Текст книги "Ответная реакция"

Автор книги: Юрий Иваниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Иваниченко Юрий
Ответная реакция

Юрий Иваниченко

Ответная реакция

1

...Маленькое желтое пятнышко затрепетало, вспучилось и начало разбухать. Выпустило гибкие отростки, и они, утолщаясь, поползли во все стороны. Зелень перед ними бледнела, растворялась, и мертвенная желтизна заполняла пространство. Вот несколько отростков оторвались от основного тела, отдалились и, нащупав зеленые плоскости, стремительно расползлись по ним, а затем неспешно ворочались, обкатывая, обсасывая новые границы. Невидимые споры разлетались все дальше и дальше, бесформенные, уродливые желтые пятна возникали вдалеке от разбухшего тела основного организма... Хан встряхнул головой, отгоняя видение. Но почему-то радостная расслабленность, привычное и желанное состояние, ради которого, собственно, и "выбил" он симпатичную сауну в этих маловодных местах, не возвращалось... ...Резо, развеселый, рассказывал об очередном курортном похождении, кто-то смеялся, кто-то советовал: "Ну и оставил бы ее с этим лабухом..." ...Дома ожидала Айша, и тяжелые локоны, чуть пахнущие миндалем, стекали по ее смуглым щекам... ...А в двадцати километрах отсюда ожидал Мирзоев. В своей лаборатории, в Шаймергене, среди песков. В гиблом месте, по утверждению старожилов. Мирзоев – фанатик, а может быть, и сумасшедший,– но может быть, и нет... Хан прикрыл глаза – и совершенно ясно представил себе мирзоевскую лабораторию, зал, где они впервые встретились, серо-голубые ящики приборов, многоцветные змеи проводов, жгутов, кабелей, оплетающие эту самую его установку, назначение которой понять просто, а вот устройство невозможно, и наконец,– самого Мирзоева. Но почему-то представил его не в белом халате, как тогда, а в немодном костюме, в котором недавно Мирзоев заявился к нему в кабинет. Представил – и скривился, как от зубной боли, и выпил что-то, не разбирая вкуса, и попытался слушать веселые россказни, но вскоре опять закрыл глаза и помрачнел. Вроде не наградил его бог излишней впечатлительностью, и во всем, разве что кроме истории с Айшей, Толя Суханов, по прозвищу Хан, оставался стопроцентным прагматиком, а вот никак не мог отвязаться... Нет, не верил, не мог он поверить во всем Мирзоеву, и тот фильмик, состряпанный компьютером, вряд ли мог так запасть в его душу; но все же оставалось нечто, скрипело песчинками на зубах и странным образом препятствовало даже любви. А ведь совсем недавно, чуть больше двух лет назад, когда Суханова – с его-то послужным списком! – приняли всего-навсего исполняющим обязанности начальника захудалого РЭС – района электросетей – и дали им с Айшей (из-за которой пришлось оставить пост, квартиру, большой город) комнатку в затараканенном старом общежитии, они были безоблачно счастливы. И хотя на Хана долго и сильно косились, пока он круто выводил РЭС в образцовые, а с Айшей местные светские жены даже избегали мыться в общей бане, Сухановы сами себе иногда завидовали. Может быть, не стоило так подробно говорить с Айшей о том злосчастном фильмике? Да и вообще пересказывать ей разговор с Мирзоевым? ...Он заявился в кабинет начальника РЭС незадолго до окончания рабочего дня, когда текущие дела уже улажены. Заявился и чуть не с порога потребовал пятьдесят мегаватт... В маленьком городишке уже все давно знали, что Толя падок на выгоду. Взяток ни в каком виде не брал, но чуть ли не по-мальчишески радовался, если удавалось обставить дело так, чтобы у рзсовских шоферов оказалась пара лишних покрышек, свободный бензин, у ремонтников – покрепче обменный фонд и порядок с инструментами, ну и так далее. Знал это, конечно, и Мирзоев, но выложил свои резоны так неуклюже, что Хана даже передернуло. РЭСу действительно предстояло строительство линии электропередачи через пустыню, и действительно прокладка трассы не по пескам, а по ровной каменной поверхности, как это пообещал Мирзоев, сулила большие, очень большие выгоды. Тем не менее уже то, как Мирзоев начал разговор, заставило Толю сказать "нет" и даже хлопнуть ладонью по столу. – Почему? – ошарашенно поднял брови Мирзоев, волнуясь явно больше, чем это мог предположить Хан. – А ты сообрази,– усмехнулся Суханов,– у меня же на весь район шестьдесят мегаватт. Что мне, всех отключать? Фабрики? Больницы? Пять, ну шесть дать могу. Не больше. Мирзоев заерзал на стуле: – Зачем всю больницу отключать? Операционную оставь. И комбинат не надо. А остальных... Я же у тебя не днем прошу, а в субботу ночью. В двенадцать ночи, да? Все же спать будут... Рабочий день уже закончился, а до заветных девятнадцати, когда во двор залетят три или четыре машины и в бане начнется веселый, но уважительный разговор деловых мужчин, которым сам аллах велел отдохнуть в пятницу в приятном обществе, оставалось еще время. Поэтому Толя мог себе позволить немного повоспитывать товарища Мирзоева, у которого хватало образования и академических заслуг на трех Толиков, а вот знания практической работы РЭС – не хватало. – Ты думаешь, ночью энергия гуляет, бери – не хочу? Нет, дорогой. Нагрузка падает, это так; но больше-то мне центральная диспетчерская ни киловатта не даст. РЭС наш дефицитный, своих генераторов нет, все по сетям получаем, от системы. "Куда тебе такую уймищу энергии?" – спросят. А я что отвечу? – Есть потребитель, отвечай, и он деньги заплатит. – Ха, деньги,– повеселел Хан,– деньги-то ты заплатишь, куда денешься. Да не те это деньги, чтобы из-за них на поклон в Управление идти. Тут ведра коньяку не хватит, чтобы объяснить, ради каких это забав надо . выделить такую уймищу энергии. – Это не забавы! – побледнел Мирзоев.