Текст книги "В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945"

Автор книги: Юрий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Сербы, греки и поляки почти ничем не смогли меня «одарить», так как помощь от Международного Красного Креста и от родных до них доходила редко. Сербы были очень душевными в разговорах со мной, но, будучи православными, они очень плохо отзывались о хорватах, особенно об их вожде – немецком прислужнике Анте Павеличе.

Поляков и греков было в лагере лишь несколько человек. С ними я не разговаривал. Основная масса военнопленных поляков жила и работала вне лагерей.

Все полученное от французов, бельгийцев и сербов – главным образом простые сигареты в пачках – я легко поместил в двух карманах одежды. В свой барак вернулся из блока VII как раз к обеду. При этом сначала перед выходом из территории блока соорудил над головой из полотенца «чалму» и затем подошел к месту, где должен был находиться часовой. Но тот в это время по какой-то причине оказался в большой куче пленных, пришедших к воротам пищеблока с тележками и ведрами, чтобы получить обед для товарищей в своих бараках. Воспользовавшись этим, убрал с головы «чалму» и незаметно присоединился к тем пленным, благодаря чему благополучно возвратился к себе «домой». Здесь переложил принесенные вещи в вещевой мешок, за которым в мое отсутствие следил майор, пообщался с ним, пообедал, покурил и улегся до ужина спать.

Ночью с 1 на 2 марта погода в районе лагеря установилась морозной, и выпал снег, который, однако, часам к десяти утра 2 марта частично растаял. Предполагая, что мне уже скоро придется покинуть Шталаг IVB, я после завтрака все же решил еще раз посетить блок VII и побывать в нем в оставшихся двух последних бараках, где содержались главным образом англичане и в небольшом количестве американцы. Так как из-за растаявшего снега грунт под ним стал очень мокрым и мог сильно загрязнить мою одежду при переходе через узкое пространство между колючей проволокой ограды и землей, пришлось отказаться от этого способа, применявшегося в предыдущие дни. Поэтому надумал пройти в блок VII самым «нахальным» и рискованным методом – непосредственно мимо часового, стоявшего на стыке блоков II, III, IV и VI. Для этого вышел на территорию блока IV, что всем советским, а также многим несоветским пленным было разрешено, и за первым бараком тайком от посторонних лиц соорудил из длинного махрового полотенца «чалму» на голове. А дальше дошел до барака, где размещалась Особая команда лагеря, повернул за этот барак и вышел от него сзади – с его противоположного конца к месту нахождения часового. Здесь я поприветствовал его по-английски «Good day!» и, сделав вид, что, как индиец, накануне побывал по делам в Особой команде, преспокойно прошел в блок VII по коридорному пространству между блоками III и VI.

Вслед за посещением индийцев я побывал у англичан и американцев. Оказалось, что ни один пленный в обоих бараках не ходит ни на какие работы. В дневное время они прогуливались по территории блока, играли в карты, шахматы и шашки и читали книги.

Обитатели бараков приняли меня хорошо и с большим любопытством. Естественно, приветствие и разговор с ними пришлось вести на плохом английском языке, лишь иногда применяя немецкий. Чтобы это посещение было для меня не слишком унизительным, мне пришлось применить некоторую «хитрость». Войдя в барак и представившись, я говорил, что пришел сообщить союзникам об общей большой радости – победе Красной армии над немцами под Сталинградом. Конечно, они были прекрасно об этом информированы. Они поздравили меня с этим событием, а я сказал с огорчением, что мы не получаем никакой помощи ни от Международного Красного Креста, ни со своей родины. Мой намек сразу поняли, и в результате за 2,5 часа я получил от англичан и американцев 20 пачек сигарет Medium, с десяток плиток шоколада, много галет, две пачки индийского чая (кстати, индийцы его почему-то не дали), несколько банок сгущенного молока, какао, натурального кофе и еще что-то из деликатесов. А еще меня угостили очень вкусным супом из мясных консервов, который я заедал белыми сухариками, и дали кофе с молоком.

Между прочим, во время войны многие немцы вынуждены были довольствоваться кофе из зерен ячменя и чаем из разных листьев или моркови, поскольку морские транспортные связи Германии оказались нарушенными и она не могла получать кофе и чай.

