Текст книги "Мир и хохот"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 4

Андрей, брат Стасика, был взбешен феерическим, якобы бредовым уходом брата.

– Почему он мне ничего не сказал?! – говорил он сам с собой, сидя в пустующем баре около Чистых Прудов. В окно смотрела луна. – Одна недосказанность, словно что-то мешало ему. А мы ведь так близки были всегда! Кто его довел? Что с ним? Где я?

Он то бормотал, то переходил на язык мысли.

– Но я чувствую, что это глубоко меня касается. Даже моей судьбы… Мне страшно… Может быть, он и не брат мне вовсе… Нет, нет, он был человеком в чем-то даже обыкновенным, веселым к тому же порой… Как он любил веселиться!!!

К нему подсел какой-то хмурый человек с отрешенным лицом. Чувствовалось, что ему ни до чего не было дела. Он молчал.

«У многих уходят близкие. Ну, горе и горе, – думал Андрей. – Но здесь что-то чрезвычайное, непонятная утрата, но – да, да, да – это касается моей личной судьбы… Мы были так близки где-то… Со мной что-то произойдет. Вот в чем дело. Потому надо мне докопаться – в чем дело тут, что случилось, наконец!.. Ведь никто не может даже не только понять, но и просто сказать, по факту, что на самом деле случилось. Что произошло?»

Последние слова опять вырвались у него вслух, с визгом, но сидевший напротив даже не пошевелил бровями.

«Надо действовать», – подумал Андрей и заказал еще порцию водки.

Выпил и, посмотрев в лицо угрюмо молчавшему единственному соседу по столику, вдруг закричал в это неподвижное лицо:

– Стасик был моим старшим братом, он как отец… И Аллу он любил… Но предал, бросил и меня и ее. Этого не может быть… Значит, Стасик был не Стасик, а кто-то другой! Что ты молчишь, морда?!!

Сосед в ответ только кивнул головой. Андрей глянул молниеносно, и вдруг заметил в нем совсем иное: беспокойно бегающие, безумные, желающие до предела уменьшиться глазки.

Андрей взвыл, плюнул ему в блюдо, поцеловал в лоб и выбежал из бара, бросив на стол деньги.

Он слышал рев соседа:

– Мой друг… мой друг! Но потом и вой исчез.

На улице ему хотелось только одного: разрушать и разрушать. Еле сдерживался с помощью житейских атавизмов в мозгу.

Казалось, вся Москва хохотала над ним. Никогда еще великий город не казался ему таким чужим.

«Все не то, дома, люди, какие наглые постройки, – мелькало в уме. – Тупая реклама».

Он не мог войти в обычное состояние, то быстро шел, то слегка бежал – то какими-то темно-жуткими проулками без единой души, то местами, где потоки света сжигали мысли, где бродили, как в полусне, люди.

– Все было так ясно: учеба, поэзия, философия – и все обрушилось, все затрещало… Все оказалось бредом, а реальность – проваливающийся в бездну брат, его издевательская записка и хохочущая Москва. И ни веры, ни царя, ни Отечества.

«Надо все-таки кому-нибудь дать в морду», – пьяно-трезво подумал Андрей.

Он оказался на пустынной части какого-то бульвара. Мрак разрезался только судорогами огней вовне.

На скамейке Андрей заметил парня. Подлетел и тут же двинул ему в зубы. К его полупьяному изумлению, парень заплакал, и не думая сопротивляться.

– Ах, плакать! – взбесился Андрей – Сосунок! У мамки или сестры под юбкой плачь! А не при мне! Получай!

И начал колошматить парня, но все-таки слегка, не по лицу уже.

– Я брата потерял, черт тебя дери, сосунок! – приговаривал, колошматя, Андрей. – И не только брата! Я всю реальность потерял, понимаешь ли ты или нет, гаденыш!.. Все рухнуло… Я сам скоро провалюсь куда-нибудь, за братом!

Вдруг он остановился и пришел в ужас от содеянного. Минуту стоял молча перед обалдевшим юнцом.

