Текст книги "«Жених и невеста»"

Автор книги: Юрий Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Скрипка

Вы когда-нибудь стояли под окнами музыкального училища на мокром асфальте, в котором отражается свет больших прямоугольных окон? Идет невидимый мелкий дождь. Торопливо шагают люди. Возникают и сразу же растворяются в сырой тьме огни машин. А из освещенных окон музыкального училища доносятся приглушенные звуки разных инструментов. Дом похож на оркестр, который настраивается перед концертом.

Не спешите уходить. Не обращайте внимания на дождь. Сейчас что-то случится. Может быть, распахнутся окна, и вы увидите множество ребят с трубами, флейтами, барабанами. А может быть, раскроются двери, и на дождь выйдет большой оркестр. Он пойдет через город, и сразу станет безразлично, что льет дождь и что под ногами лужи. А вы прибавьте шагу, чтобы не отстать от поющих труб и скрипок.

Мальчик шел из булочной, а хлеб спрятал от дождя под пальто. Хлеб был теплый, и за пазухой словно лежал не обычный черный кирпичик, а живое существо.

Мальчик разгуливал под окнами музыкального училища. И хлеб грел его.

У каждого окна свой голос, своя жизнь. Мальчик услышал звук, похожий на одышку. Кто-то играл на большой басовой трубе. В соседнем окне звучала неторопливая гамма, похожая на лесенку. Видимо, маленькая робкая рука впервые прикасалась к клавишам. Рядом ревел баян. Он растягивал ноты, словно они были на пружинах, а потом резко отпускал их.

Мальчик прошел мимо трубы, мимо рояля. Не заинтересовал его баян. Он искал скрипку. И нашел ее. Она звучала в окне второго этажа. Он прислушался. Скрипка плакала и смеялась, она летала по небу и устало брела по земле. Все окна как бы умолкли и погасли. Светилось только одно.

Неожиданно кто-то положил ему руку на плечо. Он вздрогнул и обернулся. На тротуаре стояла круглолицая девочка с двумя короткими толстыми косичками. В руке девочка держала огромный виолончельный футляр. Он был мокрый и блестел.

– Опять ждешь? – спокойно спросила девочка.

Ее голос заглушил скрипку. Мальчик недовольно пробурчал:

– Никого я не жду.

– Неправда, – не отступала девочка, – чего ради стоять на дожде, если никого не ждешь.

– Я ходил за хлебом, – пояснил мальчик, – вот видишь… хлеб.

Девочка не обратила внимания на хлеб.

Она сказала:

– Ты ждешь Диану.

– Нет!

В его голосе прозвучало отчаяние. Но круглолицая стояла на своем:

– Ты всегда ждешь Диану.

Большой черный футляр от виолончели показался ему уродливым чемоданом. Ему захотелось вырвать его и бросить в лужу. Но девочка вовремя замолчала. Она доброжелательно разглядывала его. Он не знал, что делать, и трогал рукой теплый хлеб.

– Пойдем, – сказала девочка, – что мокнуть.

Ему ничего не оставалось, как пойти рядом с ней.

Ярко освещенный дом музыкального училища растворился в дожде.

Через несколько шагов девочка протянула ему виолончель:

– Понеси. А то тяжело.

Он взял в руку этот большой нескладный предмет с чемоданной ручкой и почувствовал себя удивительно неловко. Казалось, что все знают, что ему хочется нести скрипку, а он тащит виолончель. С непривычки нести виолончель было не так-то просто: она била по ноге, задевала за водосточные трубы. И его спутница вскрикивала:

– Ой, осторожно! Инструмент стоит кучу денег!

Потом она сказала:

– Я часто вижу тебя около музыкального училища.

– Я хожу за хлебом, – ответил мальчик.

– Ну да, – согласилась девочка.

Она уже не вспоминала о Диане.

– Знаешь что, – предложила она, – пойдем ко мне. Я сыграю тебе ноктюрн. Мы будем пить чай.

Он ничего не ответил. Он вдруг подумал, как было бы хорошо, если бы рядом была Диана. И если бы она сказала: «Я сыграю тебе ноктюрн. Мы будем пить чай».

