять почудились сверкнувшие в его глазах презрительные искры.

– Старые стихи, – сказал он, – это выросшие дети, у них своя жизнь. Вас, надеюсь, не шокирует такое сравнение в устах человека, которому не дали иметь настоящих детей? Как мать живет заботами о новорожденном, поэт всегда живет мыслями о новых стихах. Они у меня еще в рукописи. Если угодно, я прочитаю сам. А вы помогите мне, Фридди, я не доверяю машинному переводу.

Он открыл папку, выбрал листок, просмотрел написанное. И вдруг отложил листок, закинул голову и начал громко читать по памяти. У него оказался совсем иной голос – резкий, звенящий, гортанный. Фридди, с любопытством вслушиваясь, забормотала перевод:

 
Когда всемогущая сила,
Которую иные называют Природой,
А иные – Богом,
Создала Человека для того,
Чтобы он Ее познавал,
Она зажгла в нем вместе с разумом
Неутолимое стремление
К первенству над собратьями.
То был необходимый, но коварный дар!
Именно этот огонь,
Сжигающий души человеческих существ,
Огонь вековечной борьбы
Народа против народа,
Обычая против обычая
И каждого человека против всех остальных, -
Этот огонь
Дает энергию для познания и развития,
И в то же время
Своим непреодолимым жаром
Сам ставит им гибельный предел.
И победителям в минувшей войне,
Победителям, уничтожившим мой несчастный народ
За его детскую гордыню,
За то, что он хотел первенствовать,
Пренебрегая мудростью,
Уповая на слепую веру и свое множество, -
Этим победителям
Суждено недолго
Тешить гордыню собственную.
Всемогущая сила,
Которую одни называют Природой,
А другие – Богом,
Велит Человеку познавать себя,
Но никогда не допустит,
Чтобы существа человеческие,
Возвышаясь в познании, обрели власть над Нею.
И то же самое пламя,
В котором победители
Сожгли мой народ,
Пламя междоусобной борьбы,
Притихшее на время в душе каждого из них,
Разгорится вновь,
И разрушит их недолгое единство,
И поглотит их самих.
А на опустевшей Земле
Всемогущая сила,
Которую иные называют Природой,
Иные – Богом,
 

 
Из нашего общего пепла
Создаст нового Человека
Для того, чтобы он Ее познавал…
 

Старик остановился, тяжело и прерывисто задышал. Несмотря на прохладу в комнате, лицо его покрылось каплями пота. Он сел. Морщась и виновато улыбаясь, достал лекарство и бросил таблетку в рот.

Когда мы с Фридди вышли из его дома и сели в джип, она сказала:

– Старичок сходит с ума. Этот последний опус я, конечно, не стану включать в свою диссертацию.

– Не заметил ничего безумного.

– Потому что не знаете арабского. Беглый перевод со слуха – только тень. Бр-р, у меня так мороз по коже от его завываний!

– А где старик публикует стихи?

– Да большей частью просто читает в кофейнях. Ну, еще выставляет в сети. Здесь своя внутрилагерная сеть, без подключения к интернету.

– Фридди, – сказал я, – старик уже не выберется из лагеря, но выпустите отсюда хотя бы его стихи. Ведь есть и новые арабы, такие же бессмертные, как мы. Пусть немного, но есть. Все подопечные вымрут, лагеря закроют, а эти новые – будут жить в одном мире с нами. Так почему бы не опубликовать произведения старика у них? Они бы их сохранили.

– Новые арабы похожи на американцев еще больше, чем шведы или русские, – отмахнулась Фридди. – На кой черт им его стишки! Нет уж, из всех новых народов я уважаю только китайцев. Они даже не отдали своих стариков в лагеря. Двадцать миллионов новых китайцев сами тащат двести миллионов своих стариков. Молодцы, избавили нас от хлопот!

Поглядывая на часы, Фридди вела машину гораздо быстрее, чем прежде. Старики, слонявшиеся по проезжей части лагерных улиц, уже не отходили, а разбегались с нашего пути. О ее намерениях нетрудно было догадаться: она торопилась доставить меня к себе. Но мои-то мысли занимало совсем другое.

– Фридди, – спросил я, – какой календарный у Али Мансура?

– У подопечных нет календарного, – ответила она, – у них просто возраст. Ему семьдесят пять или семьдесят шесть, не помню точно.

