Текст книги "Одиночество вещей"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Но сегодня неведомая сила заставила Леона пересечь благословенную заводь, доплыть до белой дяди Петиной бани, одиноким зубом торчащей среди заросшего ольхой и ивой берега.

То, что он увидел, изумило его.

Старшой, лысый и Сам работали. Причём с такой же нечеловеческой быстротой и сноровкой, с какой старшой на глазах Леона снял пробу с первача. Их очертания дрожали, дробились. Они перемещались по бане, не касаясь ногами пола. Не только сами пролетали сквозь стены, но и каким-то образом передавали доски и гвозди. Сам и лысый обшивали стену. Старшой тут же обжигал доски паяльной лампой, отчего кокетливую псевдолеопардовую пятнистость обретал внутренний банный покой.

Строительное неистовство, впрочем, длилось недолго.

– Отбой! – скомандовал старшой. – Все бы так работали, – помахал рукой из проёма подкравшемуся по воде Леону, – давно бы был коммунизм! А то превратили, понимаешь, идею коллективной ответственности в призрак!

Леон сделал вид, что не расслышал. Просто плыл мимо бани и не думал подсматривать, подслушивать. Но тут же до него доскользили негромкие слова лысого:

– А у мальца-то, никак, третий глаз?

– Как мельчает наше дело! – в отчаянье запустил руку в бороду старшой.

– Как там тебя! – высунулся из проёма лысый. – Леон! Плыви сюда, есть разговор! Смотри, что у меня! – сунул руку в карман, вытащил серенький, в налипших хлебных табачных крошках, как в свитере, квадратик.

Сахар, догадался Леон, он что, с ума сошёл? Поплыл прочь, не оглядываясь.

– Вот какие детки пошли, – произнёс лысый, – от сахара морду воротят.

– Скоро перестанут воротить, – подал голос Сам. – Последний год с сахарком!

Всё это надоело Леону.

Он чувствовал себя последним нормальным человеком в сумасшедшем доме. Единственно, настораживали просторы сумасшедшего дома, а также очевидное отсутствие медперсонала и администрации. Похоже, никому не было дела до широко разбредшихся сумасшедших. Как, впрочем, и до редких нормальных. То была высшая и последняя стадия свободы, за которой, вероятно, следовал конец света.

Леон вспомнил смирную, обтрёпанную бабушку, державшую во время митинга на Манежной площади озадачивший его плакат: «Бог – это свобода!» Сейчас бы Леон шепнул бабушке, что знает местечко, где живут по этому плакату. Сейчас бы Леон сам пошёл на Манежную площадь с плакатом: «Не вся свобода – Бог!» Но где та бабушка? Где Бог! Как в детской присказке, бабушка упала, Бог пропал, свобода осталась на трубе. Какой трубе? Леон подумал, что льстит себе, полагая себя нормальным.

В патио он ворвался злющий, в облепивших колени огромных трусах в цветочек, на которых было многократно написано: «Ну погоди!» Леон думал: его самую малость недотягивающие до брюк трусы уникальны. Но как-то Платина вышла в шортах с воспроизведённым автографом стихотворения Пушкина «Я помню чудное мгновенье…» и Пушкина же – в бакенбардах – портретом на заднем кармане.

Поспевала третья бутылка.

Две, любовно заткнутые пробками, остужались в ведре ледяной водой. Уже и закуску приготовил дядя Петя: порезал хлеб, очистил несколько луковиц, вскрыл две банки камбалы в томате и одну тушёнки.

– Не терпится? – грубо, потому что нечего было терять спросил у дяди Леон.

– Да не без этого, – удивлённо отозвался дядя Петя.

– Система? – поинтересовался Леон. – Неделю отдай и не греши?

– Не неделю, а сто грамм с устатку! – хмыкнул дядя Петя. Он, похоже, сам верил, что уложится в сто граммов. Кто, начиная пить, думает иначе?

Испортить в преддверии «ста грамм» настроение дяде Пете было невозможно.

Леон молча вышел из дома.