Он бы нес ее скрипку, как пушинку, даже если бы она весила больше, чем виолончель. Он бы с радостью слушал скучный ноктюрн и пил бы чай. Как странно, что с одними людьми хочется все, а с другими – ничего.

– Так пойдем? – повторила девочка.

– Все равно, – сказал он.

– Вот и хорошо!

Она улыбнулась, и лицо ее стало еще круглее.

Дождь не проходил. Он обволакивал фонари, здания, силуэты деревьев. Все предметы теряли форму, расплывались. Город обмяк от дождя.

А почему он должен стоять под окнами и ждать Диану? Она пробегает мимо легко и свободно. Ей все равно, стоит он или не стоит. Есть он или его нет. Она стучит каблучками по камням. А эта сама заговаривает, и не убегает, и зовет его слушать ноктюрн и пить чай. И доверяет ему виолончель, которая стоит кучу денег.

Он вдруг подобрел. Ему захотелось сказать своей спутнице что-то приятное. Нельзя же все время дуться.

– Хочешь хлеба… теплого? – спросил он,

Она кивнула головой.

Он полез за пазуху и отломил кусок хлеба. Хлеб остыл, но был мягким.

– Как вкусно! – сказала она.

Он был доволен, что ей понравился хлеб.

– Ты любишь музыку? – спросила девочка.

Он покачал головой.

– Это твой большой недостаток, – подчеркнула она, – но ничего. Я научу тебя любить музыку. Идет?

– Идет!

Все складывалось очень хорошо. Круглолицая уже не казалась ему такой круглолицей и вообще была славной девчонкой. Она уводила его от нудного дождя. Больше он не будет искать окно со скрипкой, а будет прислушиваться к голосу виолончели. Надо только получше запомнить, какой у нее голос.

– Ты хороший парень… – как бы невзначай сказала его спутница.

И он тут же согласился с ней.

Он согласился с ней и вдруг как бы запнулся. Ему показалось, что это не он шагает по дождю с большой, тяжелой виолончелью, а кто-то другой. И этот другой не имеет никакого отношения к неприступному зданию музыкального училища, к его таинственной жизни, к ярким окнам, у которых свои разные голоса. Все пропало. И его самого уже нет…

В следующее мгновение он остановился. Он поставил большой черный футляр на мокрый асфальт и прислонил его к дому. Футляр стал похожим на черную ящерицу с длинной шеей и маленькой головкой.

– Пока!

И побежал.

– Куда ты?.. – крикнула ему вслед девочка.

Но он не оглянулся и ничего не ответил. Он бежал обратно к музыкальному училищу, к скрипке, к самому себе.

Олин голос

Когда Оля уехала в Евпаторию, Володькина жизнь стала такой пустынной и неустроенной, словно он сошел не на своей станции и блуждает по незнакомым улицам, среди чужих людей. Ему казалось, что Оля уехала не на время, а навсегда, и он, Володька, ей больше не нужен, потому что в этой Евпатории сколько угодно таких Володек, есть даже получше, и они ходят по утрамбованному волнами песчаному берегу, след в след за Олей.

«Пусть ходят!» – мысленно говорил Володька и мысленно протестовал: «Нет, не пусть!» Володька чувствовал свое бессилие. Он готов был кинуться в бой хоть с ветряными мельницами. Но откуда в большом городе взяться дряхлым крылатым мельницам?

Володька не находил себе места. Он бесцельно слонялся по городу, стараясь отвлечься от мрачных мыслей. На его пути возникали телефонные будки. Из этих будок он всегда звонил Оле. Не было в городе такой будки, из которой бы он не звонил Оле. И когда раздавался ее голос, телефонная будка оживала, наполнялась теплом, весельем. Будка вместе с Володькой взлетала в небо и кружилась над городом. А люди не знали, что будка летит и кружится, они нетерпеливо стучали в толстое стекло медными «двушками». Володька не слышал стука, он сильней прижимал трубку к уху, и казалось, не телефонная трубка, а сам Володька был прикован цепью к телефону-автомату.

