Текст книги "В гостях"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Юрий Мамлеев
В гостях

(рассказ)

Семья Анисиных жила странно. Местопребывание их – Москва, неказистая многоэтажка, район – средний, так себе. Время текло то быстро, как на войне, то медленно, как в медвежьей берлоге. Но наступал уже 2011 год, «год бессмысленный, трудный и кровавый» – так уверяла Анисиных соседка Вера Ильинична, увлекающаяся незримыми науками.

А мне плевать, какое время будет, – отвечал ей отец семейства Анисиных, Семен Ильич, электрик по профессии, человек непьющий и немного диковатый. – Лишь бы меня, жену да дочку не захватило.

– Прихватит, – отвечала соседка, пристально вглядываясь в глаза Семена Ильича, как в некую черную пустоту. – Что-нибудь из этих трех – трудность, бессмыслица и кровь – обязательно оглоушит… Не сомневайся…

Разговор этот происходил около лифта, который почему-то застрял, и Семен Ильич с соседкой, бледной Верой Ильиничной, топтались недоуменно на лестничной клетке. В ответ на такое предупреждение Веры Ильиничны Анисин только улыбнулся, хотя и почувствовал какой-то бесшабашный хмель в голове.

– Не пугай, ведьма ты моя, – ласково ответил он. – Мы к мировой истории и к всяким событиям отношения не имеем. Мы люди тихие, любим котов и мышей… Ты ожидай тут лифта, а я сам спущусь. Дом – не самолет, лестница пока на месте…

И Семен Ильич спустился вниз.

Прошла целая неделя. Жена Анисина, Галя, была моложе его, пятидесятилетнего, и дочка Семена Ильича, Дуня, была от первой жены, Надежды, которую раздавил в свое время автобус.

Дунечка, а ей уже стукнуло девятнадцать лет, жила полузадумчиво, сложно, мачеха ее терпеть не могла, хотя и сдерживалась. Толстая Галя не терпела Дуню за все: и за худобу, и за дурость в форме задумчивости, и за совершенно непонятный характер. Когда Гале было отчего-то весело и она хохотала, Дуня в этом случае чуть не плакала, и наоборот: когда Галя плакала, Дуня если не хохотала, то еле сдерживала истеричный до глубины души смех.

То ли дело Вера Ильинична, предсказательница и экстрасенка, – вся ее квартира утопала в изобилии. Но главной ее обителью была зимняя дача.

На даче той порой творилось нечто инопланетное, и все это под звуки рок-н-ролла; хотя Вера Ильинична была в летах, но современности не чуждалась.

– Так надо, – говаривала она. – Не будешь уважать свое время, оно укусит. Жесток, жесток бывает бог времени…

К Дуне Вера Ильинична испытывала какое-то странное любопытство, иногда забегала к ней в квартиру, когда Дуня была одна. И Дуне она нравилась.

– Ты молодец, Дуняша, что ничему и нигде не учишься и пролетаешь мимо, – говорила она. – Ты – тварь тихая, себе на уме. Учения века этого скоро пройдут, и от них ничего не останется. Другая наука будет. Нечего тебе всякой дурью голову забивать, в институты лезть.

А Дунечке на любую науку было наплевать, и была у нее еще одна особенность: что бы ни случилось в этом мире – она ничему не удивлялась.

Вера Ильинична очень хвалила ее за это, прямо души в ней не чаяла и приговаривала при этом:

– Скоро на земле такое удивление будет, что люди многие с ума сойдут, удивившись, а с тебя в этом случае как с гуся вода. Живи, живи, Дуняша…

И Дуняша жила.

Но всякой жизни приходит конец, и начинается другая жизнь. Так и случилось с Дунечкой. В один ненастный день, осенью, она пропала. Ушла днем и не пришла на ночь.

Папаша, Семен Ильич, человек осторожный и, как было сказано, непьющий, звонил по знакомым, соседям, искал, но два дня прошли, как в пустоте. Галя, жена и мачеха, не осмелилась не переживать, но в сердце своем была довольна. «Может, Бог прибрал ее, – думала. – И нам хорошо, и Богу тоже. А тут живешь в тесноте, и еще она все время молчит… Ничего, на том свете не помолчишь».

