Текст книги "Письмо с вулканического острова (Рассказы)"

Автор книги: Юрий Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ПОЛОСАТАЯ ПАЛКА

му все сходило с рук. Разбитые стекла, вывинченные лампочки, сорванные уроки, драки. К его матери вечно приходили учителя и милиционеры, родители обиженных ребят и возмущенные общественники. Мать молча выслушивала их и виновато опускала глаза. Можно было подумать, что она была участницей его проделок. А он стоял в стороне, словно его это не касалось.

– Что вы думаете с ним делать? – спрашивали у матери.

Она пожимала плечами. Потом дрогнувшим голосом говорила, что он отбился от рук, что она не в силах с ним совладать. И начинала тихо плакать. Он привык к этим сценам, заранее зная, чем они кончатся, и переносил их, как горькое, но необходимое лекарство. Когда к нему очень приставали, он давал обещание исправиться. Лишь бы отвязались.

В школе ему грозили исключением, в милиции – колонией. Но угрозы не пугали его: он хорошо знал им цену.

– Нет такого закона, чтобы человека выгоняли на улицу. Всеобуч! Обязательное восьмилетнее образование! – не моргнув глазом, отвечал он учителям.

– В колонию берут преступников. А я не преступник. Я разболтанный, – объяснял он в милиции.

И действительно, ни в какую колонию его не отправляли и в школе продолжали держать. Он удивительно точно нащупывал слабые места взрослых и пользовался этим с большой выгодой для себя.

В какой-то книге он прочел, что лучшая оборона – наступление. Эти слова пришлись ему по вкусу, стали его девизом. И будь у него герб, он написал бы на нем свой девиз золотыми буквами.

Когда дворник застал его за вывинчиванием пробок на лестнице и огрел пониже спины метлой, он не бросился бежать, а ринулся в наступление.

– У нас нет телесных наказаний! – крикнул он дворнику. – У нас за это – в тюрьму!

Дворник нерешительно опустил метлу, выкатил глаза, сплюнул и пошел прочь от греха подальше. А он стоял на месте и провожал дворника насмешливым взглядом.

Таким был этот Мишка из девятой квартиры.

Обычно он расхаживал по двору, засунув руки в карманы. Руки были сжаты в кулаки, и брюки топорщились, как будто в карманах у него лежало по камню или по яблоку. На этот раз он появился во дворе с палкой. Большая гладкая палка была раскрашена поочередно в белый и черный цвета. Она была похожа и на милицейский жезл, и на шлагбаум, и на шкуру зебры. И это приводило Мишку в восторг. Сперва он прошелся палкой по деревянному штакетнику сквера – и по всему двору рассыпался сухой треск. Потом поддал, как хоккейную шайбу, банку из-под килек – и она с жалобным звоном покатилась в подворотню. Потом он огрел зазевавшегося малыша, и тот разразился ревом. А Мишка шел дальше, помахивая палкой, как булавой.

На пути ему попалась старуха с внучкой. Не надо было останавливаться и вступать с ней в разговор. Тогда было бы все в порядке. Но Мишку подвело любопытство.

– У вас дома кто-нибудь ослеп? – спросила старуха, прикрывая собой внучку от свистящей в воздухе палки.

– Никто и не думал слепнуть! – пробурчал Мишка и стукнул себя палкой по ботинку. Но он уже попался на этот вопрос, как на крючок, и спросил: – При чем здесь слепые?

– С такими палками только слепые ходят.

– Ну да, слепые! – выпалил Мишка и хотел уйти прочь, но цепкий крючок не пустил его.

Напрасно он выпаливал слово за словом:

– Мне нравится, я и хожу! Кто мне запретит?

В глубине души его подмывало выяснить, при чем здесь слепые. И старуха, хотя ее никто об этом не просил, стала объяснять:

– Если человек видит на оба глаза, он с такой палкой не пойдет. Это слепой нащупывает палкой дорогу. Она для него как глаза. А черные и белые полосы для того, чтобы шоферы и вагоновожатые знали, что улицу переходит слепой.

Внучка закапризничала и стала тянуть бабушку. Она тянула ее, как маленький буксир тянет большую баржу. И бабушка поплыла за внучкой.