Я задумался. Когда в Россию пришла генная профилактика, ее, как и в западных странах, делали всем, независимо от возраста. Конечно, пожилые не могли рассчитывать на такое продление жизни, как молодые. Но даже больные старики, обреченные на смерть в ближайшие годы, если не месяцы, жили после профилактики еще пять, десять, а то и двадцать лет.

– Фридди, – сказал я, – Али долго не протянет. Эти признаки болезни я помню по собственному деду.

– Ну и что?

– Фридди, если уж старик пользуется такой любовью администрации, почему бы не сделать ему генную профилактику? Он прожил бы еще лет пять-десять, написал новую книжку стихов, а мировой порядок от этого не рухнул бы.

– Что-о? – изумилась Фридди. – Подопечному сделать генную профилактику?! До такого не додумались даже ваши русские врачи, которые готовы рыдать над этими мумиями в лагерных больницах. Да вы с ума сошли! Как можно нарушать закон? Стоит сделать исключение для одного, самого прекрасного, как тут же объявится другой прекрасный, потом еще и еще. Только приоткроете щелочку, сквозь нее прорвется всемирный потоп! Или вы соскучились по террору? Нет уж, новый порядок, хорош он или плох, – все-таки порядок. И устоять он может на одном принципе: никаких исключений!

Лагерные улицы кончились, мы опять въехали в административный квартал. Фридди остановила джип:

– Здание штаба – вон там, через площадь. Видите флаг? А это – дом, где я живу. Так зайдем ко мне?

– Но у меня осталось совсем мало времени, меньше часа.

– Пошли! – скомандовала она.

Дом, где обитала Фридди вместе с другими офицерами, был внутри похож на гостиницу средней руки, в подобной я сам жил в Петрограде: в коридорах с рядами нумерованных комнат полыхали на стенах голограммы солнечных морских видов и горных пейзажей, в холлах и на площадках клубилась листва неизбежных садов – пальмы, цветущие кусты.

Мы уже поднялись на лифте на ее этаж, когда я вдруг вспомнил о том, что беспокоило меня. Возможно, то была мелочь, но она раздражала своей непонятностью. Она казалась одной из тех самых мелочей, которые, по словам Фридди, угрожали порядку. Если не мировому, то в моей собственной голове. Мне надо было кое-что проверить, одному, без чужих глаз, и притом как можно скорее, до встречи с Беннетом.

К счастью, в этот момент я увидел дверь с нарисованным человечком.

– Извини, – сказал я, – мне срочно нужно сюда.

Фридди засмеялась:

– У меня в номере тоже есть туалет, подожди минуту.

– Не вытерплю! – простонал я.

Фридди, хмыкнув, отстала.

Я нырнул в туалет, закрылся в кабинке. Надо было спешить, и поэтому, справляя свое дело, я одновременно достал свободной рукой "карманник" и подключился к интернету. Быстрей, быстрей! Так, ООН: структура – протектораты – лагеря. Вот, "Сиснерос": построен в 2076-2078 годах, организатор и первый комендант – Фелипе Сиснерос, бывший министр внутренних дел Уругвая. Ладно, сейчас не до истории!… Вот данные по лагерю на сегодняшний день, на ноль часов нью-йоркского времени: всего подопечных – четыре миллиона восемьсот семьдесят тысяч… Нет, мне нужны сведения за прошлый месяц! Вот они: количество поступивших подопечных… Поступивших? Ну да, их забирают в лагерь по достижении шестидесяти лет, а хронических больных – и того раньше. Но сейчас меня интересует не поступление, а убыль. Вот, нашел, нашел!

Я впился в цифры на экранчике "карманника". Так, общее число умерших за прошлый месяц – 29 353. Причины смерти, причины… Сердечно-сосудистые заболевания – большинство, понятно. Онкологические заболевания – ну, конечно, здесь есть еще и онкология. Заболевания органов дыхания… Вот, наконец-то, самоубийства – 416. Всего четыреста шестнадцать? Ого!… Дальше идут несчастные случаи – 97. Даже если все эти случаи – не что иное, как нерасследованные самоубийства (какой-нибудь подопечный, собравшийся на тот свет, не стал вешаться, а залез на крышу и слетел оттуда, не оставив записки), даже если это так, все равно сумма получается впятеро меньше той цифры, которую Беннет назвал на аэродроме!

Я выключил и убрал "карманник", задернул молнию на брюках и вышел из туалета в коридор, где меня с самым решительным видом дожидалась Фридди.