И стала Галя еще ласковей к мужу, чтобы лаской своей убедить его в ненужности дочери. Ласку Семен Ильич принимал, но о дочке задумывался. Уже решил было заявить в милицию, хотя милицию не выносил.

Шел третий день исчезновения Дуни.

«Ну куда она, такая тихая, как тень, могла деться? – думал Семен Ильич. – У нее и подруг-то особо не было… Правду говорят, что люди сами собой на этой планете стали исчезать. Уйдут за хлебом и не придут. Если за пивом уйдут, то еще понятно… А за хлебом… Наверно, и дочка сама исчезла… Но в милицию… черт с ней, но заявить надо…»

И в этот момент в квартире Анисиных раздался телефонный звонок. Мобильник Семен Ильич не жаловал, но к стационарному телефону относился с любовью. Он был один в квартире и тихо, как мышь, подошел и снял трубку. Спокойный, мрачный голос глухо и уверенно прозвучал:

– Папаша, дочка у нас. Заявишь в милицию – ее убьем. А если по-хорошему, то возвратим недели через две-три целой и здоровой. Заплатишь за это пять тысяч рублей. Рублей! Понял? Этого хватит! Достаточно! Когда и как – сообщим. Не дури, папаша, и помни, спи себе спокойно, как в детстве… Осознал?

И трубку повесили.

Семен Ильич сел на табуретку и задумался. В уме мелькала главная боль: «Если б Вера Ильинична была на месте…»

Но Вера Ильинична еще месяц назад укатила в Африку обучать африканских колдунов. Мысль же о милиции сразу ушла из его головы. Смущало только одно: почему за дочь просили так немного, всего пять тысяч рублей… Этого Семен Ильич никак не мог понять: «В наш жлобский век, когда за деньги люди друг друга в гроб загоняют, и вдруг такая чистота – всего пять тысяч рублей! Курам на смех!»

Ему даже стало до слез обидно. «Что же, за мою дочку – и пять тысяч всего… Как за поганку какую. Сейчас за кота, если украдут, тысячи „зеленых“ просят… Что ж, моя дочь хуже кота?! Нет, так не пойдет. Я им доплачу. А потом, что ж это за бандиты такие, не от мира сего… А?.. Что творится-то на свете, что творится?..»

И Семен Ильич встал в перманентном изумлении, дожидаясь звонка.

Иллюстрация: Юля Блюхер

…Дуню прихватили, можно сказать, на лету. Она шла по вполне спокойной, нормальной улочке, по краю тротуара, немноголюдной, правда. К тому же все куда-то спешили. Вдруг около нее притормозила внушительная по размерам, но видавшая виды легковушка – она и не обратила на нее внимания, задумавшись ни о чем. Не обратила она внимания и на то, как оказалась в самой этой машине на заднем сиденье, в середине, а по бокам ее оказались два неопределенного, даже серенького вида мужичка. Взглянув на них, невозможно было сказать, кто они. Но за рулем сидел крепкого вида человек средних лет, и вид его был какой-то жутковато-обычный. Один его затылок внушал Дуне ужас. Этот ужас и пробудил ее.

Мужички же около нее, вроде бы некие криминальные работяги, были послушны водителю, как псы.

Ужас ушел внутрь Дуни, и она замерла. Она вообще не была склонна к крику. А чего кричать – когда вокруг ничто не подчинялось ее воле. «Заткнут рот – и убьют», – подумала она.

И вот они все ехали и ехали. Молча. Ни одного слова, только иногда покрякиванье.

Дунечка, которая вообще отличалась странным отношением к своей жизни, хотя и дрожала потихоньку, но внутренне думала, что все обойдется, даже если ее убьют.

Так прошло часа три. Москва уже была позади. Наконец они въехали, видимо, в какой-то дачный, но полузаброшенный поселок, который и определить нельзя было точно – поселок ли это, деревня, дачи или просто дома.