Двинулся по неизменно пустынной главной и единственной зайцевской улице. Он сам не знал, куда, зачем идёт? Горячий ртутный ветер сушил облепившие колени трусы «Ну погоди!». Чучело-памятник вертелся на ветру веретеном, но вдруг замерло, безошибочно нацелившись указующим перстом на дяди Петин дом. Пять дней назад чучело твёрдо указывало на егоровский дом. Позавчера – на бабушкин. Оно, похоже, исполняло в Зайцах функции золотого петушка – указывало откуда ждать беды. А может, протягивало руку, чтобы в неё поскорее вставили стакан с самогоном. Быть беде! Но мы, один хрен, выпьем! «Только бы не клюнуло в лоб дядю Петю!» – покосился Леон на алчную под драной шапкой волчью харю.

Когда он вернулся, дяди Пети, бутылок, закуси не было. Газ выключен. Второй бидон с брагой замаскирован под столом дерюгой.

Воздух медленно очищался от спирта. Ожили ласточки. Одна криво вылетела в просвет между стеной и крышей, другая плюхнулась на стол, бесстрашно выставилась на Леона хмельными глазами-бусинками. Леон взял ласточку в руки, вынес на свежий воздух. На ветру она быстро протрезвела, взвилась, пискнув, в небо, затерялась среди других, строчащих небо, товарок.

Леон поднялся в свою комнату, достал из сумки танковый прицел. Но не успел поднести к глазам. Ртутный столб как будто проломил крышу, обрушился на него, размазал по кровати. Леон сам не заметил, как заснул, а может, потерял сознание.

Проснулся (очнулся) от ветра, свистящего в чердак, как в свисток.

До затмения, если верить электронным часам на столе, оставались считанные минуты.

Пошатываясь после тяжёлого полуденного сна, Леон чуть не свалился с лестницы.

Ртутный столб более не давил. Зато ртутный ветер, как с цепи сорвался, сбивал с ног, сорил жёлтой, принесённой с полей, медовой пыльцой. В небе не осталось ни единой птицы. Лишь придурок-голубь пытался камнем упасть на землю, но завивающийся воронкой ветер каждый раз хватал его над землёй, зашвыривал, как тряпку, ещё выше. Несчастный голубь изнемог в борьбе, обратился в точку, растворился в злом небе.

Кролики чувствовали приближение затмения, бесшумно сидели в клетках, выстелив уши вдоль спин.

Только страшный красный георгин на суставчатой деревенеющей ноге победительно развернул лепестки. Должно быть, он вознамерился подменить в минуты затмения солнце.

В трусах-парусах, с чёрной трубой инфракрасного прицела в руках, подобно «Летучему Голландцу», носился Леон по затаившимся Зайцам, оскорбляя Господа своим видом.

Ноги сами повели в обход страшного георгина по тропинке вдоль озера к бане, единственному живому (и вероятно уже пьяному) месту в Зайцах.

«Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…» – донёсся до Леона исступлённый слоновий рёв. Дяди Петин голос выделялся как самый разнузданный и пьянющий.

Леон немедленно пошёл обратно.

«Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…» – повторил квартет. Как ни странно, правильнее всех, хоть и с кавказским акцентом, выводил Сам.

«Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…» – в третий раз.

И пока Леон возвращался к красному георгину, его преследовало: «Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…»

«Там же есть ещё какие-то слова, – недоумевал Леон, – как там? Главное, ребята, сердцем не стареть…»

Но снова (старшой, Сам, лысый уже задавленно хрипели, а дяди Петин голос, напротив, игриво взвился похабненьким, куражливым тенорком): «Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…»

И по новой, уже без дяди Пети, одним измученным горлом, как идейные борцы перед расстрелом: «Под крылом самолёта о чём-то поёт…»

«Убили?» – испугался за дядю Леон, побежал к бане.

Но не успел.

Затмение настигло его метров за двадцать до белой с пустым квадратом окна посредине банной стены. Сделалось темно, как в самую глухую беззвёздную ночь. Леон споткнулся, упал, посмотрел в небо, но не увидел ничего, кроме электроспирально вычерченного по чёрному, летящего оранжевого кольца, которое в равной степени могло быть солнцем и неопознанным летающим объектом.

Леон мысленно вознёс хвалу Господу своему, не отнявшему у него в смутный час остатков разума, десантно перевернулся на живот, поднёс к глазам танковый прицел ночного видения.

И замер с приросшим к глазам прицелом, изумлённый открывшейся красотой потаённого Божьего мира. Небо было аспидно-чёрным, в звёздах, в разноцветных – в кольцах и без колец – планетах, белых туманностях, переливающихся гроздьях алмазной метеоритной пыли.

