Текст книги "Одиночество вещей"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Леон решил, что не надо ему: иды суда.

– Я спешу, козёл, не видишь? – побежал дальше, но вдруг раздались выстрелы.

Оказывается, у стройбатовской сволочи имелся пистолет. Определённо незаконный, потому что, стреляя, он воровато косил по сторонам.

– Чего тебе? – устало полюбопытствовал Леон.

– Иды суда! – повторил стройбатовец. Похоже, это были единственные русские слова, которые он знал.

Леон обречённо подошёл.

Стройбатовец спрятал пистолет в карман галифе.

– Снымай дэвчонку!

– Зачем? – удивился Леон.

– Идты хочешь?

– Хочу.

– Снымай дэвчонку и иды куда хочешь. Она тэбэ нэ сэстра, вы нэ пахожы. Иды!

– А что ты с ней будешь делать? – задал Леон глупый вопрос.

– Иды суда! Снымай и иды! – Глаза стройбатовца горели сатанинским огнём, руки теребили пуговицы на ширинке.

– Нет! Гад! – крикнул Леон. – Зови офицера! Ты… – Не было в целомудренном русском языке подходящего слова для обозначения этой твари.

– Застрэлу! – заорал, как бешеный ишак, стройбатовец.

– Стреляй! – заорал в ответ Леон.

По проспекту Маркса (Охотному ряду) вереницей двигались бронемашины с пехотой. Но ведь они пройдут, с тоской подумал Леон.

– Ну, харашо, слюшай, – понизил голос стройбатовец. Пехота могла и не одобрить его действий. – Нэ хочешь так, давай меняться. Ты мнэ дэвчонку, я тэбэ «макара», – похлопал себя по карману. – Новый, десат тыщ любой отвалит. Дагаварылысь?

– И обойму? – изобразил на лице заинтересованность Леон.

– Сматры, – вытащил из другого кармана чёрную обойму славный защитник Родины.

Леон вздохнул, поднял вверх руки, как бы готовясь снять с плеч Калабухову Аню.

Дрожащий от нетерпения стервец, в лучшем случае собиравшийся вместо «макара» и обоймы дать Леону по морде, шагнул навстречу.

Леон что было силы ударил его ногой в пах, а когда тот согнулся, ногой же выбил из его рук обойму, побежал по перекопанной улице Герцена, только ветер в ушах засвистел.

Когда он, задыхающийся, на подламывающихся ногах завернул в подворотню, свистнула пуля, обшарпанная кирпичная стена плюнула в Леона снопом острых рыжих брызг. Извращенец, должно быть, прицельно бил из положения лёжа.

В подворотне, в открывшихся за ней проходных дворах и переулках Леон перевёл дух. Тут не было постов. Тут в небольших домиках размещались сомнительные, с непроизносимыми из-за сокращений названиями на табличках конторы. Большей частью нищие и убогие, а одна вдруг как царевна-Лебедь. В отреставрированном двухэтажном особняке, с новомодными дверями, загадочной бронзовой табличкой «MS Ltd», различимой сквозь затемнённые стёкла умопомрачительной мебелью, обитой кожей стенами, плоскими, как разноцветные блины, телефонами на столах. В заповедный уголок западной цивилизации ломились пошучивающие умельцы с ломиками, не обращая внимания на воющую сигнализацию.

Леон миновал следующий, засаженный тополями, длинный проходной двор.

До Калининского (Нового Арбата) было рукой подать.

И тут, не иначе как по велению Господа, прямо на Леона скатился по гнущимся, стонущим дощечкам на трофейном германском разлапистом мотоцикле, чуть ли не со свастикой, из голубятни-гаража немолодой рокер в чёрной драной куртке. Он был с такого похмелья, что шлем не налезал на опухшую усатую физиономию, едва держался на затылке, как купол. Сильнейший запах перегара омрачал свежий утренний воздух. Было ясно как Божий день: пожилой, остановившийся в умственном развитии рокер пил, жрал, спал, понятия не имел, что происходит в столице. Иначе не выкатил бы из голубятни трофейного музейного монстра.

Только такой беспечный ездок и мог выручить Леона.