– Не забавы...– Он вскочил и, набычась, уставился на Хана, потом обмяк, сел и сказал: – А что не хотите понимать, что это ваш... наш последний шанс, так это просто ваша беда... Толя только махнул рукой: – Какой там последний шанс! Что тут такого? – Как что? Пустыня! Ты понимаешь – Пустыня! Завтра, может, совсем поздно будет! – Ну и что – пустыня? – отозвался Хан.– Сто лет – да что я, сто тысяч лет все так же лежало, и всех дел... – И всех дел...– повторил Мирзоев.– Сейчас, как сто и тысячу лет назад, она засыпает дороги и поля, выпивает реки, расползается даже по морскому дну... – Ну и что? – отозвался Хан.– Почистить да всякие там заграждения с умом построить – и все. – Если бы с умом... Тупик. Давно тупик... Если традиционными методами – то можно только задержать. Чуть-чуть. В нашем масштабе времени. Но не в ее... А можно и не сопротивляться. Руками развести и бежать куда глаза глядят. Пока еще остается, куда бежать... – Ну ты даешь,– вроде бы даже искренне удивился Хан,– откуда такая трагедия? Пока что все наоборот: мы же на пустыню наступаем. Ты в Голодной Степи был? Видел, как сейчас там – когда вода пришла? – Ты правда не понимаешь? – Мирзоев пожал плечами и отвернулся к окну. Толя тоже смотрел в окно, на желтый край песков, уходящих за горизонт. Можно не думать, а можно и вспомнить... Вспомнить, сколько раз приходили на ум странные мысли. Он давно уже живет на краю пустыни. Недалеко от райцентра, в Шаймергене, как раз вокруг опытной станции Мирзоева, лежали пески с повышенной электризацией. Задержавшись однажды на станции до темноты, Хан увидел плоские зеленоватые разряды, мгновенным сложным узором оплетавшие барханы, призрачные факелы коронных разрядов на гребнях и призрачных электрических "змей", стремительно стекаю-щмх с невидимых во мраке склонов. – Когда-то я рассуждал так же,– отозвался Мирзоев,– знал о городах и царствах, погребенных песками, и думал, что тем людям не хватало техники, чтобы пробурить артезианские скважины, не хватало терпения, чтобы восстанавливать засыпанные каналы, не хватало знаний, чтобы высаживать деревья и травы, останавливающие пески... – А что, правильно,– заулыбался Хан,– надо по науке жить, работать – и вся недолга. – Ты сколько еще проживешь? – неожиданно спросил Мирзоев. И сам же себе ответил: – Еще лет пятьдесят, наверное. – Э, жмешься, – возмутился Хан,– до ста лет, никак не меньше. – До ста, так до ста. Там, – он указал на пески,– тысячу лет царства стояли. А теперь и следа не увидишь. – Ну и что? Их время кончилось. – А у пустыни не кончается. Она их выжила. Мирзоев выговорил слово "выжила" с каким-то особым значением – словно термин, вмещающий в себе все понимание данного явления. И спросил: – У тебя кинопроектор есть? – А как же. Узкопленочный. Фильмы по технике безопасности крутим. На выходные могу дать. Хочешь взглянуть? – Пойдем. Я тебе один фильмик покажу. Может, сговорчивым станешь. – Не стану,– пообещал Хан, но, мельком взглянув на часы, все же повел Мирзоева в рэсовский кабинет техники безопасности. Пока Мирзоев заряжал часть, Хан курил и со смешанным чувством жалости и недовольства рассматривал его неуклюжий портфель из паршивенького кожзаменителя. "Вроде бы современный человек,– думал Хан со все возрастающим раздражением,– а носишь черт знает что. Неужели непонятно, что модные вещи – это еще и уважение к окружающим? И в голове у тебя, наверное, черт-те что: смесь архаики, современной физики или там геофизики и средневекового фанатизма,,," И решил не давать, если уж не будет самой крайности, положенные мегаватты для профессорских штучек. Надо протянуть год. Ну максимум – полтора. Для Мирзоева, скорее всего, это не срок – пусть все как следует проверит раз, еще раз, еще много-много раз; а для Хана – это очень важно. Никто еще не разобрался с тем, что Толя натворил в электросетях района. Впрочем, ничего особенного он не натворил. Просто подключил самого ответственного потребителя, магистральную газокомпрессорную станцию, к линии электропередачи, построенной некогда только для снабжения опытной станции. А новая линия, необходимый резерв для газовиков, будет только через год... Такое подключение, конечно, нарушение и проекта, и Правил, безобразие и самоуправство; но в свое время это не только позволило выдержать сроки ввода газокомпрессорной, но и вытянуть РЭС из вечных прорывов, установить добрые отношения со всем районным начальством. А Резо, начальник газокомпрессорной, стал одним из постоянных участников "пятниц" и не раз за прошедшие полтора года выручал Хана с бензином и всякими железками... – У меня готово,– подал голос Мирзоев,– включать? – Что это у тебя за кино? – Ты такого не видел. Никто еще не видел. Наверное, понравится... Компьютер нарисовал. – Обрадовал! – возмутился Хан и даже встал. – Шабаш, мне чертежи за неделю во как надоели! – Это совсем не чертежи. Образное представление... Я ввел в программу данные о границах песков в прошлые эпохи. Эти сведения собирают уже давно... Ну, и это все на компьютере обобщено и развернуто во времени. С учетом еще некоторых факторов... Получилась такая живая картина... В цвете. – А я здесь причем? – спросил Хан. Мирзоев ответил вопросом на вопрос: – Ты по телевизору метеорологические монтажи видел? – Не знаю, может, и видел. Напомни. – Они составляют фильм из фотографий, сделанных с геостационарных спутников. Показывают движение циклонов, тайфуны... – Да-да, – сказал Хан, припоминая... ...