Пронзительная тишина стояла в небе.

Леон подумал, что умер, что грешная его душа летит в отведённый ей предел.

Но тут же понял, что, к сожалению, ещё жив.

Прицел наставился на озеро. Леон увидел прозрачную озёрную воду, вертикальные бусы водорослей, серебряные рыбьи лица, прибрежные кусты, деревья со стучащими под корой сердцами, бегущей по стволам и ветвям клейкой прозрачной кровью.

Леон направил прицел на пустой квадрат белой банной стены, и тут же дробное, насекомье, свинцовое – с ветерком и горючей слезой – вступило в правый глаз.

Леон чуть не выронил прицел.

На лавке расплывшимся, как блин, лицом вниз свистяще спал дядя Петя. По полу перекатывались три пустые бутылки из-под шампанского. Старшой, Сам и лысый, трезвые, как будто не пили, сидели за столом.

Только это были не старшой, Сам и лысый.

Это были совсем иные люди. Вернее, даже не люди, а как бы сошедшие с азиатского вишнёвого ковра, с миллионов прочих: ковров, картин, скульптур, бюстов, диорам, плакатов, открыток, ваз, орденов, графинов, стаканов, деревянных панелей и рисовых зёрнышек призраки. Леон подумал, что Господь таки отнял у него разум.

Но и с отнятым разумом приходилось продолжать жизнь. Леон отнимал прицел от больного правого глаза и ничего не видел, не слышал. Подносил – отчетливейше видел белых, как бы присыпанных мукой, призраков-мельников, слышал каждое их слово.

Перебрасываясь в картишки, они продолжали разговор, начало которого Леон не застал.

– Самогончик приятен, – произнёс старшой густым рокочущим голосом, любящего жизнь, ценящего её радости человека.

– С гвоздичкой, – добавил Сам. – Как у Орвелла.

– Прочитал? – оживился лысый.

– В «Новом мире», – протянул руку, взял с лавки журнал без обложки Сам. – И ещё русские народные сказки нашёл в растопке. Больше тут читать нечего, – с недоумением посмотрел на дядю Петю. – Неужели он выписывает «Новый мир»? Зачем?

– Крести, – буркнул старшой. – Много о себе думает вот и выписывает. Полстраны таких идиотов. Жрать нечего, а они всё читают. Мы играем или сказки рассказываем?

– Пас, – вздохнул лысый. – Что в сказках, Самыч?

– Пас, – сказал Сам. – Во всех сказках царь и царь. У зверей царь, у рыб царь, у птиц царь, у деревьев царь. Даже у вшей, – с отвращением шлёпнул себя по щеке. – и решительно нигде ни парламента, ни народовластия.

– Восемь червей! – рявкнул старшой.

– Вист, – отозвался лысый. – Когда они сочинялись, сказки, Сам?

– Во всяком случае, до избрания на царство Михаила Романова, – ответил Сам. – Раннее средневековье – очень религиозное время, а Бога в сказках нет, хоть убей!

– Что из этого следует? – спросил лысый.

– Не знаю, – пожал плечами Сам. – Что-то, наверное, следует. Если даже из этого дерьма Орвелла что-то следует.

– Как минимум три вещи, – значительно произнёс старшой. – Первая: рецепт сдабривания самогона гвоздикой. Вторая: любовь русского народа к деспотии. Третья: что Бога нет. Все три спорные. Не станете же вы всерьёз утверждать, что хозяин, – брезгливо посмотрел на прилипшего щекой к лавке дядю Петю, – читал Орвелла и потому насыпал в самогон гвоздики? Что он горой за царя? И не верит в Бога?

– Орвелла, может, читал, да не дочитал, – покосился на дядю Петю Сам. – Вот «Интернационал» наверняка пел. «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой…»

– Ещё как пел, – подтвердил лысый, – не мог не петь, раз был коммунистом. Не всё же: под крылом самолёта…

Все трое затряслись от хохота.

– Кто даст ему по сходной цене водяру, – проговорил сквозь смех старшой, – тот ему и Бог, и царь, и герой. И никакого, – аж слёзы хлынули из чёрных цыганских глаз, – избавленья не надо!

И как по команде замолчали. Только шлёпали по столешнице засаленные краплёные картишки да гулко перекатывалась по полу похожая на уменьшенную мортиру бутылка, задетая кем-то из игроков.