– Добрось до Кутузовского! – подскочил Леон.

Рокер тупо выставился на него. Вероятно, лишь похмельная депрессия и связанное с ней замедление в мыслях не позволили ему в присутствии ребёнка ответить немедленным матерным отказом.

– Сто пятьдесят! – озадачил рокера Леон.

Даже по нынешним грабительским временам цена за пятиминутную ездку была изрядной.

– И бутылка водяры по приезде! – окончательно добил его Леон.

Тот потёр глаза, полагая, видимо, что это сон.

– Из холодильника, – садистски уточнил Леон, – запотевшая.

С двадцать первой попытки, как дядя Петя изойдя алкогольным потом, рокер завёл музейную машину.

Сидеть тем не менее на ней было очень удобно. Леон и Калабухова Аня нетесно поместились за спиной у рокера на пружинящем, похожим на седло, сиденье. Рокер ходко погнал по Кисловскому переулку. У Леона зародилась безумная надежда, что скоро он будет дома.

Надежда не оставила его, даже когда переулок перегородил выскочивший, как чёрт из табакерки, бронетранспортёр. Пятнистые солдаты замахали руками, заорали, дали в воздух автоматную очередь. Чтобы не врезаться, рокер понёсся по узкому тротуарчику, сшибая мусорные бачки, из которых вместе с мусором вылетали коты и голуби.

– Это… – рокер сбросил скорость, полуобернул к Леону пылающее в усах лицо, но в этот самый момент сверху (из окна?) на него с воплем, подобно леопарду или рыси, рухнул десантник, и тут уже полетели все: десантник, сжимающий в стальном захвате шею пожилого рокера, Калабухова Аня, Леон и трофейный мотоцикл. Леон удачно упал на рюкзак, как черепаха на панцирь. Калабухова Аня на Леона. Рокер и солдат на мотоцикл. Мотоцикл на асфальт. В воздухе продолжали крутиться колёса, показавшиеся Леону огромными, как мельничные лопасти.

То были колёса судьбы.

Надежда оставила Леона.

Схватив на руки не успевшую понять, что произошло, Калабухову Аню, сэкономивший сто пятьдесят рублей и неизвестно, существующую ли поллитру из холодильника, Леон побежал вперёд мимо забаррикадировавшегося деревянными ящиками магазина. Уже показался в просвете домов вожделенный Калининский (Новый Арбат), прямая линия до дома, с которой Леон не сойдёт, пока не дойдёт или не умрёт.

– Как лошадка бежишь, – одобрила Калабухова Аня, взбодрила пятками. – Хочу пить!

– Потерпи, – пробормотал Леон, – недолго осталось.

И он бы выбежал на закрытый-перезакрытый, загороженный-перегороженный правительственный проспект, если бы прямо навстречу ему с улицы скромного демократического писателя Писемского не выехал урчащий мотором, лязгающий гусеницами танк.

С мраморного подоконника нежилого дома он казался крохотным.

В действительности же был огромен, парализующе страшен.

В душе Леона, как и во всякой русской душе, было много смуты. Бог вычерпывал, вычерпывал и наконец дочерпался до чистого. Леон доберётся до дома и в час беды будет с родителями. Не Бог весть какая чистота, но Леон плевать хотел. Эта сущность не умножалась. Леон, как одинокий, отцепленный Богом или, наоборот, прицепленный Богом вагон, катился по рельсам за невидимым локомотивом.

Он просто остановился перед танком.

– Неужели не разойдёмся? – услышал сверху, с брони знакомый голос.

– Валериан… простите, не знаю вашего отчества, – снял с плеч, поставил рядом Калабухову Аню Леон.

– Знаешь имя, – засмеялся Валериан. – Откуда? Сомневаюсь, чтобы из официальных источников.

– Вы меня не помните? Мы встречались в Нелидове в гостинице. Я был с отцом.

– Не помню, – ответил Валериан.

Беспамятным местечком было это Нелидово. Леона не вспомнила горкомовско-райкомовская женщина в гостинице. Не вспомнил подполковник. «Да были ли мы с отцом в Нелидове? – засомневался Леон. – Есть ли у меня отец? Если есть, узнает ли меня?»