– Ты меня только прости, парень!.. Я нечаянно!.. Прости… Прости!.. Дай я тебя поцелую.

Парень молчал, всхлипывая. Андрей взревел:

– Ну дай я поцелую тебя, родной!.. Прости меня… Без прощения не уйду.

– Уйдите, уйдите, – взвизгнул вдруг парень. – Мне страшно. Лучше бейте, но не целуйте! И прощение ваше странное!

Андрей истерически расхохотался:

– Ах ты, философ мой! Лао-цзы маленький! Давай тогда я лучше тебе мою рубаху подарю! – и Андрей сбросил затем рубаху с себя. Куртку надел, а рубаху сунул на колени парнишке:

– На, хорошая… Мне не жалко… Слезы утри ей или носи на память. И не реви больше, что же с тобою в аду тогда будет, парень!.. Не раскисай! Здесь еще не ад.

Встал и с загадочной искренностью обнял парня, глядя обездушенными глазами на луну.

– Вперед! – И побежал дальше по темным аллеям и мимо мечтающих о смерти деревьев.

Все время хотелось крушить. Несколько раз основательно швырнул камни в стабильные предметы, в покинутый киоск с пивом, в рекламу, призывающую к сладкой жизни. Одинокие прохожие шарахались, уходя в свет. Но свет был лиловатый с подозрением на мрак.

Андрей подбежал к проститутке. Но отпрянул, поразившись ее беспомощности.

– Молодой человек, молодой человек! – дико закричала она ему вслед.

– Куда же вы от меня, куда же вы?

Ответа не было. Женщина задумалась:

– Не надо было мне становиться проституткой, последнее время многие бегут от меня, как только увидят… Но почему, почему?.. Что во мне вызывает отвращение?

И она попыталась взглянуть на себя без зеркала, но осоловевший взгляд застыл в пустоте.

…А Андрей все больше и больше свирепел:

– Это не мой город! Это не Москва! Она изменилась!

И он остановился, пораженный воспоминанием о человеке в баре: то, как босс какой-то, молчал, то вдруг глазки стали бегать, как крысы!

– Где мой брат, где мой брат?.. Где реальность?.. Я ищу тебя, Стасик, я ищу тебя! – дико и хрипло закричал Андрей. – Я ищу тебя!

И оказался прямо перед стариканом в хорошем пиджаке. Лицом к лицу.

– Ты не Стасик случайно? – спросил сразу. – Ты не Стасик??

– А кто такой Стасик? – осторожно поинтересовался старик.

– Считался моим братом, учил меня уму-разуму, а сейчас – не знаю кто… Пропал… По зеркалам только шмыгает, может быть.

– Ну-ну, – миролюбиво ответил старик. – А меня, между прочим, тоже Станиславом зовут. Станислав Семеныч, могу представиться.

Андрей ошалело посторонился.

– Батюшки, вот оно что! Имя и отчество совпали, может, и остальное тоже совпадает.

Старикан поежился.

– Боишься? А хочешь я с тебя сейчас штаны сниму? А там видно будет!

Старикан от изумления раскрыл было рот, в который Андрею захотелось плюнуть, но в то же мгновение он заметил, что выражение лица старикана кардинально изменилось: оно стало хищническим, почти вампирическим, словно все лицо превратилось в оскал.

Андрей стал трясти его за пиджак.

– Ты что? Ты кто? Пенсионер или вампир? Или, может, ты мой отец?

Но вместо ответа на такие вопросы Андрей увидел широкую, слезящуюся улыбку, расколовшую лицо старика, и лягушачий, просящий взгляд.

– Только не бей, не бей, ладно? – пробормотал старик. – Лучше пиджак возьми, и все тут.

Взгляд его стал настолько умоляющим, даже глубинно-женским, жалостливым к себе, что Андрей мгновенно стал внутренне относиться к нему как к женщине:

– Может, вас проводить, Стасик? И уложить в теплую постельку? Да? – змеино-сочувственно высказался он.

– Креста на вас нету, – вдруг прозвучал вблизи голос простой бабки.