Теперь, без Олиного голоса, телефонные будки как бы вымерли. Они стояли как памятники счастливому времени, когда Оля не уезжала ни в какую Евпаторию. А что, если распахнуть тяжелую дверь, опустить монетку и набрать знакомый номер?! Эта неожиданная, лишенная всякого резона мысль пристала к Володьке, как колючка репья. Володька прошел мимо нескольких будок. Репей держался крепко. Володька нащупал в кармане теплую монетку. Прошел еще квартал… Он подошел к телефону, словно Оля никуда не уезжала. Снял трубку, словно Оля была дома. По привычке, почти не глядя, набрал номер, словно Оля ждала его звонка. Раздались мерные, медленные гудки. Они звали Олю, и каждый гудок отзывался в Володькином сердце болью. И вдруг из трубки в самое ухо прозвучало:

– Я слушаю.

Это был Олин голос. Володька отличил бы его из тысячи. Он знал в этом голосе каждую нотку, каждую хрипинку. Этот голос был всегда одинаково прекрасен: и в телефонной трубке, и у классной доски, и на спортивной площадке. Его звучание было важнее самого смысла слов. Оно само по себе имело смысл.

– Я слушаю.

Что же ты молчишь, Володька? Оля слушает! Нет никакого Черного моря, никакой Евпатории, никаких мальчишек на укатанном волнами песке. Жизнь вернулась в свою счастливую колею. Но Володька знал, что «я слушаю» сейчас произносит не Оля, а ее мама. Голос Олиной мамы был единственным в мире, который трудно было отличить от Олиного.

– Что же вы молчите?

Что же он молчит! Он застыл, растерянный, загнанный в узкую клетку со стеклянными стенами. Надо было немедленно повесить трубку, но ему хотелось еще раз услышать Олин голос, и он сказал:

– Попросите, пожалуйста, Ермакова.

«Вы не туда попали!» Все перепуталось в этой игре. Оставался только Олин голос. Он звучал, несмотря ни на что.

Теперь, когда Володька шел по улицам, телефонные будки притягивали его, словно намагниченные. Это были не простые будки, а бесценные хранилища Олиного голоса. Стоило опустить монетку, набрать номер, и на мгновенье сердце наполняла радость, и ощущение своей полной ненужности пропадало, растворялось в нотках Олиного голоса.

Теперь Володька ждал наступления нового дня, чтобы услышать Олин голос. Этот голос звучал всегда ровно, без раздражений. Он терпеливо отвечал, что здесь нет ни Ермакова, ни Титова, ни Тамары Ивановны и что это квартира, а не телевизионное ателье.

Однажды, когда на вопрос, дома ли Шурик, голос отвечал обычное: «Здесь такой не живет», – Володька услышал тяжелый хрип. Привычные нотки как бы приглушались тяжелым частым дыханием. И тогда, вместо того чтобы сказать «извините» и повесить трубку, Володька спросил:

– Вы больны?

– Больна.

– Может быть, вам надо помочь?

В телефонной трубке зазвучал кашель. Потом послышалось учащенное хриплое дыхание.

– Спасибо… До свидания… Звоните.

Би-би-би.

Вдруг Володьке показалось, что это уже не игра. Оля заболела. И это ее голос пробивается сквозь тяжелые хрипы. Там, в Евпатории, она гуляет по берегу моря, а здесь она больна. И это она говорит: «Звоните».

Володьке захотелось немедленно снять трубку и позвонить. Но он сдержался.

Он вдруг подумал, что у Олиной мамы не только Олин голос, но и Олины глаза, Олины волосы, Олина походка. И потому, что в этой незнакомой взрослой женщине так много Олиного, он почувствовал прилив какого-то смутного, непонятного тепла.

Теперь Володька каждый день справлялся о здоровье Олиной мамы. И она, как доброму старому знакомому, отвечала ему, что ей легче, что кашель слабеет и что ей ничего не надо, спасибо. И каждый раз, заканчивая разговор, она говорила:

– Звоните.

