Текст книги "Сады Виверны"
Автор книги: Юрий Буйда
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Полубольные, полусонные, обремененные двумя красавицами, якобы сумасшедшей и вроде бы беременной, в середине октября, когда Церковь поминает мучеников Асклепиада, Афинодора и Иуста, мы наконец увидели зубчатые стены и башни монастыря Святого Вита, выступавшие из вечернего тумана, который окутывал лесистый холм и клубился в низинах.
– Вот и завершились наши мучения! – воскликнул Капата, привстав в стременах.
– Кажется, они только начинаются, – процедил сквозь зубы дон Чема.
Вдруг из-за холма появилось некое длинношеее существо, которое, взмахивая громадными перепончатыми крыльями, сделало круг над башней и скрылось в тумане.
Но, кажется, видел это только я – остальные уже гнали коней вскачь, спеша к монастырским воротам.
Может быть, мне все это почудилось – немудрено после стольких тягот.
И я пришпорил лошадь.
Монастырь Святого Вита был основан братьями Гульельмо и Энрике из Пьяченцы, лекарями, которые помогали женщинам, подверженным alienatio mentis[38]38
Помрачение рассудка (лат.).
[Закрыть]. Вскоре, однако, сюда стали свозить не только тех, кто страдал эпилепсией, деменцией или умственным буйством, но и девочек с врожденным вывихом бедра, горбом или хейлосхизисом, называющимся также волчьей пастью, которых было проще бросить в лесу, чем выдать замуж.
Когда-то здесь, на холме, стоял храм Юноны. В Темные века он был превращен в замок мелкого феодала, погибшего в крестовом походе и не оставившего наследников. На его гербе была изображена красная виверна. Замок переходил из рук в руки и обветшал. Монахи привели его в порядок, возвели церковь во имя Богородицы и приют для больных с аптекой, садом и огородом, где выращивались лекарственные растения.
Над главным входом в монастырь висел большой щит, на котором были изображены святые братья-лекари, попирающие босыми ногами поверженную алую виверну, – она символизировала Болезнь.
Позднее к зданию приюта пристроили гостиницу, выходящую фасадом за стену монастыря, – в ней нас и поселили.
В монастыре были свободные кельи, но доступ в них нам был запрещен, поскольку мы не могли расстаться с оружием – и по соображениям безопасности, и по меркантильным причинам: наши мушкеты стоили сто дукатов каждый, за морион же капитана, по словам самого Капаты, он выложил аж десять флоринов, потому что его шлем был выкован из цельного куска испанской стали, а не склепан из железных ошметков, как дешевые доспехи новобранцев.
Днем мы могли свободно попасть в госпиталь по галерее, которая соединяла здания на высоте второго этажа, а оттуда – в монастырский двор, но после вечери дверь галереи запиралась, как и главные ворота обители, и постоялец гостиницы мог выйти только в лес, подступавший к зубчатым стенам со всех сторон.
На наше счастье, приют и гостиница хорошо отапливались, тогда как обитатели монастыря, включая приора, были вынуждены пользоваться жаровнями и кутаться в суконные плащи.
Нотта взялась за приготовление ужина и поставила воду на огонь, чтобы впервые за три недели женщины могли помыться.
Дон Чема отправился к приору, приказав мне, пока он будет беседовать с доном Эрманно, «разузнать, чем дышит монастырь».
Жители Бергамо называют дубину по-своему – bastu.
В монастыре Святого Вита это прозвище носил молодой бергамец огромного роста и свирепого вида, отличавшийся, однако, добрым и веселым нравом.
Брат Басту отвечал за гостиницу, жил в маленькой захламленной келье с окошком на лес, любил в хорошей компании поболтать о женщинах и чудесах.
Знакомство наше с чудес и началось: я рассказал о драконе с перепончатыми крыльями, который облетел монастырь и скрылся в тумане.
– Путь наш был нелегким, – добавил я, – может, моему усталому уму это пригрезилось…
– А может, и нет, – откликнулся брат Басту, доставая из бочонка, заваленного пустыми мешками, тяжелый кувшин и разливая вино по высоким кружкам. – Как появился у нас этот горбун, так все тут и стало меняться…
Сам он горбуна не видел – слышал о нем от брата Нанни, которому отец приор приказал врачевать пришельца: горбун потерял много крови, получив глубокое ножевое ранение. Поместили его не в госпитале – в келье, освободившейся после кончины брата Эмилио, давно страдавшего ветхостью. Вскоре горбун пошел на поправку, однако до сих пор он не появляется на людях.