Дом, к которому они подъехали, был огорожен надежным забором, но таким, который не бросался в глаза. Сам дом был внушителен, немалый, но деревянный и даже страшноватый своей какой-то неопределенностью. В таком доме вполне могли жарить младенцев, но также реально устраивать тихое, человечье чаепитие с душеспасительными разговорами о пользе загробной жизни.

Дунечка к тому времени уже, как это ни кажется парадоксальным, более или менее успокоилась. Она думала о том, что что бы с ней ни случилось, ее мысли останутся всегда при ней, даже если ее тело сгниет где-нибудь в подвале, а свои мысли Дуня любила больше всего на свете, хотя и не понимала, по существу, о чем она думает. Трепетная все-таки, ибо тело давало знать, она вошла в дом с этими тремя мужичками. Впрочем, двое из них тут же исчезли, как будто их черт сдунул. Но жутковато-обычный водитель, видимо, он на самом деле был хозяин, повел ее заваленными нечеловеческим почти тряпьем коридорчиками, темными закоулками куда-то вперед, в тьму. Из этого барахла точно выглядывали какие-то рожи. Наконец хозяин открыл дверь в узенькую, полутемную комнатку без окон, с убогой кроваткой, и сказал:

– Спи тут. Я тебя запру. Не бойся. Крыс в доме нет, есть одна домашняя, от нее вреда нет. Ночной горшок – под кроватью. Если что – звони вон в тот большой колокольчик у стены.

Дуня села на кровать, обомлев.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Егор.

– А меня Дуня.

– Знаю. Когда мы ехали, ты в бреду свое имя повторяла…

– Разве я бредила?

– Конечно. Будешь бредить в твоем положении.

Дуня робко взглянула в лицо похитителя. Был он отнюдь не красавец, но очень мощен, точно наполнен какой-то непонятной силой. Черно-волосатый, а в глаза его Дуня побоялась заглянуть.

– Ты кто? – только и спросила. – Зачем тебе моя смерть?

Егор захохотал.

– Я ж тебе говорил: не бойся… А кто я? Я такой же, как ты. Я тебя, Дуня, давно знаю.

Дунечка ахнула и подумала, что он сумасшедший. Егор внимательно на нее посмотрел. Взгляд его был тяжелый, но ужаса в нем не было.

– Спи до утра.

И вышел, но запер дверь. От этого звука у Дуни екнуло сердце. Она не знала, что делать, то ли ей спать, то ли повеситься. Но в уме встал тяжелый взгляд Егора, и он усыпил ее…

…Дуню разбудил звук открываемой двери. Она испуганно-робко открыла глаза и увидела на пороге девушку, худощавую, бледную, словно всю жизнь она провела в подвале, а у ног ее замерла черная, как мрак, крыса.

Дуня взвизгнула, но отрешенно, по-своему. Девушка, не обращая внимания на ее взвизгиванье, мрачно проговорила:

– Пора завтракать. Меня зовут Зоя. Идите за мной.

И она быстрым движением ножки отвела крысу в сторону.

Дуня, решив ничего не понимать, поплелась за ней. Опять коридоры; в туалете Дуня вроде бы помыла руки, лицо и покорно последовала за Зоей.

Они подошли наконец к какой-то двери, и Зоя, открыв дверь, чуть ли не втолкнула Дуню внутрь, а сама не вошла.

Иллюстрация: Юля Блюхер

Дуня огляделась и ошалела. Ошалела от красоты, которую она увидела. Довольно большая, прямоугольная, эта комната светилась уютом и благолепием. На стенах – картины, от вида которых возбуждалась в душе доброта и тихость, старинные часы, вероятно, антикварная мебель, паркет и длинный дубовый стол, за которым сидели четыре человека.

Одна – женщина лет сорока, с лицом интеллигентным и сладко-добродушным – стремительно, как птица, соскочила со своего стула и подбежала к Дуне. И ошеломленно сказала:

– А мы вас ждали… Дайте я вас поцелую…

Дуня, онемевшая, стояла как статуя и не пошевелилась на призыв.