И он звонил. Он звонил и слышал голос, который был для него таким неповторимым, единственным, что невозможно было представить, что этот голос мог принадлежать еще кому-то, кроме Оли. Он звучал в трубке у самого уха, словно сообщал ему что-то очень таинственное.

– Температура нормальная. Хожу по комнате. А вы дозвонились до Шурика?

– До какого Шурика? – вырвалось у Володьки, но он тут же спохватился – вспомнил правила игры! – и скороговоркой ответил: – Дозвонился. Шурик в полном порядке… Может быть, вам надо сгонять за хлебом?

– Спасибо. Завтра приезжает дочь.

– Оля?!

Он снова забылся, снова нарушил правила игры. Но когда игра подходит к концу, можно нарушить правила.

– Вы знаете мою дочь?

– Знаю.

– Ах, вот оно что!

В трубке тихо засмеялись. Но засмеялись без вызова, без обиды. Засмеялись Олиным голосом, Олиным смехом, чуть приглушенным и радостным. Этот смех как бы летел через всю страну из далекой Евпатории, заставлял радостно биться сердце, поднимал в небо кабинку телефона-автомата и кружил ее над городом. А море било валами по прибрежному песку, смывая следы евпаторийских мальчишек.

Неотступный

Дворовые сплетницы говорили: «Он ходит за ней как тень». На то они и сплетницы, чтобы ничего не смыслить и попусту молоть языком. Разве может тень понимать с полуслова, говорить «брось, все обойдется» в горестные минуты и заступаться, если человека обижают? Тень волочится сзади, как хвост, или норовит забежать вперед, или навязчиво шагает рядом. Но стоит солнцу спрятаться за тучу – тени нет, исчезла.

Он не был тенью. Он был неизменным спутником, верным другом, молчаливым рыцарем. Когда он уходил, ей сразу начинало чего-то недоставать: улицы становились уже, солнце светило вполсилы, не хватало травы, листьев. Словно, уходя, он забирал с собой свою половину мира. Зато когда они были вместе, все приходило в норму: и улицы, и солнце, и трава.

Они никогда не договаривались о встрече. Но всегда случалось, что они одновременно выходили во двор или же сталкивались на улице. Словно подавали друг другу тайный сигнал. При встрече они не проявляли особой радости, а держались так, словно вообще не расставались.

Его звали, как римского императора, – Клавдий. Но император был здесь ни при чем. Это редкое имя ему дали в честь прадеда, погибшего еще в русско-японскую войну в начале века. Когда прадеда окружили японцы, он поджег пороховой погреб и ценой своей жизни убил несколько десятков вражеских солдат…

А ее звали просто Таня.

У них были свои владения: улица и двор. Все остальное уже не принадлежало им и было отделено строгой границей, которую они никогда не решались нарушить. Но им вполне хватало двора и улиц. Они часто выходили из полукруглой арки ворот и попадали в шумный людный город. Здесь они знали каждый дом, каждый сквер, каждую будку с мороженым, будто выучили их наизусть. И все же, как ни знаком был город, они делали все новые открытия. Иногда они натыкались на совсем незнакомый дом, иногда попадали в невиданный переулок. В эти минуты они чувствовали себя путешественниками и давали открытиям свои имена: переулок «Старичок», площадь «Ватрушка», сквер «Лужайка». Так в городе появилось много необычных названий, о которых никто и не подозревал.

В этот день он долго ждал Таню на улице. Он знал, что рано или поздно она появится. И она появилась. Он увидел ее издалека и сразу почувствовал, что случилось что-то неладное. Ее глаза были полны слез, и ей стоило усилий, чтобы не дать слезам вырваться наружу.

Таня, не останавливаясь, прошла мимо него. Он нагнал ее и зашагал рядом. Он смотрел на Таню, а она глядела куда-то далеко вперед, и губы ее слегка дрожали.

– Ты что? – спросил он Таню.

Она ничего не ответила. Только ускорила шаги, словно хотела уйти от его вопроса.

– Ты что?

Он легонько потянул девочку за руку. Она не отдернула руку, но продолжала молчать, будто потеряла дар речи и не могла произнести ни слова.

– Тебя кто-нибудь обидел?