– Что пристали к старику? Помереть спокойно не дают людям!

Андрей сразу же остыл, словно его окатили холодно-нездешней водой. Но потом опомнился.

– Не на мне креста нету, а на мире этом – на всем этом мире, вот так! – крикнул он вслед бабке.

Старикана и след простыл, даже от его женственности пятна не осталось.

«Надо бы обрызгать это место духами, – подумал Андрей, – да духов нет».

На небе все темнело и темнело, неумолимо и безразлично. Андрей присел на скамейку. И вспомнились ему глаза брата: большие и невинно-жуткие.

«Как это Алла его не зарезала, такого, а ведь они любили друг друга, особенно он. Все говорил мне: „Лучше я умру, чем Алла“.

Андрей вздрогнул: «Так и оказалось, впрочем… Хотя что я? Он же не умер. Он бы тогда так в записке и написал: мол, жизнь опротивела, хочу на тот свет… Так нет ведь… Он явно жив, но в каком смысле, и к тому же не хочет нас знать: ни меня, ни Аллу, никого и ничего. Всех кинул».

И перед умом Андрея открылись вдруг глаза Станислава. Он вспомнил, что, по рассказам матери, старый цыган, заглянув случайно в глаза трехлетнего тогда Стасика, со вздохом сказал:

– Большой шалун будет парень.

И с уважением отошел в сторону навсегда.

– Что буйствуете, товарищ? – раздался рядом голос милиционера, по старинке употребившего это старомодное слово «товарищ».

Андрей снизу невзрачно посмотрел на него.

– В чем буйство? – только и спросил.

– А я откуда знаю, – спокойно признался милиционер. – Что вы тут разговариваете, платите штрафуй все тут.

Милиционер слегка пошатнулся.

– Так денег нет.

– Брось ты, сколько-нибудь да есть. Дело в дружбе, а не в деньгах… Короче, отстегивай.

– Сто рублей только есть, – ответил немного приходящий в себя Андрей.

Подумал даже, что бить милиционера опасно, избиение при исполнении – дело серьезное, могут найти, да и парня этого просто так не изобьешь.

– Ну, ладно, сто рублей тоже деньги. Давай, не мешкай. Рот не разевай.

Милиционер помял бумажку в потной руке и добавил:

– А как же ты домой-то доедешь? Ишь, на ногах не стоишь, как и я. На тебе десять рублей сдачи и иди себе с Богом, – миролюбивое, даже отеческое, было заключение.

Андрей взял десятку и пошел.

– Смотри, на меня не обижайся, – выпалил ему в дорогу милиционер. А потом, помолчав, добавил криком: «Будешь обижаться, арестую!»

Глава 5

Нил Палыч вошел тихо, никого не трогая. Лена открыла ему, потому что он постучал по-своему: три стука, пауза и потом четвертый. Да и вибрации были его, нажатие же на кнопку он отрицал. Лена была одна в квартире. Наступала ночь, потому и не спала.

Нил Палыч был в плаще, в очках, чуть сгорбленный. Но глаза смотрели настолько дико-всепроникающе, с голубым мраком, что Лена обрадовалась.

– Не спишь, Ленок? – строго спросил старик. – О чем думаешь-то?

– А о том думаю, Нил, – резко выпалила Лена, – что я по судьбе вселенных всех соскучилась. Все якобы хотят в небо, в небо, к Духу, к Первоисточнику. Правильно. Я там, кстати, была. Не так уж близко, но все-таки. И вот что скажу: не только там, но и во Вселенной нашей, и на земле особая тайна должна быть. Своя, глубинная, непостижимая пока и отличающаяся в принципе от тайн Неба, может быть, скрытая для Него, для высших-то, что-то невероятное, так что особый орган познания надо иметь, чтобы войти в эту тайну. Я чувствую это интуитивно, а то все дух и дух, но ведь помимо этого есть глубины бытия, относящиеся только к мирам, а не к духовному Небу. Я не говорю даже о Великой Матери, повелительнице миров и материи… Я и плоть стала любить свою! Что-то есть сокрытое, помимо Духа.