– Ну пойдем! – низким голосом сказала она.

Мы вошли в ее номер. До момента, когда я должен был предстать перед Беннетом, оставалось минут сорок пять, причем десять – пятнадцать из них мне предстояло затратить на дорогу до штаба. Значит, мы располагали не более, чем получасом, из которого Фридди явно не собиралась потерять ни секунды.

Фридди отстегнула кобуру с пистолетом и отбросила в сторону.

– Пойдем под душ вместе, – сказала она. – Так будет быстрее. И лучше.

– Понимаешь, Фридди…

Она протянула свою лапищу и решительно взялась за мой пояс.

– Фридди, милая…

– Дурачо-ок, – проворковала она прерывающимся голосом и с силой потащила меня к себе, – ах ты, дурачок!

Фридди обхватила меня и вдавила в свое огромное, горячее тело. Я ощутил себя муравьишкой, утопающим в расплавленной смоле. Ее бездонный рот жарко раскрылся и, точно сильнейший насос, больно втянул мои губы. Хуже всего было то, что при этом верхняя губа Фридди, выворачиваясь, залепила мне и ноздри, я задыхался. А ее рука уже уверенно скользнула вниз от моего пояса. Фридди явно собиралась меня изнасиловать, и после нескольких энергичных манипуляций ее сильных пальцев я почувствовал, что замысел ее имеет все шансы увенчаться успехом. Кажется, она уже решила пренебречь душем и нацелилась просто закинуть меня на кровать.

В этот самый миг в моей форменной рубашке, почти раздавленный могучим бюстом Фридди, вдруг запищал "карманник", и голос Беннета резко произнес:

– Мистер Фомин! Судя по сигналу, вы уже где-то поблизости от штаба. Я прошу вас поторопиться, вы мне срочно нужны.

Я вырвался из объятий Фридди, достал "карманник" и с трудом произнес онемевшими губами:

– Сейчас буду.

Фридди в ярости топнула тяжелой ногой:

– Плевать, пусть подождет!

– Как можно, милая? Мы – офицеры, служба прежде всего.

Она схватила меня за плечи:

– Ты убегаешь, потому что я некрасивая?

– Ну что ты! – Я осторожно снял ее руки со своих плеч (там должны были остаться синяки), потянулся к ее лунообразной голове, погладил соломенный ежик волос, погладил толстую щеку, заглянул в круглые водянистые глаза и, отступая, сказал проникновенно: – Ты очаровательна.

– Врешь, врешь! – закричала она. – Я все понимаю! Конечно, красота стоит денег. Но ничего: я откладываю свое жалованье и через год вернусь в Стокгольм с хорошим банковским счетом. Перестрою лицо в лучшей клинике пластической косметики, я уже выбрала себе образец, подтяну фигуру. Ты увидишь, какой я стану… Нет, я позвоню тебе еще раньше! Я прилечу к тебе в отпуск!

– Буду ждать, – проворковал я, отходя к двери. Я не сомневался, что она никогда не позвонит. Надо было только постараться в "Сиснеросе", в оставшееся время, не оказаться с ней опять наедине.

В дверях я спохватился:

– Прости, дорогая, один пустяковый вопрос по службе.

– Пропади она пропадом!!

– Ну, совсем пустяк, просто у меня сегодня что-то голова не соображает. Беннет говорил, что если в Совете Безопасности узнают, сколько самоубийств совершают подопечные, у вас и у него будут большие неприятности.

– Разумеется.

– Но как там могут этого не знать, ведь есть интернет?

– Что-о? – у Фридди как будто даже ярость поутихла, так мой вопрос ее развеселил: – А ты не понимаешь? Нет, правда, не понимаешь? – она засмеялась: – Ах ты, дурачок! А кто, по-твоему, посылает сведения в интернет?

– Вы сами. Ты хочешь сказать?…

– Ну, конечно! Неприятности никому не нужны. Самоубийц раскидывают по графам смертности от всяких болезней. Да разве дело только в самоубийцах! Для чего, по-твоему, Беннет мотается по лагерям с личными инспекциями?

– Я думал, это часть ритуала, для успокоения совести победителей. Вроде содействия предпринимательству подопечных или заботы о них в лагерных больницах.