Старуха ушла, но ее слова не оставляли Мишку в покое. Как крючья, они вцепились в его мысли и тащили на шумный городской перекресток, где полчаса тому назад в шагающем потоке людей он увидел неподвижную фигуру человека. Человек стоял на углу, на пути потока, и смотрел в небо. Его острый подбородок был поднят, а козырек выгоревшей кепки целился в облака. Тонкая дужка очков зацепилась за желтоватое ухо. Человек что-то разглядывал в небе. Он мог бы отойти в сторонку, чтобы не мешать людям переходить улицу, но, видимо, боялся упустить что-то в небе. Мишка тут же заинтересовался небом. Он задрал голову и стал шарить глазами по облакам. Но, не обнаружив ничего интересного, опустил голову и увидел в руке человека необычную полосатую палку.

Мишка сразу забыл о небе. Палка манила его, звала, притягивала, дразнила своими резкими цветами. Он нетерпеливо повел плечами, а рука его сама по себе стала тянуться к черным и белым полосам. Вот она коснулась палки. Вцепилась в нее… Зазевавшийся прохожий не успел сообразить, что произошло, а Мишка уже мчался по улице, прижимая к себе полосатую палку.

Незнакомец не закричал, не кинулся вдогонку. Напротив, когда Мишка на бегу оглянулся, он увидел, что тот по-прежнему смотрит в небо, словно не заметил пропажи…

Человек был слепым! Об этом Мишка догадался только после слов старухи, а тогда он сам себе говорил: «Ничего страшного. Купит себе другую палку. Не будет в другой раз глазеть в небо и мешать людям переходить улицу!»

Палка, похожая и на милицейский жезл, и на шлагбаум, и на шкуру зебры, сейчас стала для Мишки обузой. Своими жирными черными полосами она перечеркнула все хорошее настроение. Мишка решил немедленно избавиться от палки. Пусть она не напоминает о случае на перекрестке. Надо забросить ее на соседний двор или спрятать под лестницей. Его изобретательный ум стал прикидывать, как избавиться от палки.

А если слепой все еще стоит на краю тротуара, подняв незрячие глаза к небу, и не может сделать шагу без своей полосатой палки?

Нет, он не забросил палку и не спрятал ее под лестницу. Он досадливо скривил нос и поплелся к воротам. Ему не хотелось возвращаться к перекрестку. И он ни за что бы не пошел, если бы его посылали. Но его никто не посылал, он сам себе велел вернуться на перекресток и отдать палку хозяину. Палка мешала ему. Она как бы сообщала всем встречным, что вырвана из рук слепого. Мишка попробовал засунуть ее в рукав. Но рукав был мал и узок для такой палки.

Чем ближе он подходил к перекрестку, тем противней становилось на душе. Если бы палку вырвал не он, а другой, можно было бы крепко всыпать тому. А самому себе не всыплешь. Несколько раз он порывался повернуть обратно. Он уговаривал себя не ходить, требовал, угрожал. Окончательно рассорился сам с собой. Но перед ним возникал человек, который в ожидании стоит на углу и незрячими глазами смотрит в небо и не может сдвинуться с места.

На перекрестке слепого не оказалось. Он каким-то образом ушел без палки. Наверное, пионеры перевели его на другую сторону. Мишка остановился на том месте, где стоял слепой, и стал думать, что делать дальше. Он мешал потоку, и спешащие люди толкали его, задевали плечами. А может быть, прохожие принимают его за слепого и сейчас кто-нибудь вызовется перевести его на другую сторону? Он не стал дожидаться и перебежал дорогу сам. Под носом у машин. Он уже не размахивал палкой, а волочил ее за собой, словно она была неповоротливой и тяжелой.

Вспыхивали и гасли огни светофора. Люди спешили перебраться на нужную сторону. Это были счастливые люди: руки у них заняты сумками, портфелями, зонтами. Никто не держал полосатую палку. Мишка сердито поглядывал на людей и шел по перекрестку, от угла к углу, в надежде найти слепого. Но вокруг были только зрячие люди.