припоминая, как на экране телевизора раскручивалась бело-голубая спираль над Атлантикой, расталкивая кипящие облачные сгустки на Скандинавию, Прибалтику, Балканы... Айша еще цокала язычком и хлопала в ладоши: "Как юла!.." – У меня только масштаб другой: секунда – тысячелетие. – Ну-ну,– присвистнул Хан, быстро посчитав в уме, – начинаешь с миллиона лет до нашей эры? – С трех миллионов,– бесстрастно бросил Мирзоев,– кое-где большие пробелы, нет данных, и я проскакивал эпохи. Но картина и без того ясная. И повернул переключатель. ...Маленькое желтое пятнышко в центре материка затрепетало, стало распухать, разрастаться. Выпустило отростки, тонкие желтые струйки, и они поползли по межгорьям. Вот один отросток дополз до зеленой долины – и разбух, покрывая ее мертвенной желтизной. Аппарат стрекотал, и этот ровный механический звук как-то по-особому подчеркивал мирные, неуклонные, целеустремленные движения желтого существа, расползавшегося по материку. Пересыхали, истончались и исчезали гибкие жилки рек, отступали горы, превращались в черно-коричневые острова в восково-желтом или бледно-коричневом пространстве, бледнели и все дальше на север и на запад отступали зеленые завитки лесов. Щупальца становились длиннее, толще, перебивались зелеными пятнышками оазисов – и вдруг отпочковывались и разрастались далеко от основного тела, за синими подвижными блюдцами морей. Аппарат стрекотал, и в промежутках между механическими кадрами возникали и сгорали города и царства, созидаемые на века своими неразличимо-мгновенными в этом масштабе времени владыками. И во всех движениях, миграциях, приливах, размножениях и даже отступлениях желтого существа скрывались разум и смысл, отчетливые, но несовместимые с привычной логикой; единственное, с чем это перекликалось,– с алгоритмами абстрактных графо-математических игр. Последний метр пленки пролетел через фильмовый канал. Мирзоев отключил проектор и зажег свет. – Это что, серьезно? – после паузы спросил Хан. – Данные строго объективны. Компьютер только развернул их во времени, ну и всякие мелочи... без искажений. – Может, твой компьютер ...? – ввернул оборот, непонятно почему прощаемый ему, как и вечное "тыканье", в этом церемонном крае. – Я думаю, и прежде находились люди, которые прозревали, какую... даже не опасность, а безысходность таит совмещение на одной планете двух видов разумных существ. Но разве их принимали всерьез? Увы, нельзя прятаться от проблем. Они-то не исчезают. Наоборот... – Да ты хоть соображаешь, что несешь? Пустыня разумна? Существо? Но она ведь амфорна... Сухой песок, подвластный всем ветрам... Да и как же – у нес ничего нет, она вся бесформенная... бесструктурная... – А ты постарайся избавиться от гуманоидного шовинизма. Знаешь, сколько песчинок в одном Шаймергене? А комбинации их расположения? А возможности электрических связей – это же полупроводник, двуокись кремния? Она может быть на много порядков сложнее нас. И сильнее... Хан, постепенно овладевая собой, насмешливо хмыкнул. – Мы умеем управлять климатом? – спросил Мирзоев. И сам же ответил: – Нет. И землетрясениями тоже. А она, представь, умеет. Подвластна всем ветрам? Ой ли? Самумы, суховей – думаешь, это просто так? Е и необходимы... И возможно, не только для экспансии... Так же и землетрясения... Хана передернуло: – Слушай, не хочу забивать себе голову. На наш век земли еще хватит, и не только на наш. Будь проще, парень. – Слепцы, – сказал Мирзоев глухо, – все вы слепцы... Не хотите смотреть дальше собственного носа... Вот так же все, кто погребен там, под песками, заботились только о своем сегодняшнем, а потом проклинали небо. И становились частью пустыни... Мирзоев резко поднялся. Глаза его блестели, на висках вздулись жилы. "Наверное, такими они и были – все эти пророки и дервиши",– подумал Хан. А Мирзоев продолжал: – ...А Она сминала их города, сжигала их поля, выпивала реки, истирала горы, где жили их боги и демоны. Ты не местный, не знаешь, откуда пришло наше "кисмет", судьба... Люди называли судьбою разное, но в глубине, в тысячелетней душе народов, "кисмет" – это Пустыня... – Да, Азия,– пробормотал Хан и покачал головой.– У тебя что, в песках кто-то погиб? Мирзоев промолчал. А Хан вдруг подумал, что фантастам совершенно ни к чему забираться на дальние планеты, чтобы описать совершенно разных, не способных к взаимопониманию разумных существ. И ведь даже не обязательно, чтобы одно из них было так не похоже на привычное, как Пустыня, если допустить ее Разумность... Какое-то сострадание, даже симпатия к Мир-зоеву шевельнулась в нем. Хан вспомнил опытную станцию, начиненную оборудованием, даже назначение которого трудно понять, вспомнил пески – и представил одиночество, на которое обрекает себя и помощников Мирзоев!.. – Чего ты сидишь в этом Шаймергене? Ты же со степенью, вроде на хорошем счету и молодой еще. Неужели получше места не найти? Несколько секунд Мирзоев непонимающе смотрел на Толю, потом наконец расцепил сухие губы: – Пока еще можно уехать. Нам лично. Но самые мрачные наши пророки не скажут, что завтра придумает кристаллический мозг. И когда новая желтая волна поднимется над материком – иная, чем прежде, потому что изменяемся мы, и Она уже почувствовала, что мы стали другими,– тогда поздно будет что-либо сделать. Песок не убьешь, пустыню не остановишь... И останется только молиться, чтобы все происходило медленно и мы успели умереть своей смертью. – И ты думаешь со всем этим справиться? – спросил Хан, закуривая. – С твоей помощью. Энергия мне совершенно необходима. И