Леон подумал, что есть в аду неучтённый Данте круг: куда Бог помещает людей, ошибшихся в идеях. Гармонию идеи Бог поверяет алгеброй бытия на шкуре создателей, выводя из них некое среднеарифметическое окружающей их духовной и физической жизни. Искать пророческий смысл в разговорах старшого, лысого и Сама было всё равно что вникать в текст, напечатанный обезьяной, силком усаженной за пишущую машинку. Если только, дурацкая мелькнула мысль, такого рода текст первично не был взят за основу.

Затмение между тем набирало силу. Зайцевская тьма была вполне сопоставима с библейской египетской. «Воистину, – согласился в душе с телевизионными депутатами в фуражках Леон, – единственный шанс для России не пропасть – военная мощь. Крепить и крепить, чтобы у каждого личный прицел!»

Для сидящих за столом тьма, конечно же, не являлась неудобством. Инфракрасные прицелы ночного видения изначально (чтобы и ночью не отдыхали от окружающего убожества?) присутствовали в их глазах. Но за время пребывания среди людей (Леон не знал, долгое или нет?) наёмные строители приобрели (восстановили?) некоторые человеческие рефлексы.

Вдруг запалили ржавый, бородатый от паутины фонарь «Летучая мышь», поставили на стол, чтобы лучше видеть карты. Хотя мгновение назад была такая же тьма, а карты они видели прекрасно.

В тусклом крепостном свете дремучей «Летучей мыши» белые лица карточных игроков казались почти естественными. Раскаянья на лицах не было. Леон заключил, что нет раскаянья (за недостойную человеческую жизнь) и в среднеарифметической окружающей жизни. А раз нет, значит, не к лучшему, как обещают правители, а к худшему изменится эта самая жизнь.

Тяжёлое мерное жужжание вспороло банный, с широкими тенями полумрак. Что-то стукнулось о фонарь, да с такой силой, что он заплясал на столе. Потом ещё, ещё. Леон нажал в прицеле кнопку увеличения, рассмотрел огромных коричневых рогатых жуков, атакующих чадящую керосином «Летучую мышь», как лётчики-камикадзе американский линкор. Леон не предполагал, что в Зайцах водятся жуки-носороги.

– Откуда напасть? – Старшой швырнул на стол карты чтобы выпутать увязшего лапами и рогами в бороде жука.

Другой жук с хрустом врезался в лоб лысому. Третий, как пиратская серьга, повис в ухе Сама.

– Откуда и мухи, – недовольно пробормотал, освобождаясь от неуместной серьги, Сам.

– Повторение, – с трудом уклонился от очередной рогатой пули старшой, – мать учения! Но не только. Повторение – кризис духа!

– Рассуждаешь как теоретик, Кирилл! – воскликнул Сам. – В грех повторения так или иначе впадает каждый, кто занимается практической, я подчёркиваю, практической деятельностью! Что такое практическая деятельность? Практическая деятельность есть варьирование бесчисленного множества повторений. Так что тут он мало чем отличается от остальных. Так, Владлен? – подмигнул лысому. – Всё идыно!

– Какой же скверной, – презрительно поморщился старшой, он же, как выяснилось, Кирилл, – должна быть практическая деятельность, чтобы во время затмения летела такая мразь!

– Практическая, – сказал Сам, – была попыткой претворить в жызнь тэорытичэскую.

– Не более скверная, Кирилл, – поддержал Сама лысый Владлен, – чем нынешняя наша шабашка. Исходные данные оставляют желать лучшего. Заказчик – опустившаяся леченая пьянь. Стройматериалов в обрез. Народ вокруг сволочь. Жрать нечего. А он, – посмотрел в потолок, – не хочет помогать, как когда-то Моисею. Поматросил и бросил! И что строим – баню! Этот хер, – кивнул на хрюкавшего во сне дядю Петю, – расходует последний кирпич на баню, когда надо начинать с силосной башни, тёплого хлева, это же очевидно. А он решил помереть чистеньким!

И снова все, как настоящие алкаши, трескуче, с подвывом рассмеялись.

После чего некоторое время сосредоточенно играли.

Мысли в их разговорах возникали подобно следам на прибрежном песке. Только складывался узор, приливная волна утюжила песок. Они были вынуждены без конца вести один и тот же разговор. Без малейшей надежды когда-нибудь закончить.