Получив от англичан и американцев подарки и рассовав их по всем карманам, я, довольный, возвращался в свой блок. Однако вместо обычного часового я наткнулся на свирепого пожилого фельдфебеля. На мое приветствие «Добрый вечер» он не ответил, так как сразу определил, что никакой я не индиец, а обыкновенный советский военнопленный. Он подозвал меня указательным пальцем правой руки и, ничего не говоря, сильно ударил кулаком по лицу, а потом пригнал меня в лагерный карцер. Ничего не спрашивая, фельдфебель вытащил из моих карманов все дорогие вещи, но, к счастью, не тронул мои документы, находившиеся в карманах мундира. Увидев банку с натуральным кофе, фельдфебель очень обрадовался и засунул ее в карман своих брюк, а затем распихал по карманам остальные деликатесы, включая пачки сигарет и индийского чая.

Окончив обыск, он несколько раз огрел меня по голове резиновой дубинкой. Я упал на мокрый и частично обледеневший пол и не мог встать до тех пор, пока фельдфебель не ушел из карцера.

Хотя после ухода фельдфебеля я и надел на себя всю одежду и обулся, все равно ночью я не мог долго лежать на холодном полу, все время дрожал от холода. Постоянно мучила мысль, что меня завтра ожидает. С рассветом дверь карцера неожиданно открылась, и часовой меня выпустил, сказав, что я могу отправиться в свой барак. Туда уже принесли чай и начали раздавать по кружкам. Майор, которому я сразу рассказал о том, что со мной было, отдал мне мою вчерашнюю порцию хлеба и маргарина. Помыв лицо, левая щека которого немного опухла от удара, я улегся спать. Проснулся, когда к 12 часам принесли обед. Заглянув в вещевой мешок, я обнаружил, что там остались лишь пара сухарей, плитка шоколада и раскрытая пачка с пятью сигаретами.

Вспомнив, что на моей одежде нет маркировки «SU», отправился на склад вместе с соседом, который помог мне нанести по трафарету желтой масляной краской большие буквы SU. Их сделали на том самом месте, где я порвал шинель колючей проволокой. Теперь эти две буквы можно было считать своего рода дорогой медалью и гордиться перед немцами и другими иностранцами, что я – гражданин Советского Союза. (При этом я вспомнил известное стихотворение В.В. Маяковского «Стихи о советском паспорте».)

С утра 4 марта погода стала снова теплой и солнечной. В этот день майор постриг меня под польку и, закончив работу, разломил расческу пополам, отдав мне одну половинку на память – как будто знал, что скоро мы расстанемся. Так и случилось. На другой день после завтрака переводчик зачитал по списку фамилии 15 пленных, среди которых оказался и я. Нам объявили, что мы включены в состав большой рабочей команды в одном из городов недалеко от Мюльберга. В случае попытки побега по пути по беглецам будут стрелять без всякого предупреждения. Переводчик предупредил нас, что во время работы и проживания на новом месте нам придется сталкиваться с гражданским населением – и не только с мужчинами, но и с женщинами. Поэтому нам необходимо крепко запомнить, что за попытку вступления с немками в любовные отношения пленному грозит пожизненное пребывание в каторжной тюрьме, а за совращение немки – смертная казнь через повешение.

Оказалось, что на время путешествия старшим группы и посредником при разговоре пленных с конвоиром назначен я, как умеющий достаточно хорошо говорить по-немецки. В связи с этим мне приказали идти в первом ряду колонны ведущим левофланговым, чтобы передавать произнесенные по-немецки команды конвоира: «Вперед!», «Прямо!», «Правое плечо вперед!», «Левое плечо вперед!», «Стой!», «Налево!», «Направо!», «Смирно!», «Вольно!», «Разойдись!» и другие.

Но прежде чем мы вышли из блока, колонну задержал прибежавший агитатор из Особой команды лагеря с экземплярами газеты «Заря». Забегая вперед, скажу, что газета была датирована 3 марта 1943 года. Там под большим портретом генерала A.A. Власова на первой и второй полосах было напечатано открытое письмо «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом». Мы прочитали его, когда ехали в вагоне поезда. Отмечу лишь, что в письме Власов утверждал, что, будучи командующим 2-й ударной армией, окруженной в болотах и явно обреченной на верную гибель из-за отсутствия боеприпасов и продовольствия, он сдался в плен не добровольно, а только после того, как почти месяц скрывался от немцев. Он призывал русских людей вступить в борьбу против Сталина, за новую Россию без большевиков и капиталистов, а военнопленных и молодых гражданских лиц – записываться в РОА.