срочно. – Да что тебе дадут эти полета мегаватт? – совершенно искренне удивился Толя. Он уже успокоился и теперь отчетливо вытеснял мысль о пребывании, о возможности пребывания на Земле – Земле! – двух видов разумных существ в разряд игры, такой своеобразной игры, у которой, возможно, есть правила, хотя не предусматривается Выигрыш. – Это довольно сложно объяснить даже специалистам, – Мирзоев отнюдь не иронизировал, напротив, говорил с сожалением, – а более широкие соображения им вообще сообщать не следует. Здесь и консерватизм мышления, и академизм, и ориентировка на другой результат... Если даже мне поверят, что Пустыня – существо, то разгорится научный спор на три десятилетия, причем начнется с запрета всяких радикальных действий. А мне нужен не научный парадокс и не лавры первооткрывателя. Надо покончить с Ней. Сразу. Решительным ударом. Здесь, а затем – по всем центрам, которые успели созреть. Понимаешь? Хан понял, хотя и не так, как хотелось Мирзоеву. Доказать в Академии или в любом министерстве, что Пустыня – разумное существо, принципиально не принимающее никаких человеческих условий, и при этом не угодить в психушку Мирзоеву не удастся, ему больше ничего не остается, кроме как действовать исподтишка самому, маскируя свои выходки геофизическими экспериментами... – А зачем тебе все-таки пятьдесят мегаватт? – Ты знаешь, что такое энтропия? – Мера упорядоченности явлений или материи,– отчеканил Хан заученное определение. Мирзоев чуть заметно улыбнулся: – Все равно. Между кварцевой глыбой и горкой песка вся разница в энтропии. Распадается монокристалл на миллион песчинок – энтропия возросла, и это считается нормой, законом термодинамики. Но если песку придать отрицательную энтропию, он превратится в песчаник, кварц, хрусталь. Именно это я делаю. Некоторые результаты уже заметны. – Погоди, – Хан, убежденный технократ, в общих чертах знал, что и как делается на переднем крае науки,– ты сумел управлять направлением энтропии? Но это же эпохальное открытие! Тебе же памятник поставят! – Когда признают – да,– с непонятной иронией подтвердил Мирзоев. – А ты в этом желтом дерьме сидишь и на поклон ко вшивому начальнику РЭС ездишь?! – Это хорошо, что ты себя так любишь,– Мирзоев перемотал фильм и упрятал катушку в портфель, – но сейчас мне срочно нужны пятьдесят мегаватт. Первая установка у меня делает песчаниковые кирпичи, и очень трудно доказать, что там сцепление частиц происходит благодаря воздействию операторов отрицательной энтропии, а не привычных электромагнитных сил. И конечно, нет никакого выхода на воздействие масштабное. А вторая установка – ты ее видел – в ней эффекты проявятся в чистом виде; но чтобы справиться с Шаймергеном, нужно столько, сколько сможет пропустить моя линия, и не меньше, чем на двенадцать минут. Кратковременные включения я уже делал раньше... – Да, и чуть не развалил мне систему. Хоть бы предупредил как следует. – Не развалил же,– усмехнулся Мирзоев.– Кое-что и я понимаю. Но время проверок прошло. Теперь рабочий ход. Пятьдесят мегаватт на двенадцать минут – и никак не меньше. – Ой ли не меньше,– сказал Толя, осторожно и старательно продумывая следующий ход. – Я эту величину не из пальца высосал. В общем-то, надо больше, много больше; пятьдесят – пороговая величина. Еще возможен срыв и всякие нежелательные последствия. Но я знаю: линия не пропустит большую мощность. – Система тоже,– механически добавил Хан, уловив только последнюю фразу, и так перетоки будут на пределе... Мирзоеву пока что совсем ни к чему было знать, что на этих же линиях, на этом же плече сетей прицеплена газокомпрессорная станция, и теперь понадобится не пятьдесят, а шестьдесят пять мегаватт. – Здесь больше технические трудности,– осторожно продолжил Хан,– мне придется здорово рисковать. И я никак не могу понять, почему это вдруг такая спешка. Подожди немного. Построим новую линию, введем два трансформатора, и тогда можно будет хоть семьдесят мегаватт на твою установку дать. И всех-то делов – три года. Потерпи, чего там... И тогда Мирзоев взорвался. Кричал, размахивал руками, даже своим паршивеньким портфелем трохнул раз-другой по столу и много сгоряча выложил такого, чего, быть может, и. не собирался говорить, но что запомнил Толя. Запомнил, а когда дело дошло до угроз, ответил: – Жалуйся на здоровье. И управляющий, и даже министр тебе ответят одинаково: до завершения строительства новой ЛЭП нет технической возможности. Ты – потребитель первой категории, запомни... И выставил Мирзоева из кабинета. Выставить-то выставил, и на телефонные попытки Мирзоева объясниться отвечал сквозь зубы, и Айше рассказывал все со смехом (пока не заметил ее реакцию), но вот, оказывается, не освободился... ...Когда мужики разъехались – каждый считал своим долгом предложить Толе место в машине, хотя рэсовский "уазик" стоял на площадке, – Хан отдал ключи дежурному и покатил в Шаймерген. Гнал "уазик", чуть сгорбившись за рулем, и сам уговаривал себя, что все дело только в практических соображениях, что Мирзоев псих, но поскольку он сейчас в тупике, и тупике непроходимом, то из него можно кое-что полезное выжать... И вообще, еще ничего не решено... Конечно же, все дело в практических соображениях. Это же так понятно: если Мирзоев не врет, не заблуждается добросовестно, как порой случается с ученым братом, и действительно нащупал путь управления энтропией, то здесь светит очень многое. И при должной ловкости можно сделать так, что весь риск и вся возня с этим малопривлекательным типом окупится, да что там стократ окупится...