Женщина, переходившая рядом с Мишкой дорогу, торопливо делилась со своей спутницей новостями:

– Здесь, на перекрестке, только что человека задавили.

– Насмерть?

– Кто его знает.

Мишка похолодел. Он почувствовал, что у него слабеют руки и ноги. Это наверняка был его слепой. Если бы он шел с палкой, водители знали бы, что он слепой, и не рассчитывали на то, что человек видит. Он продолжал идти за женщинами. Ему хотелось спросить, был ли человек, попавший под машину, слепым. Но у него не хватало мужества подойти к ним.

Надо попытаться найти слепого. Может быть, это не он попал под машину. Если он жив, то наверняка блуждает по городу, беспомощно выставив вперед руки. Без полосатой палки он ни за что не найдет дорогу домой. Ведь палка – его глаза, его проводник, его неизменный друг.

Мишка шмыгал по улицам, заглядывал в лица прохожих. Он искал поднятый подбородок, козырек кепки, нацеленный в облака, серебристую дужку за желтоватым ухом. Палка оттягивала Мишке руку. Она не знала, что попала к зрячему человеку, и по привычке стучала о камень железным наконечником, подавала сигналы: шагай смелей, шагай смелей…

Один раз ему попался слепой человек, но это был не его слепой. У этого никто не вырывал палку, и она, как маятник, ритмично постукивала по тротуару: шагай смелей… Увидев слепого, Мишка покраснел. Словно слепой все знал о нем и осуждающе смотрел сквозь темные очки. Мишка спрятал похищенную палку за спину и, прижимаясь к стене, проскользнул мимо. Но тут же подумал, что какой-нибудь пацан вроде него может вырвать палку и у этого слепого. И он решил охранять его.

Мишка проводил слепого до дому и снова остался один на один с тяжелой полосатой палкой. Эта палка мешала ему жить. Если бы можно было разбежаться и перебросить ее через крыши домов, чтобы она улетела в другой город или, лучше, в другую страну. Но палка словно приросла к его руке.

Нет, полосатые палки выдают не слепым, а преступникам, чтобы весь город знал, что это идет преступник, а не просто разболтанный двоечник. Безжалостный буравчик сверлил его сознание, заставлял думать о человеке, для которого на земле всегда ночь и не помогают ни фонари, ни звезды… А Мишка видит все. И дома, которые, как в реке, отражаются в мокром асфальте. И бабочку, которая по ошибке залетела в город. И листья, и облака. И солнце бьет ему в глаза. Но какая от этого радость, если из-за тебя погиб человек?

Раз его нигде нет, значит, это он попал под машину. А может быть, он бредет по какому-нибудь далекому кривому переулку, заблудился и ждет, когда Мишка вернет ему полосатую палку?

Еще есть надежда, и надо спешить. Надо спешить.

ПОСЛЕДНИЙ ФЕЙЕРВЕРК

ослушайте, мальчики! Знаете ли вы, что я был знаком с самим Джузеппе Роджеро? Это был знаменитый мастер. Огненный композитор. Он исполнял свои произведения не на скрипке и не на тромбоне. Его музыка рассыпалась в небе разноцветными огнями…

Мальчишки с открытыми ртами сидели на пороге старого бастиона и слушали рассказ дяди Евгения. А он, худой, костистый, с двумя большими морщинами на впалых щеках, с редкими пепельными волосами, широко разводил руки, словно открывал перед маленькими слушателями всю свою жизнь.

– Джузеппе Роджеро был молод и красив. Его вороненые кудри развевались на ветру, а большие черные глаза горели неиссякаемым восторгом… Я был его учеником.

При слове «ученик» мальчики сразу представили себе дядю Евгения за школьной партой, а красавца Джузеппе Роджеро на месте учителя. Дети никогда не видели взрослых молодыми. Им трудно представить себе дядю Евгения мальчиком, и поэтому в воображении ребят дядя Евгений сидел за партой в своих стиранных-перестиранных полотняных брюках, в белой рубашке с неизменным галстуком-«бабочкой» на худой шее. А учитель Роджеро с развевающимися кудрями звал дядю Евгения к доске и велел ему взять мел и писать.