– Ну пошла, пошла, ты все за свое, Ленок, – осклабился Нил Палыч. – Ты хоть меня чайком напои. Бедовая!

И он по-отечески хлопнул Леночку по заднему месту и велел идти.

– Пополнела ты, тридцать лет, а красотой сияешь лунной и юной, – прошамкал он.

Лена не обиделась, она знала причуды Нил Палыча и их неявную скромность.

Прошли в кухню, к уюту, к варенью. За чаем Лена продолжала:

– Пусть миры будут сами по себе, а через нас Бог познает страдание и нечто глубинно-земное, чего нет в сияющем центре Духа, а только, так сказать, в подземельях Вселенной.

Нил Палыч вдруг строго посмотрел на нее.

– Ленок, хватит. Кому ты это говоришь? Старой потусторонней лисе Нилу? Приди в себя и не грезь. Пусть смерть твоя тебе не снится!

Ленок опустила взор.

– Не замахивайся слишком далеко, Лен. Смотри у меня. Я по делу пришел.

– А что?

– Стася пропал.

И Нил Палыч быстренько за чаем и лепешками рассказал Лене, что произошло.

– Ну и что? – расширила глаза Лена. – Что тут экстраординарного?

Нил Палыч закряхтел.

– А вот ты послушай старого лиса и практика…

– Вы один из… – холодно-ласково возразила Лена.

– Ты права… Все было бы хорошо, – зашумел опять Нил Палыч, – если бы не одно обстоятельство. Невидимый мир пошатнулся, Лена.

– Как так? – Лена даже вздрогнула и уронила на пол лепешку.

– В невидимом есть свои законы, Ленок. Хотя они гораздо более свободные, чем наши. Но они есть. И вот я по некоторым чертам исчезновения Стасика усек, что в этих законах появились прорехи, что возникла сплошная патология в том невидимом мире, который окружает нас. Извращение на извращении, патология на патологии…

– Вот те на, – только пробормотала Лена.

– Мы и так, без этого, в этом миру, полусумасшедшие живем, – добродушно продолжал Нил Палыч, откушивая медовый пряник. Его лицо скрывалось за сладкой улыбкой. – А после такого сама знаешь, какие сдвиги могут у нас, здесь, произойти. Ведь оттуда все идет.

И Нил Палыч даже слегка подмигнул Лене. Наконец добавил:

– Я уже не говорю о спонтанности появления изображений в зеркале. Ведь так, ни с того ни с сего, без соответствующих приготовлений увидеть, к примеру, свою собственную темную сущность в зеркале, оборотную сторону… или еще что – так просто это не бывает… Конечно, все знают, что зеркало связано с невидимым миром, но не так же грубо и прямо. В этих феноменах на квартире Аллы много патологии.

Лена вдруг стала совсем серьезной и мрачновато поглядывала на Нил Палыча.

– Условия не соблюдены. Но главное произошло, когда я взглянул на себя.

Тут у Нил Палыча внезапно немного отвисла челюсть, и глаза растеклись страхом перед самим собой.

– Ты знаешь, – хлебнув из чашки чайку, продолжил он, – в какие только зеркала я ни всматривался. В себя, разумеется. И всегда появлялось то, что и должно было быть. Я своих монстров знаю, – хихикнул старичок. – И вот, представь себе, Ленок, – тут уж глаза Нил Палыча скрылись, как луна во время лунного затмения, – посмотревши в зеркало, там, у Аллы, я увидел такое, что и описать невозможно! И это был я, мой образ на звездах и в будущем!

Лена впилась в него взглядом.

– Страшно, страшно, Ленок, встретить людям себя подлинного. Это тебе не черт глупый. С ума сойдешь. Но я ведь, ты знаешь, все это воспринимал спокойно: ну, монстры, ну, нижние воды, столица скверны, все ведь это в нас, людях, есть.