Замечу, что некоторые объясняли стремление генерала Власова сформировать РОА, чтобы, обманув Гитлера и его окружение, спасти от голодной смерти миллионы советских военнопленных.

…Наконец конвоир крикнул: «Вперед, шагом марш!», и мы навсегда покинули Шталаг IVB.

Часть третья
В РАБОЧЕЙ КОМАНДЕ В ГОРОДЕ КАМЕНЦ

Глава 1

Несмотря на жгучее желание хоть что-то поесть, я и большинство моих товарищей шли в приподнятом настроении из-за того, что вырвались из лагеря как бы на свободу, хотя сзади шел конвоир с винтовкой.

…Из шедших тогда в колонне пленных мне запомнились только двое. Первый был очень самоуверенный, крикливый и хвастливый молодой человек небольшого роста, моложе меня года на два, по имени Петя, а по прозвищу Комиссар, которым он явно гордился. Ко мне Петя относился с заметной завистью. Он был выпускником какого-то техникума. Потом вместе со мной в рабочей команде он находился около девяти месяцев, после чего его отправили в другое место.

Вторым товарищем был пленный постарше меня года на два, имевший прозвище Француз, которое получил потому, что, как и я, носил французскую шинель и французскую пилотку. Он был скрытен и молчалив, ловок и хитер, мог «организовать» себе дополнительное питание. Немцы часто брали его на работы по обработке земли и выращиванию овощей. В конце ноября 1943 года Француза тоже отправили в другую рабочую команду. Я увидел его случайно в декабре 1955 года в Москве, на улице Петровка. Я догнал его и окликнул: «Француз!» Мы обрадовались встрече и удивились, что в плену не знали, что являемся москвичами. Поговорили, вспомнив былое, прослезились и расстались навсегда.

Погода, как и в предыдущий день, была теплой и солнечной. На деревьях уже начинали распускаться листья. Высоко в небе пел жаворонок. Прошагав по шоссе минут сорок пять, клацая о брусчатку деревянными подошвами ботинок, колонна вступила на главную улицу Мюльберга, совсем небольшого города, как по занимаемой территории, так и по количеству населения. Так я впервые оказался на территории немецкого населенного пункта. Автомобилей почти не было, но оказалось много велосипедов; часто они стояли без хозяина на стоянках или у стен домов. Везде царило полное спокойствие.

В те годы в Германии был установлен такой порядок, по которому в любом населенном пункте военнопленные, даже если они двигались не колонной, а в одиночку, должны были перемещаться только по мостовой. В случае, когда колонна была длинной, а конвоиров – несколько, например трое, то один из них шел по правому тротуару, второй – по левому, а третий – в хвосте колонны, но по мостовой. Пробыв в германском плену почти три года, я и в Москве долгое время автоматически сходил с тротуара на мостовую, а привычка ходить как арестант – с руками скрещенными за спиной – осталась до сих пор.

В зависимости от общего количества ведомых и ширины улицы или дороги пленных выстраивали в колонну, состоявшую из трех или пяти рядов: по пять – при большом количестве конвоируемых и при широкой дороге или улице. Число конвоиров, естественно, определялось количеством людей в колонне. При работе пленных на производстве охранником мог быть мастер или прораб, которого обязывали следить за подчиненными ему людьми, чтобы они не убежали.

Такой немец стремился, чтобы его подопечные не отлучались далеко с рабочего места. Иногда он каким-то образом обеспечивал свою группу дополнительным питанием и куревом и, как правило, старался быть с ними возможно человечнее. Все знали: если кто-то убежит, то он и его семья сильно пострадают. Если этот человек хорошо относился к пленным, то ему сочувствовали. Но встречались и скверные прорабы – ярые нацисты. Бывали случаи, когда они избивали пленных, и тогда часовым приходилось вступаться за своих подопечных.

…Скоро мы оказались на небольшом железнодорожном вокзале. Конвоир завел нас в хвостовой вагон пригородного поезда с жесткими скамейками. Как только поезд тронулся, конвоир, успокоившись и поставив винтовку на пол, вдруг начал тихо напевать популярную у немцев грустноватую песню со словами: «Стоит солдат на берегу Волги и думает о своем отечестве…» И так он ее спел несколько раз. Мне приходилось слышать эту песню и от других немецких солдат, по-видимому таким образом глубоко переживавших за товарищей, сложивших свою голову под Сталинградом…

Кроме нас в том же вагоне разместились гражданские пассажиры и военные, аккуратно одетые немки, а также дети, среди которых некоторые были в форме гитлерюгенда. Все эти пассажиры с любопытством поглядывали на нас.