2

Мирзоев, как, наверное, всегда по вечерам, сидел один во флигельке, пристроенном к лаборатории. Сотрудники после пяти уезжали в город любителей ночевать в Шаймергене находилось маловато. – Так все-таки,– спросил Хан, поздоровавшись,– почему такая срочность с энергией? – Ты разве не понял? – даже встал Мирзоев.– Я же все подробно объяснил. Сейчас ситуация такая, что ждать нельзя. Совсем нельзя. Толя неопределенно покачал головой. – Ну как сказать...– Мирзоев потер лоб и выпалил: – Пустыня эволюционирует! – Ну и что? – Хан решил притвориться тугодумом, чтобы Мирзоев раскрылся и, сам того не замечая, очертил контуры ловушки.– Спешить-то зачем? У нее же какие темпы? Сам говорил: тысячелетие – секунда. Можно вполне подождать пяток лет. Никто ничего не заметит. – Зачем так говоришь? – Мирзоев попытался заглянуть Суханову в глаза.– Это же не обычная эволюция. Направленная. Не эволюция даж'е, а...– он пощелкал пальцами, подбирая слова,– ускоренная автоморфолв-гизация, понимаешь... – Ой ли? – надо было бы Мирзоеву чуть получше разбираться в интонациях Толи,– что-то я не замечаю ничего нового...– и показал на окно. – Пока не замечаешь. Нет у тебя таких органов чувств. "А у тебя есть?" – хотел укусить Хан, но промолчал и даже согласно кивнул. Мирзоев продолжал: – Зато Она – почувствовала. Раньше не замечала людей, а сейчас почувствовала, что мы – реальное препятствие для ее развития, быть может, даже угроза. Смертельная угроза. И будет реакция, очень скоро будет. Не знаю, какая, но ничего хорошего не жду. – Пустыня... Песок... Песочек, да и все. – Те, кого она сожгла, тоже не думали. Пока не пришел их черед. Песочек... Ты не представляешь, какие силы скрыты в этом песочке. – Ну хорошо, хорошо, силы, наверное, большие,– Хан невольно обернулся к окну, к недальним лобастым барханам.– Но ведь все это распределено во времени и пространстве... – Ошибаешься. К счастью. В ней как раз есть центры типа Шаймергена, и пока они есть, дело не проиграно, еще можно попробовать бороться. Мирзоев молчал, попеременно похрустывая суставами пальцев. Затем сказал глухо: – Но если активным и разумным станет каждое песчаное скопление... – А что случилось, что ее подстегнуло? – перебил Толя, невольно поддаваясь лихорадочной убежденности Мирзоева. – Много факторов... Фон радиации повысился... Фреона мы очень много в атмосферу выпустили... Очень мощное радиоизлучение наших передатчиков и локаторов, а у Нее, похоже, электромагнитные информационные процессы... Да мало ли чего на Земле в последнее время случилось! Главное – у Нее сейчас назревал Эволюционный скачок. – Ты-то откуда знаешь? – усмехнулся Хан, уже рассчитав свои последующие тактические ходы.– Мысли пустыни научился читать? – Эх, если бы,– вздохнул Мирзоев и поднял руку в характерном жесте. Электрическая активность и мощность излучения песков в Шаймергене растет. Четвертый год растет и растет по экспоненте. Сейчас там выплескивается энергии больше, чем этот район получает от Солнца. Учти неизбежные потери – и ясно, что Шаймерген получил энергию извне, от других участков пустыни. – Как же? – вырвалось у Толи. – Пока точно не знаю. Ясно, что без проводов... Догадки... У тебя радиосвязь устойчивая? – Не очень,– пробормотал Хан, вспоминая постоянный, нет, пожалуй, даже усиливающийся месяц от месяца треск и свист в приемнике. Недавно гонял связистов – и ничего не добился... Но тут же спохватился и добавил: Догадки, предчувствия – вещи ненаучные. – А научные ты не поймешь,– сухо бросил Мирзоев. "Ничего, это тебе зачтется",– подумал Хан и сказал, поднимаясь: –Ладно, не пойму – не надо. А сейчас пойдем-ка в город. Пива выпьешь, с хорошими людьми познакомишься. Одичал ты совсем в своем Шаймергене. – Подожди, – заторопился Мирзоев,– я объясню. Есть теория устойчивости систем. Мы рассчитывали модель... Получится, что где-то через две недели Шаймерген перейдет границу устойчивости... – Ну и что? – Как это – что? Скорее всего, образуются два независимых центра; но, может быть, развитие пойдет по разветвленной схеме, и тогда... – Два, четыре, десять – разве это так важно? – Толя откровенно провоцировал профессора, подталкивая его к единственно необходимым для него словам. – Этого ни в коем случае нельзя допустить. Речь идет именно о мозге, о качественном изменении... – Пусть так. Пусть разделится еще на два Шаймергенчика, и лежат себе, как лежали, еще десять тысяч лет, А мы за это время – если живы будем – кого хочешь в бараний рог согнем. Особенно если ты действительно научился управлять энтропией... – Да не это важно! Вы поймите,– от волнения Мирзоев перешел на "вы",– у нас может не оказаться ни тысяч, ни даже десятка лет. Она эволюционирует на глазах... Когда я начал работу – это было совсем другое... Ни в коем случае нельзя медлить, поймите... – Ну, я, наверное, такой непонятливый. Вы сделали,– Хан тоже перешел на "вы", – такое открытие, так зачем вам эти полупартизанские действия? Обратитесь в Президиум, назначат большую комиссию, выделят сколько нужно энергии, всего, что вам надо; проверят – и громко объявят о вашем открытии! – Да не нужно мне ничего этого... Операторы отрицательной энтропии – это средство, не больше... Трудно объяснить – вы не здешний, да что там, не знаете, что такое Пустыня... Если мне сейчас удастся моя затея, пусть даже частично, то мы получим