– Но это может быть чудовищнее чудовищного! – вскричала Лена. – Ведь их приголубить надо, этих монстриков в нас, чтоб не бунтовали…

– Не в чудовищности дело, – один глаз Нил Палыча открылся, и в кухне повеяло голубым небом, – а в патологии. Это был я и не-я. Сдвиг. Весь кошмар заключался в том, что я увидел себя, превращенного в не-себя, в совершенно иное, бредовое существо, похожее скорее на поругание всего, что есть реальность. Последнее особенно задело Лену:

– Ужас! – только и выдавила она.

– Правильно, дочка. Именно поругание реальности.

Другой глаз Нил Палыча тоже открылся, и комната, как почувствовала Лена, стала малиново-голубой. – Давно пора ее… – прошептала Лена.

– Не спеши, не спеши, дочка. Много вас, молодых, торопливцев. Если каждый спешить будет, особливо с реальностью…

– Молчу, молчу, – вздохнула Лена.

– То, что я увидел, не может быть. Обычно считается – зеркало говорит правду. Пусть внутреннюю, но правду. А здесь получилось страшное, непредсказуемое, патологическое, превращенье в грядущую правду. У молодежи вашей – Аллы и Ксюши – сумбур. Не поняли, что произошло, но были близки к обмороку, нарцисски эдакие, только бы им на себя глядеть, вот глянули – теперь запомнят. Ксюша-то бедная даже в теле сразу как-то уменьшилась, по крайней мере духовно.

Лена нервозно закурила:

– И какой же вывод?

– И некоторые другие важные детали говорят о том же. Да, невидимый мир пошатнулся, в него вошло нечто иное, чего не было до сих пор.

– Как умирать-то тогда, как умирать?!! – вдруг выпалила Лена.

– Увидишь тогда неописуемое, – сухо ответил Нил Палыч.

– А я заметила, Нил, что и вправду последнее время взгляд покойников стал меняться. И глаза тоже.

Нил Палыч соскочил со стула.

– Я побегу! – вскрикнул, схватив что попало и бросив потом это на пол.

– Куда же вы теперь?

– К себе, к себе, Ленок, как и вы. К грядущим монстрам!

– Да ладно, успокойтесь. Не все в людях такое, – спохватилась Ленок.

В дверях Нил обернулся и, блеснув малиново-черным взглядом, строго сказал:

– Завтра к тебе Алла с Ксюшей придут делиться. Я еще с ними не говорил. Устал тут от вас. Ты им о том, что я тебе рассказал, – ни-ни. Я сам им все подам, осторожно. Не пугай их.

– А Стася?! – выкрикнула Лена, когда Нил Палыч уже как-то бодренько спускался с лестницы: лифтов он опасался.

– Стасик, что ж! Попался, как курица в супок. Хотел нырнуть как лучше, а получилось как всегда. Ну, он не виноват.

И Нил Палыч громко бормотнул на прощание:

– Ты, Лена, особенно не грусти! Не то еще будет!

Глава 6

Лена и не думала рассказывать кому-либо о том, что в невидимый мир вошло что-то грозное, во всяком случае иное.

«Хватит с нас этого мира, чтоб сойти с ума. Куда уж дальше, – подумала она. – И значит, все-таки не в патологии или извращениях дело – это всего лишь деталь, мелкое следствие. Главное – в другом… Брр… Не хочу умирать».

Но с глазами мертвых было, пожалуй, еще сложнее. Ленуся сама видела необычайное. С некоторых пор все в покойниках стало меняться, даже их вид, если вглядеться, конечно. А Леночка вглядывалась.

Она не так давно прочла у одной исключительной по силе русской писательницы такую строчку: «Лицо мертвой стало до безумия спокойным».

«Как в точку смотрела. Поди, по моргам шлялась», – подумала Лена.

Именно это и поразило, когда она, еще до чтения книг проницательной писательницы, увидела лицо покойного адвоката.

Спокойствие в нем было именно безумным. «Такое спокойствие может быть только, когда тебя приговаривают к вечному отторжению и ты ничего уже сделать не можешь, – думала она. – А может, я вру, на самом деле это спокойствие безумия необъяснимо. Не сможет понять его и сам мертвец, пусть и в своем собственном сумасшествии».