Женщина сладко, почти приторно поцеловала ее в обе щечки и, взяв за руку, повела к столу.

Стол был заставлен цветами и цветочками, а между ними – такое изобилие всяческой явно вкуснейшей еды, что Дунечка наконец вздрогнула, проявив себя телом. Но уста ее молчали.

– Меня зовут Лидия Леонидовна, – вещала женщина, видимо, хозяйка, прямо извиваясь вокруг Дунечки. – Угощайтесь, милая, угощайтесь. Еда никогда не обманывает человека. Насладитесь каждой клеточкой своего обожаемого тела…

Дуня взглянула на людей. Сначала ее взгляд упал на небрежно одетого старика, как будто бы обычного, но с такими ледяными, страшными глазами, что ее бросило во внутреннюю дрожь. Но она ничем не выдала себя. Старик между тем представился:

– Генрих.

– Я Дуня, – прозвучал невнятный ответ.

– Не надо. Мы вас видим, – ответил старик.

Рядом со стариком сидел тип, реально испугавший Дунечку. Это было дитя, мальчик лет девяти-десяти, но совсем какой-то безобразный, даже уродливый, с полусгнившими, как показалось Дуне, зубами, но с хищным оскалом. Он был ужасен среди всего этого благолепия – именно этот контраст и спугнул душевно Дуню. Но она все-таки не дрогнула.

– Его зовут Юрочка, – заявила Лидия Леонидовна.

Зато последний незнакомец почти возродил в сердце Дунечки веру в людей. Это оказался человек лет тридцати пяти, округлый, чуть-чуть толстенький, налитой, и с таким добродушным, внимательным ко всему живому и благим выражением лица, что невозможно было не довериться ему во всем.

– Геннадий, – представился он. – Балуюсь пением и игрой на гитаре.

Дуню усадили около Лидии Леонидовны. Она тут же наложила Дуне в тарелочку салат, от одного вида которого можно было забыть обо всех бедах. Дуня набросилась на него, словно на спасение.

– Дунечка, милая, – проговорила Лидия Леонидовна, улыбаясь. – Взгляните на Юрочку нашего. Год назад он, можно сказать, почти случайно убил Кирилла, мальчишку поменьше его. И ничего, выкрутился. Жизнь продолжается.

Дуня поперхнулась.

– Экая вы, милая, неловкая, – удивилась Лидия Леонидовна. – Нельзя все так принимать близко к сердцу. Вы видите, с Юрочкой ничего не случилось. Он за столом, а не в детской колонии.

– Кушайте, Дуня, кушайте, – прошипел старик.

В это время Геннадий запел. В его руках мгновенно оказалась гитара.

– Это он для вас, Дуня, поет, – улыбнулась Лидия Леонидовна.

Геннадий пел во всю мощь своих легких. Слова песни были дикие, но трогательные:

 
У Питоновой Марьи Петровны
За ночь выросла третья нога.
Она мужу сказала влюбленно:
«Я тебе теперь так дорога!»
 

И далее в таком же духе. Пел он проникновенно, с душевной болью. Когда он кончил, Дуня изумленно уставилась на него, позабыв о чудесном салате. Гена доверчиво улыбнулся ей в ответ:

– Я всегда пою, – сказал он, – о несчастных, страдающих людях. Обратите внимание, Дуня, на такие слова в этой песне, слова о муже героини:

 
Но Ванюша был парень
Убогий,
У него вовсе не было ног.
 

– Вот как получилось, – продолжал Гена. – У одной – три ноги, у другого – ни одной. Я спрашиваю: разве это справедливо? Но так и бывает в жизни.

И глаза певца засветились чуть ли не слезой. Дуня тоже была готова расчувствоваться.

– Вы ешьте, ешьте, – прервала этот порыв чувств Лидия Леонидовна, накладывая ей рыбку чуть ли не насильно. – От еды еще никто не умирал. И третья нога от еды не вырастет.

– А где же Егор? – вдруг спросила Дуня.

Ответом была глубокая тишина. Все словно замерли. Прошло минуты две.

– Егор путешествует, – тихо ответил старик.