передышку, время, необходимое, чтобы выработать стратегию, подготовиться к борьбе... Или попробовать найти компромисс. Вот что важно... – Далась вам эта пустыня... – Далась? Мы бы все сбежали от нее, да вот некуда. Вы – только приехали на время, а мы – века... Видели, переживали, судьбой своею платили... Как выпивает судьбы... Кисмет... Ничего нет, что бы я не отдал за возможность победить... А завтра это может не удаться даже мне... – Да, трудная ситуация... "Наверху", я так понимаю, за две-три недели вам ничего не доказать... – Недели? Пока не будет результата, неопровержимого результата, я вообще ничего не докажу... – Значит, можно только снизу. Только через мое посредство. Так? – К сожалению,– глухо признал Мирзоев и расслабил галстук. – Ну зачем так? – как можно спокойнее сказал Хан. – Сама судьба распорядилась, что сейчас такое большое дело зависит от нас троих... – А кто третий? – Ваша установка. Вы, ваша установка и я. – Ну, с установкою мы поделимся,– кивнул Мирзоев и чуть поморщился,– а остальное... Ну что же. Я высоко ценю вашу решимость пойти на какие-то служебные осложнения ради судеб всего человечества. – Надеюсь, судьба человечества стоит дороже риска развалить систему и принести народному хозяйству миллионные убытки? – Будем надеяться, до этого не дойдет. А во всем остальном будьте уверены. – Деловой разговор. Согласен. – Но время не терпит. – Да знаю. Уговорил. Когда, самое позднее, нужна энергия? – Сегодня. Сейчас. – Ну, не так сразу,– засмеялся Хан.– У меня ее в кармане нет. Понадобится еще минимум три дня... Это на полном серьезе... – Значит, суббота? – Да. Можешь писать у себя приказ, кто в ночную смену с тобою останется. Мирзоев, похоже, уже совсем овладел собою и сказал, непонятно усмехнувшись: – У меня все автоматизировано. Один справлюсь... Пусть в городе ночуют. А утром – если все в порядке – первыми зрителями будут. – Договорились,– сказал Хан. Потом прошел на пульт автоматизированной электроподстанции и протянул, бросив провод через форточку мирзоевского флигеля, переговорник с РЭСом. – Это напрямую связь с диспетчерской, я там буду. – Я вас до субботы увижу? – Постараюсь. А не вырвусь, так по этой штуке поговорим... Не понравилась, ох не понравилась Хану ни последняя мирзоевская улыбка, ни какая-то прощальная интонация... Может быть, конечно, что все в порядке, что просто ошалел професор от радости и готовится к бою, забыв обо всем и не придавая таким мелочам жизни, как деньги, особого внимания; но может быть и иначе...

3

Айша уснула быстро, как наплакавшийся ребенок. Толя еще побродил, стараясь не шуметь, по комнате, потом набросил теплый халат и вышел на балкон. Размолвки у них происходили и раньше – жизнь есть жизнь, но до слез никогда не доходило. Во всяком случае, виноваты были другие, люди из внешнего мира, а вот чтобы так воспринять слова и поступки самого Суханова, прежде не бывало. Если бы знал Хан, что так обернется,– да ни словом бы не обмолвился, оставил бы всю мирзоевскую историю в строжайшей тайне. А так, едва только Айша поняла, что Хан "водит" профессора, который попал в безвыходное положение из-за необходимости срочной борьбы с пустыней, как другим человеком стала. Чего только Хан от нее не наслушался! И все из-за какого-то Мирзоева, который ей не брат и не сват... А если честно, то, конечно, не из-за Мирзоева. Из-за Пустыни. Из-за того, что это желто-серое Нечто присутствовало в ее детстве и в судьбе неисчислимых поколений, вытесняемых все дальше и дальше на север или обрекаемых на унылую жизнь на огромной спине равнодушного и безжалостного чудовища. Остались сутки до эксперимента. Нет, не верил Хан, не мог поверить в Пустыню в мирзоевском понимании. Таким уж он был прагматиком, отстранялся от всего непонятного, расщеплял его мысленно на простые, пригодные для употребления частности. Нет, "мирзоевщина" казалась Хану заумью, профессиональным заскоком, а весь эксперимент – ничуть не более, чем средством самому профессору двинуть науку дальше – если есть еще куда двигать, а Толе – выбраться из глуши в более приличное место, где можно показать и себя, и Айшу. Только как своего рода абстрактную игру, интеллектуальную забаву воспринимал Хан всю эту историю, несколько раз мысленно прокручивая варианты войны с Пустыней – или же Контакта с ней. И каждый раз получалось нечто неудовлетворительное, поскольку любое орудие, известное Хану, оказывалось либо до смешного неэффективным, либо же причиняло куда больший вред людям, чем Пустыне. И не удавалось придумать хоть какой-то более-менее приемлемый вариант Контакта, поскольку совсем-совсем ничего нельзя было найти обоюдопонятного и людям, и Пустыне. У них ведь не только совершенно разные устремления, но и языки построены на несовместимых темпах времени... Но игры играми, а дело Толя делал исправно. Добился разрешения на использование дополнительных мощностей; изменил график работы; заставил еще раз проверить Восточную линию и глубокий ввод на опытную станцию; организовал дежурство оперативных бригад так, чтобы необходимые ночью переключения проделать побыстрее; предупредил всех потребителей о возможных отключениях. И, само собой, составил с Мирзоевым письменное соглашение о соавторстве. Оставалось совсем немного, но это было как раз то немногое, которое нельзя решить ни парочкой телефонных звонков, ни даже парой бутылок коньяку. Резо, начальник