Девочка утвердительно мотнула головой.

– Кто?

У него не хватало терпения дать Тане успокоиться. Он немедленно требовал ответа:

– Кто?

Девочка остановилась. Подняла на него глаза. Потом отвернулась в сторону и будто не ему, а кому-то другому сказала:

– Мать!

Это слово прозвучало жестко и холодно, словно было сделано из металла. Оно не имело ничего общего со словом «мама».

– Что она тебе сказала?

– Она ударила меня. По щеке…

Клавдий почувствовал, как по его телу прошел электрический ток, словно его тоже ударили по щеке и лицо горит от удара. Ему стало больно от своего бессилия.

Таня заметила, как ее друг изменился в лице. Теперь он смотрел в одну точку и мучительно думал, что делать. Она никогда не видела его таким бледным и встревоженным и, забыв о своей обиде, спросила:

– Что с тобой?

Он не ответил. Крепко сжал Танину руку и сказал:

– Жди меня здесь. Я сейчас.

И побежал, не оглядываясь и не разбирая дороги.

Через три минуты он стоял перед Таниной дверью, сжав кулаки, красный, в фуражке, съехавшей набок. Он слышал, как в ответ на звонок в глубине квартиры раздались тяжелые торопливые шаги. Шаги отдавались в сердце. Они приближались, как снаряд, когда хочется зажмурить глаза и прижаться к стене. Но Клавдий не закрыл глаза и не сдвинулся с места. Он стоял прямо, до боли сжав кулаки, словно готовился к бою.

Дверь отворилась. На пороге стояла полная круглолицая женщина с желтыми волосами. Ее строгие глаза вопросительно смотрели на незваного гостя. Это была Танина мать, которая ударила ее по щеке. Она смотрела холодно и спокойно, как будто ничего не произошло. Она ждала, что Клавдий поздоровается и скажет, что ему нужно.

Мальчик с ненавистью посмотрел на Танину мать и сказал:

– Вы не смеете ее бить!

– Вот как! – сказала желтоволосая женщина, и глаза ее стали еще холоднее. – Это что еще за заступник?

– Вы не смеете ее бить, – повторил Клавдий.

– Да я тебя самого… – вырвалось у женщины, и она шагнула вперед, словно собиралась ударить защитника своей дочери.

Он не отступил. Он стоял на месте, полный решимости, и в упор смотрел на Танину мать. И эта решимость поколебала женщину. Она опустила руку и вызывающим голосом спросила:

– А, собственно, какое тебе дело? Это моя дочь, и я воспитываю ее так, как нахожу нужным.

Незаметно для себя женщина заговорила с мальчиком, как со взрослым, более того, она как бы оправдывалась перед ним. Потом она рассердилась, что поставила себя на одну ступень с этим наглым мальчишкой, и повысила голос:

– Я ее мать, а ты кто? Что ты суешь нос не в свое дело? Что ты врываешься в чужой дом?

Она засыпала его злыми вопросами. Вопросы летели один за другим. Клавдий не мог ответить ни на один из них, да Танина мать и не ждала ответа. Когда она умолкала, чтобы перевести дыхание, он с упорством повторял свои слова:

– Вы не смеете ее бить.

Эти слова были острыми и беспощадными. Они больно били в одну точку, и Танина мать не могла парировать эти удары. А он стоял перед ней все такой же непоколебимый, со сжатыми кулаками, готовый простоять так вечно.

Танина мама вдруг умолкла. Накал ее гнева остыл.

Теперь она смотрела на мальчика скорее с любопытством, чем со злостью. Неожиданно она сказала:

– Что мы с тобой объясняемся на лестнице! Зайдем в дом.

Клавдию захотелось крикнуть, что он не желает заходить в дом, где людей бьют по щеке. Но им овладело желание хоть одним глазком посмотреть, где живет Таня. И он послушно переступил границу.

В доме с Таниной мамой произошла перемена. Она уже не кричала и не старалась сделать ему больно.

Она сказала:

– Раз пришел в гости, давай пить чай.