В голове Дуни, и так замутненной, все смешалось, перепуталось, сгинуло. И вдруг, как молния, вспыхнули в сознании слова. И она их произнесла:

– Когда же вы меня отпустите домой? Ведь отец беспокоится…

В ответ молчание продолжалось всего минуту.

– Ты у нас в гостях, Дунечка, – вымолвила Лидия Леонидовна. – Отец предупрежден, что отдохнете у нас и вернетесь веселой…

Дуня вдруг ясно поняла, что ей не уйти сейчас никуда. Но Лидия Леонидовна глядела на нее с такой добротой, что Дуня не смогла противиться непонятному. Может быть, с ней не будет ничего плохого? Отец предупрежден, а мачеха только рада. Но зачем все это?

Но потом обыденный смысл ушел из ее сознания, потому что он всегда надоедал ей. Она опять огляделась. Все было красиво и добротно. Только глаза Юрочки поблескивали недетским мраком. И она принялась за салат и рыбу. Но старик заметил ее взгляд, направленный на Юрочку.

– Не осуждайте его, – заметил старик. – Он у нас слишком развитой, не по возрасту…

Дуня не удержалась и снова молниеносно заглянула в глаза Юрочки. На мгновенье ей стало дурно, но она быстро пришла в себя. Старик пристально наблюдал за ней, не пугая ее, однако, чем-нибудь излишним.

Дуня удивлялась, почему этот «завтрак» так обилен, словно она уже не завтракала, а обедала. Блаженная мысль вошла в голову: все это сон, а не действительность. Любая деталь всей этой ситуации стала казаться ей фантастической.

– Приятно, приятно, – начала шептать она самой себе.

Вдруг к ней подошел добродушный Гена, певец.

– Потанцуем? – попросил он вкрадчиво.

Дуня почувствовала, что это внезапное приглашение только подтверждает реальность сна. Она согласилась. Никакой музыки. Тишина. Только слегка чавкал Юрочка. Дуню пугало это безмолвие; ей стало казаться, что она танцует на краю пропасти.

Гена был мил, но минут через пять Дуня упала в обморок. Пустота, и даже сознания как бы нет.

Она очнулась в хорошо обставленной, уютной комнатке, на широкой кровати. Рядом стоял Егор. Он почудился ей каким-то другим, похожим на идола. Взгляд его был тяжел.

– Полежи здесь, Дуня. Тебе надо отдохнуть, – хрипло сказал он.

– А что потом? – пролепетала Дуня.

– Потом поедем к твоему жениху. Он недалеко.

Дуне показалось, что она опять теряет сознание. Егор поправил ее одеяло, спокойно и уверенно, и вышел.

Минут через десять вошла улыбающаяся, почти светящаяся Лидия Леонидовна. Заметив, что Дуня не спит, сладостно проговорила:

– Как мы себя чувствуем? Может быть, горячего чаю с лимончиком?

Дуня посмотрела на нее отсутствующим взглядом.

– Кто жених? – прошептала она.

– Т-с, т-с, т-с, – оборвала ее Лидия Леонидовна и приложила пальчики к своим губам. – Спите, не думая…

Ослабевшая Дуня заснула. Или, может быть, ей скорее показалось, что она заснула. В душе ее, где-то в глубинах, мелькали какие-то тени, наверное, людей, а возможно, и других существ. Они то подвывали, взвизгивали от страха еле слышными голосами, точно они были на том свете, то наоборот – раздавалось почти райское пение. Дуня просыпалась и как будто видела их наяву, потом опять юркала в себя.

Долго полумучилась она, пока наконец не наступило новое утро.

– В гостиную, Дунечка, в гостиную! – раздался за дверью веселый голос певца и танцора Гены.

Дуня с тупой покорностью встала и пошла туда. Вошла в гостиную – и что же? В огромной комнате ни души, а на столе вместо лакомых яств покоится закрытый гроб.

Дуня закричала, но тут же появилась вездесущая Лидия Леонидовна.

– Гена, Гена! – крикнула она, открыв дверь в коридор. – Что же ты не упредил нашу Дунечку?! Где ты?