– Сестрёнка? – кивнул на притихшую вблизи танка Калабухову Аню Валериан.

Он был чисто выбрит. От него пахло хорошим одеколоном и почему-то кофе, как будто не из танка, а из номера валютной нелидовской гостиницы вышел Валериан, похрустывая в кармане долларами. Он был полон жизни, мужествен и красив. Казалось в высшей степени несправедливым, что одинокое танковое дело его проиграно, судьба предрешена. В очередной раз по воле Господа мужество и красота не спасали мир, а приносились ему в жертву. У Валериана наверняка имелся пистолет. Он был хоть и советским, но русским офицером.

– Нет. Её одну отправили в автобусе из Нелидова. Мы не доехали до автовокзала. В центре всех выгнали. Куда она одна? Пока со мной. Неужели вы меня не помните? Вы ещё подарили отцу прицел.

– Что я могу для тебя сделать? – спросил Валериан.

– Для меня? – растерялся Леон.

– Всё, что в моих силах.

«Сровнять с землёй кооператив «Желание»? – подумал Леон. – Расплющить, как консервную банку, синюю машину Лени и Эпоксида? Ограбить банк?»

Леону вдруг открылось, что всесокрушающая сила сродни Господу: может всё, но не может ничего. Малое предприятие «Желание» переедет в новое помещение. На место Эпоксида заступит другой водитель по найму. В банк завезут новые купюры. «Сила безлична, как конвейер, – подумал Леон, – как сама жизнь. В то время как Бог – мастер штучных изделий. Он тайком воспитывает рационализаторов. Но не подпускает к конвейеру. Чтобы не остановилось производство. Чем талантливее, решительнее, милее его сердцу рационализатор, тем вернее и яростнее он его губит. И немедленно начинает готовить очередного. Он безумен!»

– Ничего, – ответил Леон подполковнику, но вдруг спохватился, что есть, есть! – Хотя…

– Всё, что в моих силах, – повторил Валериан.

Леон хотел сказать ему, что хочет в танк, чтобы быть там до конца. Что безнадёжное танковое дело представляется ему важнее оставшейся жизни. Если бы не родители. Если бы не Калабухова Аня. Кто доведёт её до володаркиной общаги? Поэтому Леон ничего не сказал, вернее, сказал другое:

– Добросьте до Кутузовского, я там живу. Другим транспортом не добраться.

– Возьмёшь белое полотенце, – прислушался к нарастающему гудению в небе Валериан, – пусть думают, что я захватил детей в заложники. Поедем на броне, чтобы видели, – протянул руку, поднял Леона и Калабухову Аню на танк. – Вперёд, сержант! – крикнул в люк. – Подбросим ребятишек на Кутузовский!

Как только оказались на проспекте, над танком, подобно железной апокалипсической птице, завис вертолёт. Из него свесился похожий на мотоциклиста – в шлеме и в тёмных очках – снайпер, который что-то закричал… по-английски.

Иностранного специалиста не смутили ни вцепившаяся в Леона крохотная Калабухова Аня, ни Леон, как истинный взывающий о милосердии заложник, размахивающий белым полотенцем над головой. Пуля щёлкнула о броню, взорвалась искрами в сантиметре от головы Валериана.

– Русского не нашли? – Валериан и не подумал спуститься вниз.

– Предлагаю немедленно освободить заложников, остановиться и сдаться! Соблюдение законности гарантирую! – проревело сверху через мегафон уже по-русски.

И тут же второй – лёгкий, белый, как пивное облачко над банкой, неслышный – вертолетик возник рядом. Как будто кровь стекала с его стреловидного хвоста. Но это были всего лишь буквы «Antenn-2». Вот только те там или другие французы Леон не смог против солнца рассмотреть.

– Подстрелят, – затосковал он.

– Скорее всего, – согласился подполковник, – но когда улетят иностранцы. Мы живём в марионеточной стране.

По обе стороны проплывали большие дома Кутузовского. Вертолёты шли над танком параллельными курсами. Снайпер больше не показывался.

Над всем: над домами Кутузовского, над танком, над вертолётами и облаками разливался неиссякаемый смех.