Старый бастион стоит на обрыве над самым морем. Когда разыгрывается шторм, море с грохотом идет на приступ каменной башни. Волны лезут по скалам, но обрываются и падают вниз, разбиваясь о камни. Бастион неприступен. Когда-то здесь стояла крепость. Неизвестно, отчего больше пострадало это славное боевое сооружение – от турецких ядер или от времени. Над пористым потемневшим камнем выросла акация. Ее легкая, призрачная листва еще больше оттеняет тяжесть и угловатость бастиона.

В бастионе стоит пушечный дух. Но не потому, что в нем ухают старинные орудия, которые заряжают с дула и подпаливают смоляным факелом. Этот дух поддерживает «адская кухня» – пиротехническая мастерская дяди Евгения. «Адской кухней» дядя Евгений называет ее, когда у него плохое настроение. При хорошем же расположении духа пиротехник зовет свой бастион «мастерской праздника». Мальчишки не помнят, когда появилась эта необычная мастерская. Вероятно, дядя Евгений облюбовал башню бывшей крепости задолго до их появления на свет.

Дядя Евгений очень худ. Кости проступают на скулах, на подбородке, на острых плечах и на лодыжках ног. Кажется, он сделан из того же материала, что и бастион. Ежедневно он снимает с двери висячий замок, похожий на большой каблук, и входит под своды своей таинственной мастерской. Сюда не ступала нога ни одного мальчишки. Невысокий стертый порожек преграждал им путь, как строгая граница. И плохо приходилось тому, кто вопреки запрету дяди Евгения осмеливался нарушить эту границу.

Зато смотреть можно сколько угодно. Смотреть, спрашивать, интересоваться содержимым банок, выпытывать секреты составления огненных смесей – это может каждый. И поэтому любой мальчишка из соседнего детского дома в курсе дела, из чего делают римские свечи и бенгальские огни. И каждый назубок знает всю огненную палитру дяди Евгения: красный цвет – соли стронция, зеленый – соли бария, синий – углекислая медь.

– Вот подрастете, – говорит дядя Евгений своим друзьям, – я научу вас искусству пиротехники.

Мальчишки клялись посвятить свою жизнь этому удивительному ремеслу. Но когда подрастали, их почему-то переставали интересовать бенгальские огни, и они находили интерес в других профессиях. Дядя Евгений оставался без учеников и последователей. Зато в друзьях у него никогда не было недостатка.

К дяде Евгению ребят привлекала не только его таинственная «адская кухня», от которой постоянно исходил жутковатый дух селитры – родной сестры пороха. Вся жизнь дяди Евгения была неиссякаемым источником самых необычных историй. И хотя мальчишки знали все истории старого пиротехника так же хорошо, как состав динамической смеси, приводящей в движение огненные фигуры, они снова и снова приставали к своему седому другу:

– Дядя Евгений, расскажи, как ты повернул танк.

И дядя Евгений охотно исполнял просьбу своих маленьких друзей.

– Послушайте, мальчики!

Дядя Евгений переставал месить серебристое тесто, из которого делают бенгальские огни, и обводил дарственным взглядом мальчишек, которые жались к запретному порогу.

– Знаете ли вы, что, когда немцы подходили к городу, у нас не хватало противотанковых пушек?

Мальчишки дружно кивали головами, будто жили в то время и своими глазами видели, что противотанковых пушек не хватало.

– Тогда я взял на себя один рубеж. Вы можете мне не верить…

Дядя Евгений делал паузу, словно хотел прочесть в глазах своих слушателей: верят они ему или не верят? И глаза отвечали: верим!

Тогда он продолжал:

– Вы можете мне не верить, но я вырыл себе окопчик… Чертовски крепкая у нас земля, сплошной камень… Я вырыл себе окопчик и принес в него весь запас своих римских свечей. Я сел на дно окопа и стал ждать. У меня не было никакого оружия. Даже перочинного ножа. Но со мной было мое искусство. И я надеялся на него, мальчики… Мне было очень неудобно в окопе. И я сложился пополам, как железный метр. Вы можете смеяться, но я сложился пополам. Колени уперлись в подбородок… У меня онемела поясница, и я не мог ее потереть, потому что рука не проходила. И когда пошли танки, я обрадовался. А? Что? Смешно?!