Сам поставил на стол два кирпича, между ними лист фанеры, заслонивший свет фонаря. Теперь жуки беспокоили значительно меньше.

– Сколько мы уже тут? – вдруг спросил Сам.

– С восьмидесятого, – ответил старшой. – Значит… Значит… Не могу! – вцепился в пегие клочья на висках. – Не могу складывать и вычитать двузначные. Однозначные, пожалуйста, а двузначные никак!

– Построили много, – продолжил Сам. – Почэму разрывается?

– Материал дерьмо! – грассируя, как с пластинки, прокричал Владлен. – Я сразу понял! Я хотел! А ты… – замер с открытым ртом, запамятовав, о чём это он.

– Что строят другие – разваливается ещё быстрее, – продолжил Сам. – Наш коровник в Песках третий год стоит. А сельхозстроевская ферма на том берегу? Через год в прах! То-то и оно. Что он хочет нам доказать? – строго обвёл жёлтыми глазами присутствующих. – Что?

– И почему именно нам? – как обиженный ребёнок, вздохнул Владлен. – Доказывал бы Фоме Аквинскому.

– Атеисты! – не то пристыдил, не то восхитился старшой.

– Ко мне это не относится, – сухо возразил Сам.

– Я, я атеист! – воинственно усмехнулся Владлен. – На том стою и не могу иначе. Только если вдуматься, – прищурился задумчиво и недобро, – кто главный атеист? Он главный атеист! Только делает вид, что верит… В себя.

– Я думаю, всё значительно проще, – снисходительно произнёс старшой по имени Кирилл. – Разочарование. Он всего лишь высказывает нам своё глубокое разочарование.

– В общечеловеческих ценностях? – предположил Владлен.

– Не в общечеловеческих ценностях, как таковых, – покачал головой старшой, – а в том, что единственной общечеловеческой ценностью, понятной эскимосу и бедуину, шведу и негру, индейцу и пигмею, грузину и бушмену, ценностью во всех странах, при всех режимах, в любых обстоятельствах, которую признают повсеместно и неизменно, ради которой идут на всё, завладев которой человек превращается в сверхчеловека, единственной общечеловеческой ценностью оказалось… что?

– Что? – воскликнули Владлен и Сам.

– Доллар Соединённых Штатов Америки, идиоты! – выдрал из бороды неизвестно как, сквозь кирпичи и фанеру, прорвавшегося жука-партизана Кирилл. – Следовательно, суши вёсла, обложались с импровизацией! Как, впрочем, и он. Мы что хотели? Чтобы единственной ценностью был жизнь. Чтобы человек дрожал за неё и, значит, слушался. Но талер, – добавил меланхолично и отстранение, – то есть сребреник, то есть доллар, оказался сильнее страха за жизнь – небесную и земную. Вот как разрешился конфликт эпохи. Хотя вряд ли человеку будет от этого легче. Нет, определённо нет.

– Что такое гениальность, Кирилл? – вдруг спросил Владлен.

Леон догадался: волна в очередной раз проутюжила песок. Пошёл новый узор.

– Она не заключается в том, чтобы сидеть в гнусной бане! – с отвращением огляделся старшой.

– Ты не станешь отрицать, – гнул своё Владлен, – что все эти Гомеры, Шекспиры, Сервантесы, Лев Толстой – зеркало русской революции, сочиняли не для людей?

– Они сочиняли для него, – пожал плечами Кирилл, – он первый читал. А потом решал. То есть наказывал авторов.

– С нами та же история! – воскликнул Владлен. – Только мы писали не по бумаге, а по людям. Но по его сценарию, его подсказке. А теперь он воротит от нас нос! Тычет, что мы неправы, когда сам неправ!

– Слишком примитивно, – не согласился Сам, – потому что слишком логично. Вы меня удивляете. Уподобляетесь тем самым людям, по которым мы писали историю. Ка будто забыли главный закон.

– Какой? – вкрадчиво поинтересовался лысый. – Какой из них ты считаешь главным, Самчик?