– Направо, пожалуйста, – буднично, как таксисту, сказал Леон.

Валериан передал команду в недра танка. Танк, как такси, свернул направо в проезд между домами. Французский вертолёт выдержал манёвр, а тяжёлый военный с гроздьями ракет на пузе пролетел вперёд и теперь, судорожно ревя, завалившись набок, разворачивался по кругу.

«Наши вертолёты, в отличие от танков, не лучшие в мире», – подумал Леон.

– Валериан, – спросил он, – неужели вы верите в коммунизм?

Если существовал вопрос, чтобы сделать неиссякаемый смех воистину неиссякаемым, это был именно тот вопрос. Самое смешное, Леон задал его всерьёз. «Неиссякаемый смех – смерть! – вдруг догадался он. – Смерть смеётся неиссякаемее и веселее всех, потому что смеётся последней!»

– Нет, – ответил, подумав, Валериан, – пожалуй, нет, не верю.

– Тогда зачем всё? – спросил Леон.

– Трудно ответить, – пожал плечами Валериан. – Есть вещи, которые трудно объяснить. Слишком много значительных слов. Кто захочет, поймёт. Кто нет, не поймёт никогда. Ты сам знаешь, как это обычно бывает.

– Было татарское иго, – уныло возразил Леон, – социализм. Как-то перемололось. Перемололось бы и это.

– Вероятно, – согласился Валериан. – Да только мельницу сожгли.

– И кузницу, – зачем-то добавил Леон.

– И кузницу, – согласился Валериан, хотя никак не мог знать про сгоревшую зайцевскую кузницу.

– От лжи, разврата можно уйти, – тускло продолжил Леон. – Хотя бы в себя.

– Мы и ушли, – сказал подполковник. – В себя. Куда же ещё? В танк.

– А остальные? Которые остались?

– Мы звали, – пожал плечами Валериан, – Бог им судья. Есть люди, которым нравится смотреть, как горят мельницы и кузницы.

– Значит, всё напрасно? – пробормотал Леон.

Танк встал перед аркой, перед чугунными воротами.

– Здесь сойдёшь? – спросил Валериан. – Или ломать?

– Сойду, тут близко, – Леон соскочил с брони. Снял Калабухову Аню.

Французский вертолёт висел над самым танком. Оператор снимал совсем как несколько дней назад дядю Петю с топором. И опять Леон не сумел против солнца рассмотреть его лицо.

– Сейчас попросит дать интервью, – сказал Леон. Не это он хотел сказать. Но не мог. Слишком много значительных слов. – Спасибо, что подвезли, – сдавленно, ненавидя себя за косноязычие и вообще за всё, произнёс Леон.

«Убожество – моя суть! – решил он. – Кому какое дело, что я думаю про себя? Это не имеет ни малейшего отношения к действительности, потому что умирает во мне!»

Ему хотелось плакать. Но слёзы только бы продемонстрировали, что он ещё и сентиментальное убожество, то есть худшее из убожеств. Поэтому, глотая слёзы, Леон отвернулся.

– И тебе спасибо, – сказал ему в спину Валериан. – Только ты не прав, что всё напрасно. Всё для тебя.

– Для меня?

Чудовищный военный вертолёт показался над крышей.

– Для тебя.

Это было последнее, что сказал Леону Валериан. Крышка люка закрылась. Танк стремительно развернулся, выкатился на Кутузовский.

– За что? – посмотрел в небо Леон. – За что ты так нас ненавидишь?

Из-за угла выбежали какие-то люди. Отшвырнув ненужное белое полотенце, подхватив на руки Калабухову Аню, Леон вбежал в арку родного двора, откуда было рукой подать до подъезда.

Какая-то ещё шевелилась надежда, пока он безуспешно звонил в дверь, нашаривал внутри рюкзака ключи. Они, естественно, оказались в самом недоступном месте: между чудом уцелевшей банкой с мёдом и ботинками.

Но как только пронёсся по пустым комнатам мимо скалящихся с вишнёвого ковра белых призраков, не устающих, однако, попивать русскую кровушку, мимо кухонного стола, на котором не было ничего, кроме чёрствой четвертинки «бородинского», двух пустых бутылок из-под водки и двух стаканов, надежда сменилась недобрым предчувствием.