Рассказчик делал паузу. Он испытывал терпение своих слушателей и нагнетал в них любопытство.

– На меня шел танк. А я сидел неподвижно, как кролик, загипнотизированный удавом. Я забыл о пояснице. Я смог бы сложиться вчетверо, только бы танк не лез на меня. И тогда я поджег первую римскую свечу.

Слушатели облегченно вздохнули, словно речь шла не о безобидной римской свече, а о грозном оружии, способном уничтожить танк.

– Я поджег одну римскую свечу, потом вторую, третью. Потом… Вы можете мне не верить, но когда десяток римских свечей, рассыпаясь огненными искрами, загорелся вокруг танка, фашист не выдержал. Он повернул… Если вы мне не верите, то уходите и никогда больше не являйтесь ко мне.

Мальчишки молчали. Они боялись спугнуть вдохновение дяди Жени неловким движением или покашливанием. Он властвовал над их душами. А властелином он был своенравным и капризным.

– Он повернул, мальчики! Он испугался вот этого теста!

Дядя Евгений протягивал к ребятам изделие своей «адской кухни» и вдруг начинал хохотать. Его трясло от смеха. Хохотали глаза, морщины на щеках, плечи, а старенький артистический бантик буквально подпрыгивал на его шее от смеха.

Некоторое время мальчишки сидели молча, не зная, что делать. Тогда дядя Евгений переставал смеяться и прикидывался сердитым.

– Что вы не смеетесь? Разве не смешно?

В такие минуты в старом бастионе разыгрывался маленький спектакль. Ребята делали вид, что впервые слушают историю с танком, а дядя Евгений старался изо всех сил, будто рассказывал ее в первый раз.

Потом он неожиданно начинал жаловаться своим друзьям на то, как трудно доставать химикаты, на невнимание со стороны властей на то, что «мастерская праздника» влачит жалкое существование.

– Моя профессия отмирающая, – сокрушенно говорил он. – Хотя пиротехника – младшая сестра ракет и космических кораблей.

И маленькие друзья всем сердцем хотели, чтобы его профессия не отмирала, а жила еще долго-долго.

Дядя Евгений относился к той редкой породе людей, для которых материальные блага не занимают в жизни главного места. Для него ничего не стоило на последние деньги купить по случаю бертолетову соль или алюминиевые опилки. За всю свою жизнь он ничего не нажил, ничем не обзавелся. Все, что у него было, было при нем. И, может быть, его единственной собственностью были старые полотняные штаны, белая рубашка с аккуратно заштопанным воротничком и галстук-«бабочка», который он надевал даже в самую жаркую погоду, как некий рыцарский знак артистов и художников.

В жаркие дни камни бастиона накалялись, а резные листья акации не могли остановить идущие напролом лучи солнца. Внизу, под бастионом, тяжело вздыхало море, словно проделало большой путь и никак не могло отдышаться. Дядя Евгений вешал на двери мастерской тяжелый замок и вместе со своими друзьями отправлялся купаться.

Худой и длиннорукий, он смешно балансировал на отвесной каменистой тропке и был похож на большую старую птицу, которая, прежде чем взлететь, долго машет крыльями.

Очутившись на берегу, он долго расшнуровывал свои ботинки, потом, прыгая на одной ноге, стаскивал полотняные штаны. В последнюю очередь он снимал рубашку и галстук-«бабочку». Дойдя до края берега, он пробовал воду большим пальцем босой ноги и подавал команду:

– Вперед! В воду!

И ребята, как будто подброшенные трамплином, устремлялись в море.

Сам он входил в воду медленно, с достоинством. А плыл, громко фырча и манерно выбрасывая вперед руки.

В старом бастионе, превращенном дядей Евгением в «мастерскую праздника», шла своя маленькая, ни на что не похожая жизнь. В ней было что-то необычное и притягательное. И мальчишки сходились сюда, как на огонек.

Нормальный ход жизни старого бастиона нарушил вестник, который однажды появился на пороге мастерской.

– Дядя Евгений! Дядя Евгений! Лешка сжег себе руку. Его отвезли в больницу.