На одной из станций мы заметили двух советских военнопленных, которые на тележке везли какой-то груз. Они работали совсем без охраны. Это дало нам повод предположить, что и нам повезет, как и этим соотечественникам.

В общем, ехали мы, разговаривая и глядя в окно вагона, гадали, будут ли нас чем-то кормить, когда прибудем на место назначения, так как всем очень сильно хотелось есть. Наконец часам к двенадцати мы приехали в Дрезден на Нойштадтский вокзал. Я сразу обратился к конвоиру с просьбой, чтобы он свел нас в вокзальный туалет. Конвоир согласился, но с условием, что никто не убежит. Я перевел эти слова по-русски ребятам, и те заверили, что все будет в порядке. Тогда конвоир привел нас к этому «заведению».

У меня еще оставались при себе три сигареты Medium. И пока мы ждали следующего поезда, на котором, по словам конвоира, нам предстояло ехать до конечного пункта, я закурил одну из них, а вторую – отдал конвоиру. Он взял ее с великим удовольствием и дал мне взамен немецкую.

Скоро точно такой же поезд, на котором мы приехали в Дрезден, прибыл от Главного вокзала, и мы быстро заняли задние купе в последнем вагоне. Наш поезд следовал через Радеберг (известный «пивной» город), Арнсдорф, Гроссрёрсдорф и Пульсниц. Конечной остановкой был город Каменц. С 1969 по 1988 год я шесть раз посетил Каменц, один и с членами моей семьи, и тогда и партийное, и административное руководство города и округа с тем же названием прекрасно меня принимало.

Город издавна славился предприятиями, производящими тонкие сукна, разнообразные глиняную посуду и украшения, стекло и стеклянные изделия, металлические детали для машин, некоторые машины, а также прекрасное и только Каменцу присущее по вкусу пиво. В черте Каменца имелись каменные карьеры (отсюда, наверное, и славянское название города) по добыче серого и черного гранита, который обрабатывали в местных мастерских.

В Каменце имелось два больших военных городка. Первый из них, старый и главный, – для танковых, противотанковых и пехотных подразделений, а второй, новый (рис. 3 во вклейке), – только для военно-воздушных сил. Туда и привел нас – пленных – конвоир. Мне и моим товарищам приходилось работать на северной окраине города, где расположена грузо-товарная железнодорожная станция Каменц (Саксонский) – Северная.

…Высадившись из вагона на вокзале города Каменц, взяв в руки шинели, построились в колонну (я опять стал первым левофланговым) и зашагали под гору по мостовой до улицы Казарменной, на которой располагался военный городок. Затем пошли дальше на север по той же улице. Конвоир шел, как и раньше, по правому тротуару улицы.

Так как на мне были черная кубанка с красным крестом сверху, красивый и хорошо прилегающий к телу мундир британского военнослужащего, широченные брюки и ботинки с шипами, производившими шум, прохожие обращали на меня особое внимание. Мы прошли мимо военного городка за высокой кирпичной стеной со светло-серыми четырех– и пятиэтажными кирпичными домами, затем миновали товарную железнодорожную станцию Каменц-Северная с двухэтажным складом и штабелями строительных материалов. На другой стороне станции было поле. Наша колонна остановилась у контрольно-пропускного пункта (КПП) военно-учебного аэродрома, огороженного рядом колючей проволоки. Однако самолетов на аэродроме не было видно: возможно, они находились в ангарах.

Рядом с КПП слева и справа находились три больших серого цвета кирпичных трехэтажных дома с традиционной для Германии островерхой крышей из ярко-красной черепицы. В них размещались: командование аэродрома, учебные аудитории и кабинеты, клуб для военнослужащих. Один из гаражей был превращен в лагерь для рабочей команды советских военнопленных, к которым предстояло присоединиться и нам. В большинстве бараков проживали курсанты и военнослужащие аэродрома. Конечно, мы быстро узнали расположение наиболее важного для нас барака, где продукты выдавали непосредственно на руки и где находились кухни. В медико-санитарной части обслуживали как немцев, так и военнопленных, а также пригнанных из Советского Союза гражданских лиц. Среди последних были пять девушек из Курской области, занимавшихся в основном выращиванием овощей на пустырях за аэродромом.