– От противного, – спокойно ответил Сам. – Всё в мире от противного. Напролом нельзя. Мы попёрли напролом, он опалил нам крылья, а тебе, – посмотрел на старшого, – ещё и бороду, швырнул в долларовый навоз. Но всё временно. Вы видите конец там, где всего лишь передышка. Рано или поздно появится такой, кому он не сможет опалить крылья и бороду. И тот, вопреки ему, выполнит его же волю.

– Неужто, – поинтересовался Владлен, – в «Новом мире» напечатали Ницше?

– Опомнись, Сам, – укоризненно покачал головой Кирилл. – Насчёт бороды не спорю. Посмотри по сторонам. Разве это передышка? Это ночь, Сам, вечная ночь. Какое может быть продолжение в этих Хазе,[2]2
  Hase – заяц (нем.).


[Закрыть] пардон, Зайцах?

– Вы, стало быть, окончательно и бесповоротно уверовали в логику? – Сам как-то уж слишком пристально уставился жёлтыми с вертикальными полосками-зрачками в оконный проём. Леон, прижимая к глазам прицел, «обратным» ужом отполз за куст, царапая живот. – Хорошо, давайте рассуждать логично. Только что ты, Кирилл, заявил, что единственная общечеловеческая ценность сейчас – доллар Соединённых Штатов Америки. Так? – И не дожидаясь подтверждения. – Но не в России, Кирилл! Хоть всю её, как осенними листьями, засыпь талерами, она не стронется с нищеты. Более того, – жёлтые свечечные огоньки глаз Сама подёрнулись грустью, – от долларов Россия станет ещё нищее, чем была при рублях. Скоро они убедятся.

– Это естественно, Сам! – воскликнул старшой. – Сначала так, потом по мере развития промышленного производства, конкуренции начнётся подъём, обычное дело, Сам.

– Не для России, Кирилл, – возразил Сам.

– Для России, не для России, – недовольно откликнулся лысый Владлен. – Давай, Сам, завязывай с мессианством. Хочешь нарядить голого короля. Что могут дать миру Зайцы, Сам?

– Произошла ботаническая ошибочка, – во всю пасть чернозубо зевнул Кирилл. – Была мыслишка опылить один цветок, ветер дунул на другой. Хотели в Европу, попали в Россию. Шли на Одессу, а вышли к Херсону. Что сейчас говорить? Хорошо бы запахать да пересеять. Но боюсь, уже без меня. Я своё, Сам, отпахал, отсеял, отмолотил.

– Не знаю, что могут дать миру Зайцы, – от злости жёлтые глаза Сама начали фосфоресцировать, и он, наконец, уподобился настоящему привидению. – Но лично я ещё попашу, посею, помолочу!

– Мизер, – задумчиво произнёс Кирилл. – Что скажете, милостивые государи?

– Играй! – раздражённо отозвался Сам.

– Мы спорим о терминах, – вздохнул Владлен. – Термины могут быть какими угодно, а усталость духа, она первична, как материя. Я это понял, когда уже не мог говорить, мог только выть. Да и то лишь по ночам и на луну. Конец один. Одни довеселятся-дожируют. Другие дострадают-доголодают. Это окончательно, Сам. Какой бы материальчик не был предложен. Из экологической гнили новый мир не скроить, Сам. Тоже пас, Кирилл.

– Идыты вы на…! – выругался Сам. – Рынэгаты! Я своего имени со знамены нэ снымаю! – Снова пристально выставился в окно.

Леон уже не как уж, как крот врылся в тёплую, пахнущую сырой гнилью землю, в которой было отказано Владлену. Играли молча. Волна забвения по какой-то причине не накатывала.

– Как ты мыслишь себе продолжение, Сам? – подобно вору, объявившему об уходе на покой, но душой оставшемуся в банде, не выдержал лысый Владлен. – Исходные данные сейчас много хуже.

– Если даже доллар здесь бессилен, – хмыкнул в бороду Кирилл.

– Я крещу вас в воде в покаяние, – сказал Сам, – но Идущий за мной сильнее меня. Он будет крестить вас Духом Святым и огнём.

– Веришь в красного царя-крестителя? – иронически переглянулись Кирилл и лысый.

– Свято место пусто не бывает, – ответил Сам.

– И собеседование пройдено? – хихикнул Владлен. – Сам знаешь, на это место без собеседования никак.

– Нэ знаю, – потянулся Сам, – меня в известность нэ ставилы.

– Что-то не вижу никого на горизонте, – Кирилл, пародируя Илью Муромца с известной картины, выставился из-под ладони в окно.