Чумазый широколицый паренек, принесший эту весть, стоял перед дядей Евгением и, переминаясь с ноги на ногу, ждал, пока старый пиротехник перестанет рассматривать его изумленными глазами, в которых накапливалась тревога.

– Как сжег руку? – наконец спросил дядя Евгений.

– Ракетой. Хотел запустить ракету, а она загорелась…

– Какой ракетой? – спросил дядя Евгений и, не дожидаясь ответа, стал собираться.

В этот день он в первый раз не повесил замок на двери мастерской. Он механически поправил бантик на шее, провел рукой по остаткам волос и быстро зашагал в сторону города.

В больницу его пустили не сразу. Он никак не мог растолковать, кем он приходится пострадавшему. По его объяснениям выходило, что он посторонний человек.

– Кто вы, собственно, такой? – допытывалась дежурная сестра.

Человек в полотняных штанах, с бантиком на шее явно не внушал ей доверия.

– Я пиротехник Бурый. Евгений Сергеевич Бурый.

– Пиротехник? – настороженно переспросила сестра. – Это по вашей милости мальчик получил ожог второй степени?

– При чем здесь моя милость? – пробормотал дядя Евгений и опустил голову.

Он сел на скамью и стал ждать. Он был подавлен происшедшим.

«А может быть, я и в самом деле виноват?» – думал дядя Евгений, и эта мысль усугубляла его отчаяние.

В конце концов его все же пустили к больному Лешке. Ему дали белый халат. Халат оказался на толстого человека, а дядя Евгений был худ, и халат повис на нем, как парус на мачте при безветрии. Но пиротехника это мало интересовало. Он даже забыл поправить бантик, который съехал на сторону.

Очутившись в палате, дядя Евгений сел на краешек койки и некоторое время сидел молча. Он разглядывал своего маленького дружка, словно хотел убедиться, не произошла ли ошибка.

– Что же это ты? – спрашивал он Лешку и качал головой.

– Я хотел ракету сделать, чтоб летела метров на сто. Понимаете? – говорил Лешка.

– Ракету? – как бы про себя произносил дядя Евгений. – Что ты в нее заложил?

– Порох и… головки от спичек.

– Зачем же порох? – вспыхивал дядя Евгений и тут же спохватывался и начинал говорить тихо: – Не мог посоветоваться. Я бы тебе… Да что теперь говорить!..

– Я боялся, – сконфуженно бормотал больной.

– Кого ты боялся?

– Вас!

– Эх ты, рыбья голова! Пороха не боялся, а меня испугался. Разве я такой страшный, чтобы меня бояться?

– Вы строгий.

– «Строгий»! – передразнивал мальчика старый пиротехник. – А разве в моем деле можно быть не строгим? Мой учитель Джузеппе Роджеро бил меня по рукам… за неосторожность. И я ему благодарен.

Дядя Евгений отворачивался. Он снова уходил в свои тяжелые мысли. Вид у него был такой расстроенный, что у Лешки сжималось сердце. Он никогда не предполагал, что веселый чудаковатый дядя Евгений может так сокрушаться. Мальчик привстал на постели и тянул дядю Евгения за халат.

– А? Что? Смешно? – Дядя Евгений подскакивал, словно его только что разбудили.

– Ничего не смешно, – говорил мальчишка. – А у меня рука почти не болит.

– Болит. Я знаю… У меня в детстве все руки были обожжены. Но-но-но! Это тебя не касается. Ясно?

Теперь уже не он утешал Лешку, а пострадавший говорил ему о том, что ожог ерундовый. Но дядя Евгений качал головой и сутулился. Где-то подспудно он начинал считать себя виноватым. И эта мысль сломила его, сложила, будто железный метр, на части, как тогда, в противотанковом окопчике…

На другой день дядю Евгения вызвали в милицию. К товарищу Шмелеву.

Старый пиротехник долго рассматривал маленькую повестку с лиловым расплывчатым штампом. Он несколько раз перечитал ее, словно хотел проникнуть в тайный смысл этой казенной бумажки. Но никакого иного смысла не было: бумажка просто уведомляла, что гражданину Бурому Е. С. надлежит явиться такого-то числа в такое-то время к товарищу Шмелеву.