Леночка тогда поежилась и даже вздрогнула. И на следующий день пошла проверять: так ли это у других покойников.

Долго проверяла – месяц, другой. По возможности, конечно, по собственной метафизической прыткости. А в этом ей было не отказать. Все искала и искала. И натыкалась на одно и то же: ледяное окоченение безумия, высшая отрешенность, ведущая в никуда.

«А как же связь с предками, – мелькнуло в ее уме, – что они теперь нам скажут?»

 
Стою как дурак на дороге,
Впервые страшусь умереть.
Умру – и забросят Боги
В его ледяную твердь, —
 

вспомнила она стихи знакомого поэта о камне. Ленуся была пронзительна на чтение мыслей мертвецов, не то что другие, и потому видела многое, включая взгляд закрытых глаз.

Но теперь от этих глаз шел бесконечный холод, исходящий из глубины отдаленного бытия.

Однако ей попадались – взгляд, взгляд вовнутрь у нее был! – и другие мертвые, совсем другие: иные были веселые, другие действительно небожители, просветленные, и даже совсем необычайные. Это облегчало душу.

«Не все потеряно, – истерически думала она, – не все».

Но прорыв этого безумного спокойствия все же совершился. И от этого скребло на душе. Вдобавок жалко было своих.

К тому же Лена чувствовала, что дело тут и не в них, а в чем-то до боли серьезном, огромном, страшном, исподволь вошедшим в невидимый мир.

И мелкая дрожь проходила по телу, но в сердце было жутко и каменно. Потом исчезало.

Вскоре один случай чуть не добил ее, но в возвышенном смысле, конечно.

На этот раз не надо было шляться по кладбищам, а просто умерла бабка у подруги со школьных лет. Ну, умерла так умерла.

Гроб с покойной поставили на день в одной из комнат квартиры, где и жила эта подруга, Ася. Чтоб можно было прощаться с телом, кто хочет. Двери были для всех открыты. И Лена пришла – из дружбы к Асе, хотя бабку и не знала. Пришла, посмотрела, поцеловала и ушла. Цветики оставила на гробе.

На следующее утро Ася звонит вся в слезах: гроб с бабулей исчез. Нету его, и все. И бабули нет!! «Мы туда-сюда, – плакалась Ася по телефону, – нигде их нет. К соседям заходили. Те ругаются, ничего не знают…»

Ленуся была крайне удивлена происшедшим:

– Что за чертовщина, – пробормотала она.

– Ты все за свое, – обиделась Ася. – Никакая не чертовщина, а просто сперли, сволочи…

И бросила трубку.

Дня через три Лена перезвонила и спросила:

– Ну как?

Сам веселый голос Аси говорил о том, что все в порядке.

– Нашли, – радостно объявила она. – На даче.

– Но почему и кто увез?

– Неизвестно. Да мы и не допытывались. Не нам знать, кто и для чего. Нашли, и слава Богу. Уже похоронили. Как гора с плеч. А то совсем дико бы получилось. Милиция уже стала вмешиваться. Орать. Целую.

– Подожди. А старушку-то хоть поцеловали? – слабым голосом произнесла Лена.

– А как же! Вообще расцеловали. Вся в цветах ушла под землю.

И Ася повесила трубку.

Но странность перемещения гроба и внешняя ненужность этого события навеяли на Лену самые противоречивые мысли. Глубоко она задумалась, одним словом.

Однако жить все равно надо было. Больше всего ее парализовывал и поражал какой-то нездешний и в то же время безумный покой на лицах мертвецов. Этот покой внутренне походил на сумасшествие. Она чувствовала, что созерцаемый мертвец вот-вот проснется и дико закричит. Во всяком случае, покойники казались ей на грани крика, даже визга, но никто не переходил эту грань.

И она стала избегать мертвых. Только однажды попала на похороны старичка. Но тут произошел конфуз: ей показалось, что старичок подмигнул ей, весьма лихо и непонятно. «Невидимый мир ошалел», – подумала она тогда.

Здесь как раз Нил Палыч и подвернулся.