– Может, он тут и ни при чем, – продолжал брат Басту, подливая в кружки вина, – но именно в тот день сперва я, а потом и брат Эннио увидели дракона, который пролетел над обителью так низко, что можно было сосчитать чешуйки на его брюхе. Мы, конечно, рассказали об этом отцу приору, но он сказал, что это был не дракон, а виверна, и велел нам помалкивать, чтобы не смущать братию и наших aegros[39]39
Подопечные (лат.).
[Закрыть]. А следующей ночью мне явилась женщина… – Басту помолчал. – Над бергамцами, конечно, принято подшучивать – нас считают вралями, недотепами и недоумками, – но дай слово, брат Мазо, и поклянись этим вином дружбы, что не станешь смеяться над моей историей…
Конечно же, я дал слово и поклялся, после чего мы снова выпили вина дружбы, и Басту, глядя мне в глаза и твердой рукой сотворив крестное знамение в знак того, что с этой минуты не скажет ничего, кроме правды, продолжал свой рассказ:
– Тутошняя жизнь, брат Мазо, исполнена соблазнительной двусмысленности. С одной стороны, мы живем в мужском монастыре, а с другой – ухаживаем за женщинами. И многим из нас приходится каждый день видеть женскую наготу, хотя чаще всего это ужасная, уродливая нагота, вызывающая отвращение, а не желание. Завтра после ранней заутрени ты и сам сможешь взглянуть на этих женщин – их привезут в обитель, чтобы вверить попечению братии. Не всех мы можем принять, ведь среди них немало и тех, кто нуждается только во внимании и терпении, и таких брат Уго – ему поручено заниматься отбором – либо отправляет восвояси, либо во чрево amor machina. Ее ты, может быть, увидишь в деле, но сейчас я не об этом. Иногда люди не хотят увозить отсюда отвергнутых нами женщин и бросают их неподалеку, в лесу, на съедение диким зверям, и это создает немалые трудности… Впрочем, об этом позже… – Брат Басту тяжело вздохнул. – Запомни, брат Мазо, о том, что произошло со мной, я никому не рассказывал. Никому.
На всякий случай я перекрестился.
– Тем вечером, когда это случилось, я готовился ко сну. Не выпил ни капли вина – не умею веселиться в одиночку. Помолился, разделся и уже собрался было задуть свечу, как вдруг нечто помешало мне. Свеча, как видишь, стоит в плошке у изголовья моего ложа. До нее – два шага. Я шагнул и уперся во что-то твердое, но мягкое… Провел рукой сверху вниз и остановился… Никого и ничего перед собой я не видел, но ладонь моя, брат Мазо, легла на голые ягодицы, в этом не было ни самомалейшего сомнения… Я отдернул руку, перевел дыхание, а потом, перекрестясь, снова коснулся незримой преграды – на этот раз выше… Пальцы мои почувствовали тепло, нежность и упругость женской груди… – Басту помолчал, пытаясь справиться с волнением. – И вдруг тот, кто стоял передо мной и кого я не видел, несильно толкнул меня, как человек, наклонившийся к свече, чтобы задуть огонек, а когда свеча погасла, обнял за шею… – Монах с силой провел ладонями по лицу, словно стирая с него что-то. – Я молился вслух, осеняя пустоту святым крестом, но ничего не помогало. Мы сочетались как мужчина и женщина, и это был не coitus[40]40
Соитие (лат.).
[Закрыть], брат, а восхитительное confluens[41]41
Слияние (лат.).
[Закрыть], уж поверь… – Он вдруг вскинул голову и посмотрел на меня расширенными глазами. – Кто это был? Кто, Мазо? Суккуб? Дьявол в женском обличии?
– Если верить ученым книгам, – заговорил я, тщательно подбирая слова, – дьявол в образе суккуба прельщает мужчину видимым образом, при этом суккуб, как правило, обладает когтистыми ступнями, а иногда и крыльями…
– Нет! – вскричал Басту. – Ни когтей, ни крыльев, поверь, друг Мазо, ни чешуи, ни шерсти! Я не видел ее, но сжимал в объятиях и готов даже на Страшном суде утверждать, что она – само совершенство, она безупречна, она… – Он вдруг поник.