По дому не было заметно, чтобы работа родителей в малом предприятии «Желание» подняла жизненный уровень семьи.

– Как у нас в володаркиной общаге, – кивнула на стол Калабухова Аня. – Только у нас колбаска бывает.

Леон распахнул холодильник. Внутри было бело, светло и пусто. Хотя нет, в нижней пластмассовой коробке для овощей обнаружилась жестяная банка апельсиновой воды «Си-си».

Уровень жизни семьи определённо поднялся.

Леон вскрыл банку, ополоснул стакан, налил шипящей воды, протянул Калабуховой Ане.

– Вкусная, – одобрила она, – я потом ещё попью.

Леон наскоро обследовал родительскую спальню, отцовский кабинет, свою комнату.

Аня успела выпить всю воду из банки и теперь икала.

Леон ничего не обнаружил.

В дверном проёме кухни мелькнула тень. Леон понял: если где искать, так только на кухне. Где пьётся, там и оставляется. Трудно было вообразить, что, выпив две бутылки водки на двоих, родители оставили весточку Леону (если оставили) в ином месте, а не на кухне, где пили.

Так и есть.

Леон уставился в мусорное ведро. Оно было до половины заполнено библиографическими карточками.

То был плохой знак.

Отец заносил на карточки названия, аннотации нужных ему для работы книг и журнальных статей по марксизму, а также – где, на какой полке искать ту или иную книгу или журнал. Хранились карточки в аккуратных деревянных ящичках. То, что сейчас они, подобно осенним листьям, лежали в голодном мусорном ведре, свидетельствовало не только о том, что древо марксизма облетело, но и о том, что отец более не нуждался в библиографических карточках. Нужда в них могла оставить отца в единственном случае – вместе с нуждой в жизни.

Леон зачерпнул рукой карточки, высыпал на стол.

С обратной стороны некоторые из них были исписаны странным – размашистым и ломким – детским каким-то почерком.

«Сынок, – прочитал Леон на одной и понял: вот оно, что он искал, никогда родители не называли его «сынок». – Когда ты будешь читать, мы, по всей видимости, переедем в. Мы обязательно напишем тебе. Только письма идут слишком долго. Сальватор Дали был коммунистом, сынок».

Сначала, значит, крепко выпили, догадался Леон, потом решили черкнуть. Потому такой почерк. Что значит «переедем в.»?

«Мы знали, Леон, что тебя будут звать Леоном, – прочитал на обороте следующей карточки, – ты не поверишь, но мы назвали так тебя в честь Троцкого. Когда мы учились, нам казалось, что идеалы мировой революции преданы. Мы дали клятву…» – писать далее места не было.

Леон стал перебирать карточки, как игральные карты.

«Мировая революция вернулась к нам с чёрного хода. Весь мир против нас. Синоним слову «несчастный» отныне и надолго – «русский».

«Мы говорим, что вернёмся, но все собираются возвращаться: фараоны, царь Ирод, Иисус Христос, Гитлер. Никакая идея в мире не может ни окончательно победить, ни окончательно умереть. Все уходящие говорят, что вернутся. И когда-нибудь вернутся».

«Нашему народу никогда не хотелось быть русским. Хотелось раствориться в чудовищном, абстрактном. За весь двадцатый век, исключая Отечественную войну, не суждено было нам увидеть что-либо, что дало бы хоть какое удовлетворение чувству русского патриотизма. Народ ненавидел в себе русское. Других объяснений семнадцатому году нет. Партия коммунистов лишь идейно обслуживала нежелание народа быть русским. Это ошибка. Требовалось не идейно обслуживать, а вести. Троцкий понимал. Ком. идея может существовать лишь в непр. развитии, она не может быть направлена внутрь, только вовне. Внутри – болезнь».

«Мы с самого начала знали, что дело не выгорит. В. – романтик. Какие ребята! Крик посреди пустыни. Когда всё проиграно, нечего ставить, кроме. За мечту! Пьём за буд. России! Опять за мечту, за буд. за рай. Нельзя верить тому, кто не может предложить ничего, кроме буд. Это вечный кошмар России».