Он пришел в назначенный час. В своих полотняных штанах, которые от стирки так сели, что казалось, владелец вырос из них. В кабинете было двое: сам товарищ Шмелев и инспектор районо.

Во время разговора товарищ Шмелев молчал. В разговоре не участвовал. Но своим присутствием как бы скреплял каждое слово лиловым расплывчатым штампом, таким же, как на повестке.

Товарищ Шмелев молчал, а говорил инспектор:

– Государство обеспечило вас хорошей пенсией, а вы тут приработок нашли…

– Приработок? – Дядя Евгений поднялся со стула. – Приработок?!

Его глаза расширились от удивления. Слово «приработок» звучало для него, как иностранное, чужое слово, и он не знал точного его перевода.

Но инспектор не отступал.

– А как же, – говорил он с нажимом. – Что, вы задаром целые дни корпите в своем бастионе?

– Задаром.

Инспектор недоверчиво посмотрел на пиротехника. А товарищ Шмелев отвернулся. Ему, видимо, был неприятен весь этот разговор.

– Задаром. Для души. Вы понимаете, что такое для души?

Инспектор выкатил свои черные блестящие глазки. Они, как два ртутных шарика, скользнули по серым полотняным штанам, по белой рубахе с аккуратно заштопанным воротничком и остановились на галстуке-«бабочке». Он не мог решить, кто этот старик: ловкий лжец или чудак, свалившийся с другой планеты. И он сказал:

– Для души стихи пишут.

И тут же, на всякий случай, поправился:

– Раньше писали.

Дядя Евгений пропустил его слова мимо ушей. Он вдруг сказал:

– Вот товарищ Шмелев лет десять назад тоже проводил у меня целые дни. Спросите его. Он все знает.

Инспектор посмотрел на товарища Шмелева такими глазами, как будто сейчас на месте участкового уполномоченного уже сидел совершенно другой человек. Шмелев ерзал на стуле и был красный. Шея, уши, лицо – все залилось яркой краской стыда.

– Да, да, – скороговоркой сказал участковый, – я дядю Евгения… гм… товарища Бурого… знаю. Он бескорыстно действует. Так сказать, в интересах общества… Но, конечно, осторожность в таком деле…

Дядя Евгений не дал ему договорить.

– Мне все понятно, – сказал он и провел рукой по пепельным волосам. – Будем осторожны.

Больше он ничего не сказал. Он поднялся со стула и направился к двери.

Что случилось с мальчиками? Почему они не появляются на пороге старого бастиона? Разве они не понимают, что без них «мастерская праздника» теряет весь свой смысл? Может быть, они после случая с Лешкой перетрусили и так сразу изменили своему другу?

Теперь в ожидании своих маленьких друзей он терялся в догадках. Он не мог допустить, что они изменили ему. Он терпеливо ждал их, а они все не шли.

Спустя неделю на старый бастион забрел Лешка. Его только что отпустили из больницы, и он, пользуясь временной свободой, свернул к дяде Евгению.

Он застал пиротехника одиноко сидящим на пороге бастиона. Мальчик не узнал своего старого друга. Дядя Евгений зарос серебристо-рыжей щетиной. Он весь осунулся, сгорбился, а глаза глубоко ввалились в глазницы. Гордый рыцарский знак сиротливо валялся на банке из-под бертолетовой соли.

Заметив мальчика, дядя Евгений привстал, улыбнулся и сделал несколько неуверенных шагов навстречу.

– Здравствуй, друг!

Он сразу оживился и стал похожим на прежнего дядю Евгения.

– Как твоя рука? Зажила? На вашем брате все заживает. Все!

Лешка молчал. Он все старался понять, что же произошло со старым другом. А тот взял его, Лешку, за плечи, стал трясти, поворачивать в стороны, словно хотел получше рассмотреть. И вдруг он отпустил Лешку и спросил:

– Слушай, а где остальные мальчики?

Лешка запнулся, но потом ответил:

– Их сюда не пускают. Инспектор запретил. Сказал, чтобы на пушечный выстрел не подходили.