Он не приходил к ней в гости. И какой там чай! Разве сейчас до чая? Но весь поворот событий был таким неожиданным, что мальчик невольно повиновался этой чужой женщине с желтыми волосами.

– Проходи на кухню, а то у меня не убрано. Я ведь только с работы…

Клавдий никак не мог понять, почему его гнев перегорел и почему он послушно идет за человеком, которого ненавидел и презирал.

В кухне было светло. Гладкий кафель, светлые шкафчики сверкали зимней белизной. Танина мама усадила гостя на табуретку и стала ловко расставлять чашки, доставать варенье, заваривать чай. При этом она все время говорила с Клавдием, словно боялась, что если замолчит, то он встанет и уйдет.

– Как тебя зовут?

– Клавдий.

– Какое странное имя… Ты с Таней учишься?

– Я живу в этом доме.

– Вот как? А почему я тебя не видела? Ты какое варенье любишь: клубничное или из черной смородины?

Клавдий сидел на кончике табуретки и внимательно наблюдал за женщиной, хлопотавшей на кухне. Он обратил внимание, что у нее усталое лицо и среди желтых волос проступают седые нити. Движения у нее были уверенными и вместе с тем торопливыми. То ли она спешила поскорей напоить его чаем, то ли вообще привыкла к вечной спешке.

Мальчик не мог понять перемены, которая произошла с Таниной мамой. Он настороженно смотрел на нее и вдруг уловил в чужом лице знакомые черты своей подруги. Это открытие почему-то обрадовало его. И ему стало легче.

Наконец Танина мама разлила чай и села напротив Клавдия. Она помешивала ложечкой и исподволь рассматривала защитника своей дочери.

– Ты давно дружишь с Таней?

Клавдий задумался, и ему показалось, что он дружит с Таней всю жизнь.

– Уже целый год, – ответил он.

– А что же ты не заходишь к нам?

– Да так, – выдавил из себя мальчик.

Некоторое время они сидели молча и пили чай. Клавдий пил, не желая обидеть маму. Он не чувствовал вкуса варенья. Чего стоит варенье, когда Таня одна ходит по улицам и переживает обиду! Клавдий подумал о подруге и укоризненно посмотрел на хозяйку дома. Она уловила это и, словно желая оправдаться перед ним, сказала:

– Трудно мне с Татьяной. Она все норовит сделать по-своему.

Теперь она жаловалась мальчику на непослушную дочь, на вечные заботы. Вероятно, ей давно не с кем было поделиться своими тревогами, и она избрала для этого мальчика, который совсем недавно готов был броситься на нее с кулаками.

А он внимательно слушал ее, и было похоже, что ее слова вызывают у него сочувствие. Но он не простил ей пощечину. Он только старался разобраться, как эта женщина, мягкая и в чем-то беспомощная, могла поднять руку на свою дочь.

– Вот и вспылишь, не выдержишь, – говорила она, как бы отвечая на его мысль.

Но ее слова не смогли растрогать мальчика.

Он вдруг снова извлек из ножен оружие.

– Все равно ее нельзя бить, – сказал он.

Оружие было уже не таким острым, но оставалось прямым и непреклонным. И чтобы смягчить удар, мальчик вдруг сказал:

– Таня хорошая.

Эти слова сами вырвались у него. Танина мама посветлела. И он почувствовал, что она любит Таню.

Чаепитие подходило к концу, Клавдий сделал большой глоток и, переведя дух, сказал:

– Спасибо.

– На здоровье, – отозвалась хозяйка.

– Мне пора.

Он встал. Танина мама тоже поднялась, не зная, что предложить еще этому неожиданному гостю. Некоторое время они стояли, выжидательно глядя в глаза друг другу.

Ему вдруг захотелось сделать что-то приятное этой грустной женщине, но он еще не до конца простил ее и поэтому заторопился.

Она проводила его до двери и, когда он бросил «до свиданья» и шагнул за порог, сказала:

– Приходи к нам.

– Спасибо!

А Танина мама стояла на площадке, прислушиваясь к его удаляющимся шагам, и чувствовала удивительную легкость от мысли, что он бежит к Тане и что у ее дочери есть такой смелый и неотступный защитник.