газокомпрессорной, горел с планом и вообще был поставлен в такие условия, что не допускалось даже кратковременное отключение. Он так и предупредил Толика: "Нельзя, отключишь – вся дружба врозь". Не хотелось даже думать, что сделает районное начальство с Ханом, если из-за него прекратится подача газа в магистраль и остановятся, "дадут козла" плавильные печи на комбинате. Не случайно же газокомпрессорные станции такой мощности полагается трехкратно резервировать по электропитанию... Это в проекте. Но фактически-то никакого резервирования не было. Сначала "сильно быстро строили", а потом все не хватало времени и денег протянуть новую линию: заедала сверхсрочная работа. И теперь, на случай отключения мирзоевской линии, транзита через опытную станцию, компрессорную можно было питать только через старую Восточную линию, пропускающую всего десять мегаватт. Перегружать "старушку"-линию нельзя: она и в нормальном режиме работает ненадежно... Нет, ее надо было оставлять в режиме, подключать на нее газокомпрессорную, а все, что надо Мирзоеву, дать на его глубокий ввод. И при устойчивой работе все получалось вроде бы гладко... Но была – никуда не денешься – вероятность того, что Восточная линия, слабенькая и который год работающая вполнагрузки, откажет, и тогда придется срочно-срочно снимать дополнительную нагрузку: либо с компрессорной, либо с Шаймергена. Глубокий ввод не вытянет двоих. Срочно кого-то придется отключать, пока не ."вылетит" окончательно этот участок магистральной линии и не начнется аварийный развал всей системы... Сигарета обожгла губу. Хан отбросил окурок и осторожно потрогал кончиком пальца обожженную кожицу... И вспомнил, замерев, телепередачу о катастрофической засухе в Северной Африке. Вспомнил вереницы изможденных людей, бредущих по пескам, белые костяки верблюдов и лошадей, как остовы разбитых шлюпок в песчаном море, вспомнил городок, заносимый песками и карабкающийся все выше, опираясь на свое же, погребенное пустыней, тело... И голос то ли диктора, то ли Мирзоева: "Пустыня наступает..." Хан поежился – ночь выдалась прохладной – и вернулся в комнату. Разделся и сказал то ли себе, то ли спящей красавице Айше: – И все равно, не может быть, чтобы этот фанатик оказался прав. Он просто свихнулся на, этой пустыне. У него с нею личные счеты. И уснул. Но проснулся рано, едва накатил стремительный южный рассвет, и вскочил с мыслью: "А ведь обманет, чертов азиат!" Эта мыслишка так и эдак прокручивалась в голове весь рабочий день, и к вечеру, когда Толя, побывав еще раз у Мирзоева, возвратился к себе, на диспетчерский пункт, переросла почти в уверенность. Нет, не зря улыбался Мирзоев... Но сначала, правда, был Шаймерген, угрюмые крутые лбы барханов, изборожденные ветровой рябью, пляшущие над ними струйки песка,– а как они тянулись и словно ощупывали "уазик"... И текли песчаные ручьи, и бился в динамике свист и грохот помех... Хан даже подумал, что и в самом деле трудно не вообразить невесть-что, и порадовался, что к утру этому чертоплясу придет конец... Но тут же сообразил: "Завтра, если эксперимент пройдет удачно и Шаймерген превратится в ровное каменное поле, ничто не помешает Мирзоеву вызвать комиссию из своего института или даже из Академии, показать все как есть и записать открытие на себя одного, не припутывая какого-то там начальника РЭС... А если попробую дать ход письменному договору, еще и обвинит меня в шантаже и принуждении к соавторству: с этой ученой публикой держи ухо востро... Даже в наш первый разговор в поганеньком портфеле мог оказаться хороший диктофон, а пользоваться техникой Мирзоев умеет..." С этими мыслями Толя уселся поудобнее, сказал сменному диспетчеру: "Начнем" и врубил селектор. Оповестил дежурных о начале оперативных переключений. Включил телемеханику. Затем, когда сети перестроились для пропуска дополнительной мощности, позвонил на ЦДП и попросил дать напряжение. Еще раз связался с Мирзоевым – там все оказалось готово. На мнемосхеме загорелась зеленая лампочка, и одновременно качнулись стрелки приборов. Покатилась, полетела работа – любимая привычная работа, едва ли не самое лучшее, что есть на свете; жаль только, что и она обязательно заканчивается... Поворот тумблера – и пушечно бахнули приводы воздушных выключателей, вязко, с оттяжкой пророкотало в серебристых цистернах масляников, потянули тяжкую ровную ноту рогатые ребристые туши трансформаторов, чуть замедлил свое почти беззвучное стремительное вращение многотонный медножильный ротор синхронного компенсатора, и затеплились еле видимые свечечки тлеющих разрядов на изгибах шинопроводов. Ощущение своей умелости и власти над целой системой искусно сочлененных металлов, пластиков, керамики, над мощным потоком электрической энергии отодвинуло на какое-то время все сомнения и тревоги. Стрелки часов сомкнулись. Хан тремя легкими, уверенными движениями рук тронул переключатели – подал энергию на мирзоевскую установку. И почувствовал почти физически, как напряглась система, прокачивая огромную мощность. Будто слитый со всем, что замыкалось на диспетчерском пульте и высвечивалось на мнемосхеме, он ощущал: по жилам и вдоль позвоночника текут, пульсируя, электрические потоки, почти такие же мощные, как те, которыми он управлял в давние счастливые дни диспетчерства в большой энергосистеме; и гудит трансформаторная сталь сердца, подпирает оседающее плечо упругая мощь синхронника, и слабенько зудят замершие в готовности резервные фидера... Шла уже восьмая минута из двенадцати, минимума, затребованного Мирзоевым, когда Толя почувствовал... ...