– Вот же он! – ткнул пальцем Сам.

Все трое посмотрели светящимися шакальими глазами на пластунски припавшего к земле Леона с танковым прицелом у лица.

«Убьют!» – почему-то с тоской подумал Леон.

– Этот? – удивился Кирилл. – Жидковат для царя-крестителя. И опять же нервишки. Чего надумал – дробью в башку! Он, конечно, крестит в воде. Но сдаётся мне, не в покаяние. И не Духом Святым, а извиняюсь…

– Крестилка выросла, вот и крестит, – отечески заступился Сам, – но ведь и нас видит!

– Случайно, Сам! – энергично запротестовал лысый Владлен. – Сколько таких трясут крестилками, увидят что-то, потом свихиваются. Он же псих, Сам! Станет нормальный себе дробью в башку?

– И об этом будет в новом Евангелии, – меланхолично заметил Сам.

– А сочинит его обращённая из озера? – Кирилл выразительно посмотрел на Владлена, покрутил пальцем у виска.

– Кто спорит, Сам, – ласково, как больному, сказал Владлен. – Молодёжь – альфа и омега любого движения, любой идеи. Но нынешняя молодёжь безвольна и безыдейна. Ты посмотри на него, Сам, у него душонка, как простреленный карман. В нём нет того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идёт, и плачет уходя. Нынешняя молодежь, Сам, ни на что не способна.

– Доллар её испортил, – сказал задумчиво Сам, – сильно, сильно испортил.

– На расстоянии, – уточнил Кирилл. – В сущности, долларов ещё и нет, а молодёжь уже испорчена.

– Вот только имя его мне не нравится, – вздохнул Сам. – Негожее для России имя.

Тут вдруг дико вскричал петух.

Тьма немедленно рассеялась.

Леон по-прежнему смотрел в прицел, но видел теперь залитую солнцем баню, спящего на лавке дядю Петю, сквернословящих, дующихся в буришку старшого, лысого и Сама.

– Пе-етька! – с трудом поднялся из-за стола, доковылял, шатаясь, до лавки старшой. – Петька! – засипел ему в ухо. – Двай бражки, Птька, у тьбя плный бдон. А, Птька, я принесу, лады? Ты чё, Птька, бу баня, как у… Ты спи, спи, я щас… – рухнул, как будто сзади незаметно подкрался чёрный Егоров с косой, поскрёб длинными когтями доски и ватих.

Лысый и Сам храпели за столом.

На следующее после затмения утро Леон проснулся от грохота, как будто в крышу заколачивали гвозди. Причём по всему пространству и одновременно.

Некому и незачем было заколачивать в крышу дефицитные гвозди.

Дядя Петя, впрочем, неконкретно намеревался содрать древнюю чёрную – одна тысяча девятьсот пятнадцатого года – дранку, перекрыть крышу оцинкованным железом.

Железа, естественно, не было.

Его должны были со дня на день доставить, так же как мифический трактор с Минского завода, десять тонн комбикорма, вагоны для овец и прочая, прочая, прочая.

Дядя Петя неплохо (на собственной шкуре) знал страну, в которой жил. Но в данном (насчёт доставки-привоза) случае почему-то терял чувство реальности. Вероятно было искажённое эхо, что только трёх создала природа, третьему просто невозможно было не привезти.

Дяде Пете следовало поменять в присказке Наполеона и Гитлера на блистательных сельских хозяев. «Только трёх создала природа: Плиния Младшего, Энгельгардта и меня!» Но он упрямо не желал отрекаться от душегубов. Линц снисходительно хмыкнул, когда Леон напомнил ему, трезвому, его же пьяные слова.

Вчера, когда дядя Петя, старшой, Сам и лысый выхлебали бидон браги и приступили к малопонятной Леону операции по разделению клея БФ на спирт и смолу, Леон высказал дяде куда более суровое суждение: «Миллионы алкашей создала в России советская власть. И ты – худший из них!» После чего, хлопнув дверью, ушёл на озеро.

И вот сейчас в крышу забивали сразу тысячу гвоздей. Неужто привезли железо и протрезвевшие дядя Петя, старшой, лысый и Сам принялись с утра пораньше за работу?

Леон выглянул в окно и решил, что сходит с ума.