– Брат, – сказал я как можно мягче, – если рассуждать здраво, твой грех не так и велик. Это не raptus, не stuprum, не incestus и не adulterium, а всего-навсего formicario[42]42
Изнасилование, совращение, кровосмешение, прелюбодеяние, блуд (лат.).
[Закрыть], наименьший из грехов похоти. Аристотель относит такой грех к первому разряду, считая его результатом невоздержанности, а Данте…
– Я боюсь ада, – перебил меня Басту, внезапно побледнев, – боюсь до икоты, Мазо, до сердечной боли, до рвоты и поноса. Меня преследует видение обнаженной сисястой и жопастой Luxuria[43]43
Похоть (лат.).
[Закрыть] с роскошными волосами, она сидит верхом на свинье, ее tits и cunnus[44]44
Груди и вагина (лат.).
[Закрыть] пожирают змеи и жабы, а я… – Он сглотнул. – А я люто завидую этим тварям и готов целовать и эту грязную свинью, и этих ужасных змей, и этих мерзких счастливых жаб…
Я молчал, пораженный: глаза Басту были полны слез.
– У меня под подушкой припрятан нож, но не хватает решимости проверить, горяча ли ее кровь… – Язык его заплетался, хотя выпил здоровяк не больше моего. – Душа моя сокрушена, брат Мазо, сама мысль о том, что я сошелся с бесплотным существом, с призраком, порождением ада, сводит меня с ума… и лишает сил…
Он уронил голову на руки и замер.
Немного выждав, я тронул его за плечо, но Басту не шелохнулся – он спал крепким сном мерзкой счастливой жабы.
Кувшин с вином я спрятал в бочонок, но свечку гасить не стал.
Разговор с Басту пробудил во мне голод, поэтому первым делом я решил подкрепиться остатками ужина, который приготовила Нотта, и отправился в кухню.
Рядом с очагом меня ждал горшок с кашей, заботливо укрытый тряпьем, а за столом – задумчивый дон Чема перед кувшином с вином.
– Что ж, – сказал он, когда я устроился с горшком и ложкой напротив него, – твоя очередь утолять голод, моя – рассказывать.
– Что-то вы невеселы, мессер, – заметил я, погружая ложку в кашу.
Он покачал головой.
– Приезд Джованни многое здесь изменил. Это беспокоит отца приора и усложняет решение задачи, поставленной перед нами его высокопреосвященством кардиналом Альдобрандини…
Оказалось, что в монастыре Святого Вита давно знают Джованни Кавальери: как рассказал дон Эрманно, лет пять назад этот художник с двумя помощниками занимался здесь росписью часовни при госпитале, а также обновлением фресок в монастырском храме Святой Девы.
По словам приора, уже тогда в нем замечались дерзость и высокомерие, однако результаты его работы были выше всяческих похвал.
Никто тогда не придал значения словам старого ворчуна брата Эмилио, который назвал изображенные мастером лица и фигуры «чересчур живыми».
Получив причитавшуюся ему плату, Джованни покинул монастырь, и только вечером обнаружилось, что из госпиталя пропала одна из пациенток – девушка по прозвищу Куколка, страдавшая редкой болезнью, которой присуща flexibilitas cerea – восковая гибкость. Ей можно было придать любую позу, даже самую неестественную, и Куколка оставалась в этой позе часами. Вдобавок она не умела говорить своими словами, а только повторяла чужие, как эхо.
По просьбе приора местные жители послали в погоню за Джованни крепких молодцев, и через два дня они вернулись с Куколкой, совершенно здоровой, веселой и в своем уме. Мастера же и его помощников след простыл.
Брат Нанни, осмотрев девушку, пришел к выводу, что она излечилась благодаря милости Божией и пережитому потрясению, хотя был вынужден признать, что впервые в жизни встречает такое зримое проявление воли Господней.
Вскоре, однако, выяснилось, что Куколка превратилась в одержимую – она приставала к мужчинам без разбору, молоды они или стары, монахи или крестьяне. В конце концов она сбежала с каким-то бродягой, за что братия возблагодарила Господа.
Спустя неделю брат Нанни доложил отцу приору, что фигуры на росписях в больничной часовне время от времени меняются местами. И если отсутствие Иосифа Аримафейского в сцене снятия Иисуса с креста смутило дона Эрманно, то Иуда на кресте вызвал приступ гнева. Приор приказал немедленно переосвятить часовню и сам возглавил службу. Фигуры вернулись на свои места и перестали смущать умы монахов и больных.