Некоторые, исписанные совсем неразборчиво карточки (видимо, уже доканчивали вторую поллитру) Леон пропускал.

И вдруг:

«Просим передать все документы в архив ИМЭЛ. Комната 696, Бурштейн Н. Г. Тел: 206-24-65».

И две последние:

«Вынуждены уйти, впервые в жизни осознав, что мы русские. Проклятие всех русских. Русских коммунистов вдвойне. Осознать, что ты русский, когда слишком поздно».

«Уходим не потому, что боимся возмездия. Некому возмещать. Не потому, что боимся предать. Некого предавать. Мы не можем жить одной лишь жизнью. В лучшем случае сменить одну идею на другую. Но одна сгнила, другая (та же самая, вот что страшно) придёт в брачном наряде. Нет сил женихаться. Потребны иные, не столь безвольные и слабые, как мы, женихи».

Леон огляделся, с трудом узнал кухню.

– Темно, – пожаловалась Калабухова Аня, – и холодно.

Действительно, в кухне почему-то было темно и холодно, несмотря на яркий, путающийся в зелёных кронах солнечный свет за окном.

– Тени, – прошептал Леон. – Разве ты не видишь, это тени.

Воздушными клубящимися чернилами они заполняли кухню, квартиру, оставляя по центру до входной двери узкий светящийся коридор с невесомо плавающим в нём то ли пухом, то ли снегом (но не пухом и не снегом). Прежде чем Леон догадался, что это тени, он уже знал, что надо бежать, бежать немедленно, и что у него есть силы бежать по светящемуся коридору сквозь невесомый пух и снег (но не пух и не снег), что ему, единственному из людей, даётся шанс успеть, когда успеть невозможно.

Подхватив на руки Калабухову Аню, которая сама вдруг сделалась невесомой, как пушинка или снежинка, Леон помчался по светящемуся коридору, выведшему его на лестничную площадку. С лестничной площадки – во двор. Со двора – на улицу. С улицы – на пустырь за домом.

Как только Леон понял, куда бежать, коридор исчез. Весь оставшийся путь Леон ощущал одышку и сердцебиение. Калабухова Аня вмиг перестала быть невесомой. И только мысль, что нельзя подвести мёртвых русских, пришедших ему на помощь, вставших тенями вокруг светящегося коридора, что небезнадёжен народ, у которого такие добрые мёртвые, позволила Леону добраться до кирпичного – в ряду других гаражей-коробок – гаража, приобретённого отцом у уехавшего в Израиль соседа по лестничной клетке. «Я бы мог сделать на этом гараже состояние, – помнится, сказал отцу сосед, – но оставляю его тебе всего за десять тысяч, потому что мы были хорошими соседями».

Гараж был закрыт изнутри, но Леон знал потайной способ, как поднимать из гнезда нижний железный штырь.

Распахнул тяжёлые железные створки.

– Отойди! Не дыши здесь! – крикнул Калабуховой Ане. Вбежал в гараж, вырвал из машины ключ зажигания.

Мотор заглох.

Родители сидели, обнявшись, на заднем сиденье, как влюблённая парочка, невысокого пошиба парочка, потому что на переднем сиденье лежала пустая бутылка из-под портвейна «Астафа».

В стране нет бензина, Леон вспомнил километровые очереди у бензоколонок на Рижском шоссе, а они…

Его изумил обшарпанный, помятый вид машины. Раньше она такой не была. Проведя пальцем по крылу, Леон убедился, что вмятины нарисованы. Эпоксид не соврал. Отец был настоящим мастером своего нового дела.

Теряя сознание, Леон вытащил сначала мать, потом отца на свежий воздух. Взялся перекатывать, как брёвна по траве, бить по щекам, делать искусственное дыхание, потому что не знал, что ещё делать.

Из дальнего гаража вышел парень с канистрой.

Леон попросил его вызвать «скорую помощь».

– Если она ещё существует, – парень побежал к телефону-автомату, оставив у ног Леона канистру.

«И если в автомате есть трубка», – подумал Леон.

1991–1992