На аэродроме нас встретил унтер-офицер, одетый в форму пехотинца, но без оружия. Его фамилия, как я потом узнал, была Петцольд. Раньше он был школьным учителем, а теперь служил заместителем коменданта лагеря советских военнопленных. Конвоир передал нас унтер-офицеру и, ничего не сказав нам на прощание, уехал.

Глава 2

Скоро из большого гаража вышел фельдфебель Пауль Хебештрайт, фамилия которого означала в зависимости от ситуации «Поднимай спор» или «Гаси спор».

Как и унтер-офицер Петцольд, он был средних лет и среднего роста, тоже одет в форму пехотинца без шинели и в полугалифе. На ногах у него были скрипучие воинские ботинки и высокие, до колен коричневые краги из толстой свиной кожи. На голове сидела фуражка с высокой тульей. Он был курносым и голубоглазым, имел большой живот и очень свирепое лицо. На широком кожаном ремне висел спереди слева заключенный в кожаную кобуру пистолет. Фельдфебель посасывал толстую сигару. За фельдфебелем возникла тщедушная фигура пленного русского переводчика. Он был одет в стандартный серый джемпер немецкого солдата и темно-зеленые брюки навыпуск, которые носили советские военнопленные. Кроме указанных лиц, у ворот гаража появилось несколько любопытствовавших – «старых» военнопленных.

Фельдфебель молча и пристально осмотрел каждого прибывшего, заглядывая в глаза. Затем, вынув изо рта сигару, зычным голосом потребовал у переводчика узнать, получали ли мы сегодня довольствие. Ответ на вопрос фельдфебеля пришлось дать мне, как старшему нашей группы. Но я сделал это не на русском языке, как того ждали переводчик и фельдфебель, а по-немецки, причем грамотно и почти без акцента. Я сказал, что сегодня рано утром мы выпили только по кружке чаю без ничего, так что теперь никакого продовольствия не имеем. Фельдфебель удивленно посмотрел на меня и теперь уже мне поручил перевести следующее: «Скажи товарищам, что вы сейчас получите горячий обед». Я перевел сказанное, и все сразу повеселели.

Фельдфебель спросил мое имя. Услышав, что я Юрий или Юра, он решил, что будет звать меня Юра, но у него получилось только Юа, поскольку, как и многие немцы, он не мог четко выговаривать звук «р». Узнав, кто я по профессии и где учил немецкий язык, объявил, что с этого момента я назначаюсь вторым переводчиком лагеря. Месяца через полтора, когда число пленных в рабочей команде было уменьшено почти наполовину, фельдфебель превратил меня в первого и единственного лагерного переводчика. Услышав о своем назначении, я ответил, как и подобало в таком случае: «Так точно, господин фельдфебель, мой долг с этим согласиться».

Мое назначение фельдфебель приказал принять к сведению первому переводчику Саше, унтер-офицеру Петцольду и подошедшему старшему стрелку, которого звали Николаус – Николай Билк. Этот солдат был вооружен плоским штыком от винтовки. После этих переговоров нас завели в одну из боковых комнат с бетонным полом и с очень маленьким окном над дверью. Там нас оставили на попечении Саши, который назвал свою фамилию – Зинченко. Он сообщил, что сейчас сюда принесут для нас хлеб и горячий обед, а после обеда мы будем распределены по местам постоянного проживания. Естественно, мы стали расспрашивать его, что нас ожидает здесь: как будут кормить, где предстоит работать, есть ли возможность куда-либо «спикировать» для добычи дополнительной еды и т. д. Оказалось, что в рабочей команде, которая носит номер 1062 и относится к базовому лагерю Шталаг IVA в Хонштайне (Hohnstein), находится около 160 советских военнопленных. Они занимаются тем, что под строгой охраной часовых помогают немцам подвозить и отправлять на станцию специальные металлические контейнеры, загружаемые продовольствием, медикаментами и еще чем-то. Эти контейнеры летчики сбрасывают на парашютах или без них своим войсковым частям, попавшим в окружение. Особенно интенсивно эта работа велась с декабря 1942 года по конец февраля 1943 года, когда в окружении под Сталинградом находилась 6-я армия Паулюса. На всех работах с контейнерами пленных охраняют военнослужащие – авиаторы и ответственные за своих подопечных гражданские лица – «прорабы», как их называют по-русски.