– Ритуал ритуалом, – сказала Фридди, – но большим начальникам нужна реальная информация. Им необходимо знать, что в действительности происходит в лагерях. А как это можно установить? Есть другой способ, кроме личной проверки?

Я молчал.

– А для чего, по-твоему, Беннет отослал тебя на несколько часов? – смеялась Фридди. – Тоже не понял? Ах ты, мой честный русский дурачок!

Беннет в штабе встретил меня с озабоченным видом:

– Вы не успели пообедать, мистер Фомин? Тогда слушайте: налево по коридору автоматы – сандвичи, хот-доги, кофе, сок. Даю вам десять минут на то, чтобы подкрепиться, и отправляемся на заседание совета старейшин.

Уже в машине, которой управлял сержант-водитель, я спросил Беннета:

– Кто придумал такое название – совет старейшин? В лагере для стариков.

Беннет задумался на секунду, потом рассмеялся:

– Действительно, абсурд! А мы и не замечали. Вы остроумный человек, мистер Фомин. – И пояснил: – Этот совет – орган самоуправления, мы должны приучать подопечных к демократии.

– Стоит ли тратить силы? У них осталось не так много времени, чтобы использовать ваши уроки.

– Стоит! – решительно сказал Беннет. – Демократия – самодостаточная ценность. А кстати, как вам лагерь?

– Если смотреть, ни о чем не задумываясь, – все вокруг замечательно, торжество гуманизма.

– А если задуматься?

– Ужас.

– Вы, русские, сентиментальный народ, – усмехнулся Беннет. – Хотя, когда попадаете в ситуацию, из которой нет выхода, кроме работы, работаете не хуже других. Но, мистер Фомин, вы дали совершенно точное определение происходящему здесь: торжество гуманизма!

– Повесьте этот лозунг на лагерном кладбище.

– Мы воздвигнем его на месте штаба, когда умрет последний подопечный и лагерь сровняют с землей… А ну-ка подумайте: если человечество уподобить единому организму, кем были наши подопечные полвека назад, когда начиналась Контрацептивная война?

Я пожал плечами:

– Ну, террористами уж точно были не все.

– Эти люди были раковой опухолью, – сказал Беннет, – которая стремительно разрасталась. А то, что одни клетки опухоли вели себя активней, другие спокойней, для организма не имело значения. – Он задумался, потом продолжил: – Аналогия, конечно, условная, сейчас генная медицина не позволяет опухолям даже начинать развитие. Но мы говорим о прошлом. Подумайте, подумайте, какими средствами располагали тогда цивилизованные страны? Терапия была уже бессильна. Ни уговорами, ни помощью мы не могли остановить размножение отсталых народов, а значит, и порождаемый им терроризм. Мы могли сделать хирургическую операцию – испепелить всю их многомиллиардную массу ядерным оружием. Но такая операция погубила бы нас самих, на Земле вообще никакой жизни не осталось бы. Вы согласны со мной?

– Согласен.

– Если вы помните, – продолжал Беннет, – у нас на Западе тогда раздавались голоса, призывавшие к христианскому непротивлению. Это означало, что мы должны были позволить нынешним подопечным, в то время кипевшим яростью и молодой силой, победить нас. Но раковая опухоль не может победить, мистер Фомин! Она может только убить организм, на котором паразитирует, и вместе с ним погибнуть сама. Или вы думаете, что, уничтожив цивилизованный миллиард и размножившись миллиардов до пятнадцати, эти люди благоденствовали бы на завоеванной ими Земле? С их-то средневековым сознанием, порождающим нетерпимость, лишающим их способности к научно-техническому прогрессу?

– Не думаю, чтобы они благоденствовали.

– Они истребили бы сами себя, мистер Фомин! Если бы мы тогда позволили им победить, ни одной из этих мумий, которые вызывают у вас такую жалость, – Беннет кивнул, указывая за стекло машины, – давным-давно не было бы в живых. Они все погибли бы молодыми, и погибли в мучениях – в междоусобных войнах, от болезней, наконец – просто от голода, потому что не смогли бы себя даже прокормить. Подумайте об этом, и вы по-другому посмотрите на комфортабельные лагерные больницы и даже на лагерные кладбища… Да, мистер Фомин, мы действительно исцелились от всепланетного рака гуманнейшим способом. Мы только остановили размножение раковых клеток. И это было наилучшим решением для всех, в том числе и для них самих.