Над лесополем, где чернобыльский волк прихватил гуся и чуть было не прихватил Леона, висел, разгоняя винтом воздух, склоняя приозёрную ольху и иву, белый вертолёт с красной надписью «Antenn-2» на хвосте, с выставившимися из окон, слепяще вспыхивающими на солнце объективами видеокамер.

Покрутившись в воздухе, вертолёт опустился на поле. Из него вышли люди, двинулись прямо к дому. Ветер донёс до Леона русскую, но главным образом французскую речь.

У шатающегося со сна, едва продравшего глаза Леона возникло естественное для русского человека в подобной ситуации желание: убежать, спрятаться, объявиться на свет Божий, когда проклятущие уберутся на поганом своём вертолёте.

Но было поздно.

Уже стучали в дверь.

Наскоро ополоснувшись последними (а как же иначе!) каплями из рукомойника, набросив на плечи рубашку, Леон приблизился к двери. Сказать, что он был не рад бесцеремонным гостям – было всё равно что ничего не сказать.

– Пётр Иваныч! – сочился сквозь дверь недружественный, однако в вежливой, как горькая таблетка в сладкой глазури, оболочке голос. – Открывай, покажи своё фермерское хозяйство тележурналистам из Франции. Что ж ты, едрит твою, меня позоришь, я им, что ты в четыре на ногах, лучший фермер, а ты… Никак, спишь?

Как назло, заклинило крючок. Леон и так и эдак его дрожащей рукой, а он ни туда ни сюда.

Леон схватил со стола молоток, выбил крючок, саданул плечом в забухшую после ночного тумана дверь.

Лишь тогда она открылась.

Тут же в лицо ему застрекотали, как сверчки, видеокамеры.

– Я понимаю, – вдруг со злобой проговорил Леон совсем не то, что собирался, – вы считаете, что прилетели к дикарям, как в Папуа или Новую Гвинею. Прошу вас, однако, иметь в виду, что вы находитесь на территории частного земельного владения, на пороге частного жилища!

Стреляющая глазками девка в обрезанных выше колен мохрящихся джинсах, в пёстром пиратском платке на островерхой башке замерла с разинутым ртом, посмотрела на определённо советского – в шляпе и в пиджаке, несмотря на жару, – попахивающего потом и перегаром дядю.

– Переводи, Оленька, – сощурился на Леона советский, – пусть знают, что наша молодёжь выбирает не пепси, а достоинство и правосознание. – Ржаво, как и положено наутро после пьянки, прокашлялся. – А вот это не переводи. Не пизди, парень! Это колхозная земля, я председатель колхоза, никто Петьке, кстати, кто он тебе?.. землю в частное владение не передавал. В аренду – да, и то ещё надо утвердить на общем собрании. Где он?

Французские лица вытянулись. Уже опущенная в сумку и полуизвлечённая рука то ли с пачкой жевательной резинки, то ли с конфетой вторично нырнула в сумку. К пачке жевательной резинки (или конфетке) добавились шариковая ручка и брелок. Француз дружелюбно похлопал Леона по плечу, хищно осмотрелся. Его весьма заинтересовал подвальный пруд. Дядя Петя вчера зачем-то покидал туда обувь. Пара кирзовых сапог, чудовищные чёрные лыжные ботинки плавали в пруду. На сапоге трепетала зобом немалых размеров жаба.

Второй француз сунулся было из патио в комнату. Но не посмел. Взявшись за ручку, поинтересовался, можно ли.

– Зачем? – поморщился Леон.

– Слушай, парень, – с какой-то даже симпатией посмотрел на Леона председатель, – чего ты залупаешься? Существует местная власть в лице Куньинского райисполкома Она ведает арендой и арендаторами. Предрайисполкома у нас нынче бывший дворник, борец за права человека из сумасшедшего дома. Написал статью, что Куньинский район – исконная эстонская земля, должен немедленно отойти Эстонии, тогда, мол, будет порядок. Спит и видит, как бы наладить отправку во Францию раков. Раки у нас ещё кое-где сохранились. Эти ребята обещали ему помочь, подарили магнитофон. Он распорядился, что они могут снимать что хотят, где хотят и сколько хотят. В районе самый приличный арендатор Петька. Смотри проще. Какое тебе дело, что они там наснимают? Мне и то плевать! Один хрен, не увидим. Где он?