Мальчик произнес эти слова скороговоркой: хотел поскорее избавиться от них, как от чего-то очень неприятного.

А дядя Евгений отвернулся и стал смотреть на море.

– Говоришь, на пушечный выстрел? – спросил он, не поворачиваясь.

Да, так распорядился инспектор. Этому казенному человеку и в голову не приходило, что своим распоряжением он нанес удар прямо в сердце старого пиротехника. Он отнял у него главное: его мальчиков, его собеседников, его семью, его душу. Чтобы старое дерево засохло, его не обязательно спилить – достаточно подрубить главный корень…

Лешка сказал:

– Я побегу. А то нагорит… А ракету я все равно запущу. Как только рука заживет. Пусть знают наших!

И он нехотя побрел в сторону детского дома. А дядя Евгений остался у старого бастиона.

…Неожиданно темное южное небо ожило. Его разбудили стремительные огни фейерверка. Зеленые огни рассыпались электрическими искрами, красные разгорались костром, синие трепетали, как фосфорящиеся капли моря. Это начался фантастический звездопад. Разноцветные звезды летели с земли в небо.

Люди выбегали на улицу и, задрав головы, неотрывно следили за игрой ярких живых огней. Никто не понимал, что случилось. Все в городе привыкли, что фейерверк устраивается по праздникам и в честь выдающихся событий. И тут же на улице стали поговаривать, что в космос ушел новый корабль и это в честь него дается внеочередной фейерверк.

Все новые и новые снопы света возникали в небе. Испуганные голуби стаями носились над городом. При свете ракет они были красными, синими, желтыми, как райские птицы.

Небо переливалось огнями, а в это время у старого бастиона кипела работа. Это отсюда стартовали ракеты и римские свечи. Всю площадку заволокло едким дымом. Похоже было, что здесь трудится целая бригада огнепоклонников. Но в дыму виднелась только одна худая проворная фигура. Она металась из конца в конец. И там, где она появлялась, возникала вспышка и звучал оглушительный хлопок. Это был дядя Евгений. Он собрал все запасы «мастерской праздника» и превратил площадку перед бастионом в огневую позицию. От черного дыма его белая рубаха покрылась копотью, а прядь пепельных волос крепко прихватило огнем. Но старик – откуда только взялись силы! – бегал от одной римской свечи к другой. Сейчас он пустил в ход не только все запасы своей «адской кухни», но и неприкосновенный запас молодости, который сумел сохранить до седин.

Нет, это не праздничный салют будил сонное вечернее небо – это кипел прощальный фейерверк!

Этими огнями дядя Евгений звал своих мальчиков, тех, кому настрого было запрещено появляться на пороге старого бастиона, и тех, кто давно вырос и сам забыл сюда дорогу. Он слал в небо красные, желтые, зеленые ракеты, и они сигналили, как таинственные позывные, которые были понятны только тем, кто многие часы провел рядом с дядей Евгением.

«Эй, мальчики, – сигналили ракеты, – я ухожу от вас! Прощайте, мальчики! Вы, мальчики, – соль земли, на вас свет сошелся клином. Мальчики всегда есть на земле: потому что на смену одним приходят другие. Я люблю вас, мальчики, мальчики, мальчики!..»

Небо кипело огнями. Но ему все казалось мало. И он стрелял и стрелял… А в глазах стояли слезы. Но это не были слезы обиды. Это были слезы прощания.

Есть жизни, похожие на коптилки: они долго теплятся, дают мало света и наполняют округу дымом и копотью. Но есть жизни-звезды, которые вспыхивают ненадолго, но своим горением делают мир удивительным.

Он жил, как звезда. И звезды фейерверка были его друзьями.

Еще! Еще! Еще!..

Огни уходили ввысь и не возвращались на землю, а пропадали из глаз в густой темноте южного неба. И сердца знакомых и незнакомых мальчишек летели следом за этими огнями.

…Когда последняя ракета растаяла в вышине, дядя Евгений перевел дыхание и устало опустился на каменный порожек. Он глубоко вдыхал в себя родной едкий запах «адской кухни», словно хотел надышаться им впрок. Потом он поднялся. Осторожно прикрыл дверь «мастерской праздника» и ушел.