Беннет помолчал, потом спросил:

– Вам известно понятие – конец истории? Наши философы предсказали его добрых сто лет назад, в конце двадцатого века. Они напророчили, что история закончится с повсеместной победой демократии и свободного предпринимательства. Философам следовало добавить сюда еще и бессмертие, уже в то время было ясно, куда идет наука. Они не додумали, жизнь их поправила. И сейчас можно уверенно сказать: через несколько десятков лет, когда умрут последние подопечные, родившиеся перед самой войной, долгожданный конец истории, наконец, настанет. Собственно, он уже наступил для большинства бессмертных обитателей Земли. Как вы считаете, многие из них помнят об этих стариках, доживающих в протекторатах и лагерях?… Вот именно! В лучшем случае наши бессмертные краем уха слышали о том, что существуют спецслужбы ООН, нечто вроде санитаров или ассенизаторов, которые где-то за горизонтом цивилизованного мира все еще копаются в последних людских отбросах минувшего. Вас не шокирует такое сравнение, мистер Фомин?

– Ну, не знаю…

– А я горжусь своей службой, – сказал Беннет. – Кто-то напоследок должен сделать и такую работу. И я не огорчен тем, что какой-нибудь простой обыватель из Нью-Йорка, Токио, Москвы или Сантьяго о нас, бедных ассенизаторах, не думает. А просто живет – без всяких социальных, национальных, религиозных потрясений. Живет на мирной планете, с однородной правовой системой, с условными границами, со свободным перемещением людей, капиталов, потоков информации. Живет, почти не старея, не испытывая страха перед болезнями и смертью. Да, мистер Фомин, это – конец истории!

Встреча с советом старейшин не произвела на меня никакого впечатления. В небольшом зале несколько десятков стариков (кстати, показавшихся мне куда более моложавыми, чем те, что слонялись по лагерным улицам) по очереди что-то говорили Беннету. Разговор шел по-арабски. Беннет слушал автоматический перевод, прижимая к уху "карманник", и через него отвечал старикам. Я тоже мог бы включить свой "карманник", но мне было неинтересно.

Интересное началось после совета старейшин, когда мы вышли оттуда и Беннет внезапно предложил:

– Давайте, отпустим машину и вернемся пешком.

– Пешком, через лагерь?!

Беннет с любопытством, сверху вниз посмотрел на меня:

– Вы, кажется, боитесь, мистер Фомин?

– Не настолько, чтобы забыть о своих обязанностях. Если не ошибаюсь, я должен вас охранять? Где прикажете маршировать, впереди вас или сзади?

– Просто идите рядом. Но не забывайте поглядывать по сторонам.

И мы пошли. Никакого удовольствия от прогулки я, разумеется, не получал. То, что я испытывал, не хочется называть страхом, но мне определенно было не по себе. Одно дело проезжать по лагерным улицам в герметичной машине с непробиваемыми стеклами и совсем иное – шагать ничем не защищенным в потоке здешних обитателей. Мы с Беннетом были слишком заметны. Я физически чувствовал, как волна узнавания катится перед нами, заставляя стариков подопечных (и что они только шляются туда-сюда?), подобно теням, соскальзывать с нашего пути. Расступаясь, они подчеркнуто не смотрели в нашу сторону, и все-таки я кожей ощущал, как они наблюдают за нами. Я ловил их шелестящие, гаснущие с нашим приближением обрывки разговоров. Я вдыхал особенный запах лагеря, в котором тоскливая кислота старческого пота и легкая резь дезинфекции смешивались с ароматами цветочных посадок, пряными испарениями какой-то еды, горячим кофейным духом. Если история действительно кончалась, она кончалась этим странным запахом – обреченной, истекающей жизни.

Беннет шел сквозь толпу, закинув голову, уверенно, словно океанский лайнер, перед форштевнем которого сами собой расходятся плывущие по волнам щепки. А я ступал как по минному полю. Предчувствие, что мы обязательно нарвемся на крупную неприятность, не оставляло меня. И только когда Беннет, сокращая путь, свернул с оживленной улицы в безлюд ный сквер, я немного успокоился и расслабился. Как оказалось, напрасно.