И она потом обернулась к Дуне.

– Милая, извините за гроб. Это Зоя, прислуга, вы ее видели, померла к утру… А гроб у нее в хозяйстве всегда найдется. Вот мы ее и положили. И крыса ее тоже вместе с ней умерла, не могу сказать «сдохла»… Пойдемте, деточка, отсюда скорее вон, нечего душу смущать.

И Лидия Леонидовна взяла Дуню за руку и, как ребенка, вывела, проводила в другую комнату, далеко от гроба. Комнат в этом доме было достаточно. Она усадила Дунечку в кресло, придвинула маленький столик и пообещала тут же принести горячий чай с пряниками.

Действительно, вскоре все это было подано, но не Лидией Леонидовной, а ее, видимо, другой прислугой. Потом мелькнул перед Дуней и оптимист Гена, пробормотав, однако, на этот раз угрюмо, что «сегодня увезут тебя, Дуня, к жениху». Дуня заплакала.

Между тем в соседней комнате в креслах сидели два человека – хозяин (Егор) и тот самый старик с ледяным пристальным взглядом, по имени Генрих.

– Егор, – говорил старик. – Ничего у нас с этой Дуней не выйдет.

– Надо подумать, – сурово ответил Егор.

Лицо его стало загадочным.

– Нечего думать. Мне стало ясно, Егор, когда я во время ее обморока просмотрел ее руки. На правой руке тот самый знак, который может спутать нам все карты.

– Знаю, знаю. Сам видел, – мрачно прервал Егор.

– Если суммировать все негации, которые мы увидели в ней, то не стоит связываться… Мы проделаем над ней такую страшную, фантастическую работу – и все пойдет прахом. Она не тот человек.

Егор встал.

– Я сам все решу сегодня к вечеру.

И резко вышел из комнаты.

…К вечеру Егор зашел в комнату, где столбенела Дуня.

– Собирайся, поедем! – сказал он.

«К жениху», – подумала Дуня.

В тумане своих мыслей она накинула свою курточку и пошла вслед за Егором. Они молча прошли двор, сад, вышли на улицу, где уже стояла машина, та самая, на которой Дуню привезли сюда. В машине сидели те же два человека, которые доставляли ее в этот дом. Они вышли и так же посадили ее на заднее сиденье, а сами расположились по бокам. Егор сел за руль, и снова Дуня машинально уперлась взглядом в его жутковатый затылок.

– Кто жених? – бессильно спросила Дуня.

В ответ – запредельное молчание.

Тогда она впала в полузабытье. И опять где-то на границе сознания замелькали тени, и слышался вой, стон, немыслимые крики, а потом стоны умолкали, и ей слышалось райское блаженное пение, и потом опять – стоны, беззвучные проклятия, потом снова блаженное пение, и так без конца адский вой и ангельское пение следовали один за другим, и ничего другого не существовало. Она уже не различала, когда стон, когда пение, словно и ад, и рай сливались в одну симфонию.

Вдруг машина остановилась, кто-то распахнул дверцу, и властный голос Егора прозвучал во тьме:

– Выходи!

Дуня, словно теряя свой ум, вышла. Рядом стоял Егор. Вокруг – дома, улица.

– Входи в обычную жизнь, – сказал Егор, и голос его приобрел почти бесконечную власть. – Видишь, там твой дом. Возвращайся к отцу. И забудь, где ты была и что видела. Молчи об этом.

И этот голос стер ее память о том, что произошло. Осталось одно смутное видение.

Как пьяная, она поплелась домой. Поплелась без всякой радости. Позвонила в знакомую дверь.

Отец открыл и пошатнулся от счастья. Потом вскрикнул. Галя, мачеха, была на кухне и все поняла. «Пришла, стерва», – подумала она. Семен Ильич засуетился.

– А деньги, Дуня, деньги? – закричал он. – У меня не пять, а все девять тысяч! Надо им отдать!

– Да подавись ты своими деньгами! – резко ответила Дуня и пошла в свою комнату.

Семен Ильич разинул рот.