как жила лопнула – отключилась Восточная линия. Десять мегаватт дополнительной нагрузки повисли на единственной линии, оставшейся на этом плече, на глубоком вводе и транзите через Шаймерген. И в то же мгновение, когда зажглась тревожная лампочка на схеме, когда заплясали стрелки приборов и заверещал сигнал перегрузки, здание РЭС содрогнулось. Какой-то тяжкий гул, шевеление каких-то гигантских масс всколыхнуло ночь. Зазвенели плафоны, брякнули приборы, сваленные в шкафу. Содрогнулись-тренькнули стекла, заплясала вода в графине. А во дворе, на автомобильной площадке, прямо под окном диспетчерской, в полном безветрии мерно закачался незакрепленный крюк автокрана. – Землетрясение! – вскочил диспетчер и, не дожидаясь команды, вызвал ЦДП. Пока он докладывал о землетрясении и отказе Восточной линии, Хан очень быстро и холодно считал варианты. Единственная линия не "прокачивала" всю мощность, секунды оставались до перенапряжения и, следовательно, срабатывания аварийной автоматики. А когда она сработает, то, независимо от воли Хана, система развалится на несколько ручейков, питающих некоторых ответственных потребителей, причем компрессорной, поскольку отключилась Восточная линия, среди них не будет. Восстанавливать придется целый час, если не больше... И полчаса Резо останется вообще без напряжения. У него дизель хлипкий. "А главное,– удивительно спокойно подумал Толя, трижды, а затем еще дважды переключая коммутаторы,– когда я Мирзоеву обрублю питание, оставлю на полчаса вообще без света, он хорошо почувствует, насколько он у меня в руках. Нечего тянуть: кто сказал, что заявку надо отправлять после эксперимента? Завтра же утром отправим, а следующей ночью, если ремонтировать на Восточной немного, повторим наши игры". Автоматика сработала безупречно. На десятой минуте от включения установки нормальная схема, с транзитом на компрессорную, восстановилась. Хан быстро щелкнул тумблером переговорника и сказал: – Извини, но пришлось срочно отключить: у нас чепе, землетрясение опоры повалило. Динамик молчал. И как-то странно молчал: не слышно было даже треска помех. Тут Хан краем глаза увидел, что на мнемосхеме низковольтных сетей, у обозначения маленькой линии, по которой питались освещение и кое-какие мелочи опытной станции, горит лампочка. Толя резко крутнулся с креслом: нужный вольтметр зашкаливал, показывая режим холостого хода. Полная тишина в переговорнике ВЧ-связи и такой режим линии могли означать аварию либо на ней, либо в самом Шаймергене, на опытной станции. – Принимай систему,– бросил Хан диспетчеру,– и с рассветом высылай ремонтников на Восточную. И – выскочил на стоянку. ...Езда на "уазике" ночью – не самое большое удовольствие. Фары у машинки высоко, и очень трудно распознавать истинную глубину рытвин. Хан, сцепив зубы, взлетал и шлепался на жесткое сидение, а вездеходик вякал и скрипел всеми своими металлическими сочленениями. Под колесами заныл песок. Трясти стало меньше, но все время приходилось выворачивать руль, объезжая наносы. Хан, обычно весьма наблюдательный, не сразу заметил перемены вокруг. Но все же заметил и сбавил ход. Фары высвечивали только пятно впереди, но и по сторонам, и сзади машины в эту безлунную и беззвездную ночь не было темноты. Светом ровным и слабым, отчетливо рисующим каждый изгиб, светился сам песок, поверхность барханов. Толе показалось, благодаря необычному освещению, что сильно изменилась конфигурация песчаных гор. Словно бы за считанные часы крутизна склонов, внутренняя мощь, которая прежде чувствовалась в пропорциях барханов и ритме их повторения, сменилась каким-то приглушенным, осторожным скольжением. "Уазик" вылетел к опытной станции. Знакомый одноэтажный корпус, площадка открытого распредустройства, даже колея – в песке... Хан вдавил изо всех сил педаль тормоза. Машина понеслась юзом и, пропахав глубокие рвы, заглохла. Толя вывалился на песок, вскочил на ноги и, увязая в нем, побежал к песчаной горе, скрывающей большую часть лаборатории. Мирзоевский флигель, где помещался пульт управления, и большая часть основного корпуса Установка – были занесены полностью. Хан подбежал к крутому склону, туда, где под толщей песка был погребен флигель и, едва ли отдавая себе отчет в бессмысленности попытки, принялся руками отгребать тончайшую сыпучую пыль. Он отгребал, вкапывался и все повторял: "Нет, нет, не может быть, еще не поздно"...– пока не перехватило дыхание и жгучий пот не залил глаза. Хан выпрямился. Полупрозрачные песчаные вихри медленно и причудливо вились над песчаной горой. На площадку открытого распределительного устройства натекла песчаная речушка. Вот песок будто вспенился и приблизился к шинопроводам так, что засветился устойчивый разряд. А из глубины горы, оттуда, где помещалась Установка, доносился негромкий мерный скрежет – будто истирали металл миллионы маленьких напильников. "Я должен позвать людей. Мы все вместе восстановим,– не может же не остаться схем, записей..." Не оглядываясь, Хан вернулся к машине и повернул ключ. Но "уазик", безотказный рэсовский "уазик" почему-то не заводился. Даже не работал стартер. И молчал приемник.