Неприятность поджидала именно в сквере. Его пустынная аллея вывела нас на окруженную кустами площадку с пестрыми скамеечками. Если бы в лагере были дети, эта площадка служила бы им идеальным местом для игр. За неимением детей возле одной из скамеечек возились несколько стариков, то ли боровшихся друг с другом, то ли как раз и занятых неким подобием игры. И только приглядевшись, я с ужасом понял, что происходит: два старика душили третьего. Вернее, душил один, здоровенный старик, расставив ноги, пыхтя и багровея от натуги, а второй – только удерживал обреченного, плотно его обхватив, хотя тот и не пытался сопротивляться. Две старухи в темных одеждах, не замеченные мной в первое мгновение, стояли рядом, спокойно наблюдая за убийством.

– Прекратить! – заорал я по-русски.

Сам не знаю, почему в миг потрясения из моей груди вырвался именно этот анекдотический крик российских полицейских.

– Прекрати-ить!! – вопил я, топая ногами, точно глуповатый полкан из комедийного фильма, внезапно для себя оказавшийся в центре пьяной драки.

Убийцы отпустили несчастного. Он секунду простоял, пошатываясь, хватая воздух открытым ртом, потом осел, боком повалился на песок. Я двинулся было к нему, но тут что-то промелькнуло в воздухе, и в землю у моих ног ударил камень величиной с куриное яйцо!

Неожиданно для самого себя я среагировал мгновенно, и среагировал именно так, как должен был в силу служебных обязанностей – загородил собою Беннета. Со стороны это, пожалуй, выглядело забавно: Беннет никак не мог укрыться за моей спиной, он был выше меня на голову и вдвое шире в плечах. Однако происходившее явно не показалось забавным тем сумрачным старикам, которые один за другим, невесть откуда, вдруг стали выходить из кустов на площадку. Их набралось не меньше двух десятков. Они окружили упавшего, закрыли его от нас, и молча, медленно, всей толпой двинулись в нашу сторону. Мы с Беннетом, пятясь, отходили по аллее. Я слышал, как Беннет что-то быстро говорил за моей спиной. Наверное, вызывал патруль.

Еще несколько камней просвистели рядом с нами. Черт возьми, во всем лагере нельзя было отыскать ни единого камня, здесь кругом были только бетон, пластик, искусственная почва на газонах, в крайнем случае – просеянный песок, как на этой площадке. Значит, тихие старички совершали тайные вылазки за периметр, в пустыню, и там запасались своими снарядами.

Еще один камень пролетел мимо. Старики надвигались. Беннет рявкнул над моим ухом:

– Очнитесь, остановите же их!

Как во сне, я вытащил из кобуры пистолет и, направляя его дулом в землю, сдвинул кнопку предохранителя и передернул затвор. Старики надвигались плечом к плечу. Они смотрели не на нас, а куда-то под ноги. Может быть, поэтому их камни летели неточно, хотя в таком движении – слепом, молчаливом – было что-то особенно пугающее.

Сам не веря в то, что делаю, я поднял пистолет. Он сразу ожил и упруго шевельнулся в моей руке, поводя стволом. Помню, я еще подумал: как же он выберет отдельную цель в таком плотном строю? Под указательным пальцем я почувствовал тугое сопротивление спускового крючка. В пистолете было пятнадцать патронов, столько же в запасном магазине, а стариков – всего-то человек двадцать – двадцать пять. Я мог перестрелять их всех меньше, чем за минуту. И они валялись бы здесь, на песке, умирая, захлебываясь кровью.

Старики надвигались. Я пытался отыскать среди них краснорожего душителя. В этого, пожалуй, я согласился бы выстрелить. Но как раз его не было видно. Да и все равно, пистолет сам выбрал бы цель, независимо от моего желания.

– Стреляйте! – крикнул Беннет.

В этот миг очередной камень ударил меня в колено так, что от боли потемнело в глазах, и последующее было уже не осознанным действием, а вспышкой слепой ярости. Я вбил пистолет обратно в кобуру и с древним боевым кличем своей родины "Сука! Блядь!!" схватил камень с земли и запустил в толпу. Я попал в одного старика, он взвизгнул, словно кошка, попятился, и это еще больше распалило меня. С неистовой скоростью, как машина, я стал подбирать и метать камни. Старики дрогнули, стали закрываться руками. А когда, потрясая сжатым в кулаке очередным камнем и надрывая глотку неистовой матерщиной, я двинулся на них, они окончательно смешались и бросились бежать. Поднялась пыль, затрещали кусты, и на площадке остался только спасенный нами полузадушенный старик. Он так и лежал на боку, чуть загребая руками и ногами в тщетных попытках подняться.