От Саши мы узнали, что есть и другие работы, но не тяжелые и обращаются немцы с пленными не слишком сурово. Не было еще ни одного побега, хотя осуществить побег больших проблем не представляет, однако затем перемещаться по территории Германии будет практически невозможно – беглецов очень быстро ловят.

В самом лагере и на работах, выполняемых вне аэродрома или не связанных с ним, пленных караулят от 6 до 8 пехотинцев во главе с фельдфебелем. Они находятся в караульном помещении, а в свободное время – кто у себя дома, кто – в бараке. В основном это солдаты пожилого возраста, прибывшие из госпиталей тяжело раненные фронтовики, лица не годные к активной службе по состоянию здоровья, а также освобожденные от отправки на фронт по семейным обстоятельствам.

Утром всех пленных выстраивают у гаража и устраивают им поверку перед отправлением на работу, затем прорабы или мастера забирают пленных с собой. После окончания рабочего дня эти же лица приводят пленных обратно в лагерь и «сдают» их по счету комендатуре. Заболевшие или травмированные пленные освобождаются от работы на определенное время и получают лечение в местной санитарной части.

Вечером, в 20 часов, после ужина здание гаража охранники запирают до 5 часов 30 минут. Вечерней поверки с выстраиванием пленных не бывает, поскольку их уже сосчитали после возвращения с работы, а количество оставшихся в гараже больных и другого персонала охране всегда точно известно. В 22 часа 30 минут объявляется отбой и все пленные обязаны ложиться спать.

Пленным, за исключением отдельных особо доверенных лиц, не разрешается ходить без сопровождения конвоира по территории аэродрома. Строго запрещается бывать возле казарм, где проживают немецкие военнослужащие.

По воскресеньям пленные проводят время только «дома». Днем разрешается выйти из гаража и побыть рядом с ним на свежем воздухе, но под охраной часового. Обычно по выходным дням все должны заниматься приведением в порядок себя и одежды. Азартные игры немцами преследуются. Примерно раз в месяц пленным дают помыться в душе и сменить нижнее белье.

Рассказав все это, Саша ушел, так как наступило время обеда и ему необходимо было заниматься организацией доставки его пленным, работающим в ангарах и на железнодорожной станции.

Скоро двое пленных, работавших на кухне, привезли к нам на тележке в сопровождении упомянутого стрелка Билка обед в закрытых крышкой металлических (а не в деревянных, как в Шталаге Г/В) бачках. На первое был горячий густой мучной суп из кольраби с кусочками мяса, на второе – картофель в мундире, по 9—10 штук на каждого. Каждому полагалось по пайке хлеба весом 250 граммов (то есть одна буханка весом 1 килограмм на четверых) и маргарина и раз в неделю – банка мясных консервов весом 700 граммов на 15 человек. Пайки хлеба и маргарина были уже нарезаны на кухне и оказались ощутимо большими, чем в Шталаге IVB.

Билк удивил нас тем, что, войдя к нам с обедом, поприветствовал всех на ломаном русском языке: «Добри-день, Панове!» Затем из карманов своего мундира вынул «деликатес» – четыре большие луковицы порея с длинными и плоскими перьями, сказав: «Это от меня для всех». Пока мы разливали суп по котелкам и делили его лук, Билк продолжал разговор, употребляя много слов, одинаковых с русскими или похожих на русские. Когда что-то не получалось, он обращался ко мне по-немецки и просил перевести сказанное.

Он сказал, что зовется Николаем и что он не немец, а «сербске». Мы удивились: ведь сербы живут в Югославии. На это Николай уточнил – он является не сербом, а сербске, а это не одно и то же. Немцы называют сербске сорбами или вендами. Так мы впервые узнали о существовании в Германии славянского народа.

Оказалось, что семья Николая живет поблизости в деревне Писковиц и его не отправили на фронт только потому, что у него восемь малолетних детей. Мы поняли, что Николай, как славянин, симпатизирует русским, и это нас очень тронуло. В тот же день нам стало известно, что Николай получил от советских пленных приятную для него русскую кличку Коля. В конце дня унтер-офицер Петцольд и тот же Николай привели нас в зал гаража, где собрались после работы его «старые» жильцы. С ужасом мы установили, что там спят на полу более двух третей пленных и лишь 50 жильцам, прибывшим в лагерь еще в 1942 году, достались 10 металлических трехъярусных и 10 деревянных двухъярусных нар. Они были такими же, как в Шталаге IVB и в других лагерях, поскольку изготовляли их по единому германскому стандарту DIN. На ложах всех нар имелись подстилки в виде тонких тюфяков и маленькие подушки, а также легкие одеяла. Все они были из грубой и темной ткани. У пленных же, спавших на полу, никаких постелей не было. Уходя на работу, они забирали с собой личные вещи. После ухода людей двое уборщиков промывали пол из шланга и чистили его швабрами, а потом надолго открывали настежь ворота гаража, проветривая его.

В гараже были батареи, но на улице стало тепло, и их отключили. Ночью окна заставляли светомаскировочными щитами. Разумеется, в углу находилась большая бочка – параша, а также умывальник и ванна.

Меня, как «очень важное и для немцев, и для моих товарищей» лицо, то есть переводчика, Петцольд по указанию фельдфебеля поселил в крайнюю комнату с тремя двухъярусными деревянными нарами, свободное ложе на одних из которых отвел мне. Окно комнаты было зарешечено и имело маленькую форточку. На полу стояла металлическая переносная вешалка, на которой висело пять чьих-то шинелей и головных уборов. Так что здесь впервые в плену я получил возможность спать более или менее по-человечески, то есть на постели с тюфяком, одеялом и подушкой. Мешки с личными вещами здесь лежали рядом с подушками, а под нарами виднелись домашние туфли – пантофели на деревянной подошве, которые поздно вечером принесли и мне. Рядом с окном вместе с несколькими стульями находился стол с листками чистой бумаги, карандашом, ластиком, ручкой и пузырьком с синими чернилами, а также пепельницей. На стене имелась длинная полка, заставленная котелками, кружками, тарелками и другими кухонными вещами.

А самое главное – в комнате была металлическая раковина с водопроводным краном и верхней полочкой для мыла, зубной щетки и зубного порошка. Я радовался возможности умыться, почистить зубы, помыть посуду после еды и вдоволь напиться чистой воды.

Моими соседями вместе с Сашей и главным поваром Мишей Федерякиным оказались: высокорослый санитар Николай Павлович, бывший капитан-артиллерист, записавшийся при регистрации рядовым санинструктором, полицай Федор Журавский, бывший старший лейтенант, и старший уборщик лагеря Никита Парфенов, как и я – рядовой красноармеец, а до призыва в армию – колхозник.

Санитар держал в комнате небольшой запас простых лекарств, включая марганцовку, йод, порошок древесного угля и еще что-то, а также перевязочный материал, чтобы оказать первую помощь. О себе он ничего не рассказывал.

Федя-полицай, как его звали все пленные, был родом из Белоруссии и заявлял, что является по национальности поляком, хотя польского языка не знал. Как полицай он был человеком гуманным, неспособным кого-либо из пленных обидеть, а те, наоборот, нередко оскорбляли его за ненавистную им должность.

Никита (Никита Парфенович Парфенов) был человеком лет сорока. До войны он проживал в деревне Юфа-ново Издешковского района Смоленской области. Из-за рыжеватого оттенка волос он получил прозвище Никита Рыжий. Никита был хитер и, когда это ему было надо, притворялся дурачком. Большинство пленных относились к Никите презрительно, поскольку он, помимо своей основной обязанности, единственный в лагере занимался уборкой караульного помещения, кабинета и комнаты фельдфебеля, прислуживая ему вроде денщика и получая от него и от других немцев остатки еды. Меня Никита уважал и после войны года два со мной переписывался.

О Саше я узнал, что он родом из украинского города Славянска. В школе он проучился восемь лет, немецкого языка вовсе не изучал и немного освоил его по разговорам немцев между собой, когда, попав в июле 1941 года в плен, работал на большой немецкой кухне в Минске. Скоро пришел Саша, а за ним минут на десять заглянул зачем-то Миша (Михаил Митрофанович) Федерякин, являвшийся русским шефом кухни. Мне было приятно услышать, что мы оба бывшие студенты старших курсов. Миша сообщил, что родом он из-под города Грязи Воронежской области. Пленные почему-то дали ему прозвище Цыпленок. В 1947 году, разговаривая в Московском институте стали с бывшим однокурсником и будущим доктором технических наук Васей Голиковым, я узнал, что Миша – его двоюродный брат. Вася сказал, что Миша не вернулся с войны и никто из родных ничего не знает о его судьбе. Я оказался единственным, кто сообщил им кое-что о Мише.