– Стоило, однако, Джованни вновь приехать в обитель, как опять начались неприятности, – сказал дон Чема. – Фигуры в часовне снова затеяли чехарду, обитательницы приюта взбудоражены, монахи растеряны, дон Эрманно озабочен…
– Ну да, – сказал я, вытирая губы рукавом, – post hoc ergo propter hoc…[45]45
После этого, следовательно, по причине этого (лат.). Школьный пример типичной логической ошибки.
[Закрыть]
– Понимаю твою иронию, Мазо, но сейчас она мне кажется неуместной, особенно в свете событий, участниками которых мы с тобой были в Риме. И в данной ситуации опасно игнорировать мнение большинства, пусть даже ошибочное: пока человек думает, толпа действует.
В его голосе не было и тени раздражения – только усталость.
– Простите, мессер…
Дон Чема кивнул.
– Твоя очередь, Мазо. Что тебе удалось узнать?
Выслушав мой рассказ о горбуне, виверне и невидимой женщине, дон Чема сказал:
– В испанском языке встречается выражение a verguenza ajena – стыд за другого, за чужого. Британцы и немцы называют это испанским стыдом. Именно это чувство я испытываю, когда вижу и слышу, как люди – кто с наслаждением, кто со сладостным отвращением к себе – предаются греху. Все мы грешны, все мы рано или поздно, часто или однажды ступаем на путь греха. И тут важно помнить слова поэта: свободен первый шаг, но мы рабы второго. Мне стыдно за Басту, но я сочувствую ему, потому что он колеблется, мучается, сознавая греховность своих поступков, и все еще не сделал второго шага. Мне стыдно за Джованни Кавальери, но на сочувствие к нему у меня, кажется, не осталось сил…
– Понимаю, что мы уже не раз об этом говорили, – сказал я, – но все же снова спрошу, хоть и боюсь показаться назойливым, упрямым и нерадивым слушателем. Чем же грешен Джованни? И чем его поступки отличаются от того, что делает Церковь, взывающая к положительно прекрасному человеку в каждом человеке? Она ведь тоже настаивает на своем идеале, а иногда, уж простите меня, мессер, просто-таки навязывает его людям!..
Дон Чема выдержал паузу, прежде чем ответить.
– Ты ведь знаешь, Мазо, что евангелисты и апостолы употребляли разные слова, когда говорили об одном и том же, – о грехе, различая его формы, оттенки и степени…
– Хамартия, паракоэ, парабасис, параптома, аномия, офейлема, адикия, – перечислил я тоном первого ученика. – Слово «хамартия» греки употребляли, когда говорили о промахнувшемся лучнике, «офейлема» – о человеке, не способном вернуть долг…
Дон Чема поднял палец, и я умолк.
– По моему разумению, важнейшим следует считать понятие парабасиса. Во времена Аристотеля так назывался театральный прием – отступление от действия, никак не связанное с сюжетом пьесы, когда хор как бы в нарушение всех правил поворачивался лицом к зрителям и выступал от имени автора комедии, бичуя общественные пороки и воздавая хвалу языческим богам. Среди значений этого слова – «идти поперек», «выходить за пределы», «переступать черту», «сознательно нарушать закон», «вступать в запретную область». Вот почему апостол Павел в Посланиях к Римлянам и Галатам использует его как синоним понятия «преступление». Мы, грешники, еще не потеряны, если не переступили черту, не сделали второго шага ко злу, и до той поры нас можно мерить тою же мерою, что и Ангела. Мы отравлены dolus malus[46]46
Злой умысел (лат.).
[Закрыть], но не погибли, нас еще можно вернуть к жизни. В каком-то смысле ты прав, когда говоришь, что Джованни и Церковь не различаются, взывая к положительно прекрасному человеку в каждом человеке. Однако идеал не может принадлежать одному человеку, сколь бы мудрым он ни был. Идеал есть отблеск света Господня, проливающегося на всех без исключения. Да, Церковь настаивает на этом идеале и даже навязывает его в соответствии с миссией, возложенной на нее Господом. Но при всем при том она оставляет выбор за человеком, кем бы и каким бы он ни был, тогда как Джованни делает второй шаг и физически меняет человека, не задумываясь о его душе. Он – деспот, тиран, переделывающий людей по своей воле, по тому образу, который принадлежит ему, а не тому, кого он меняет; он поступает с ним, как хозяин – с рабом. Захочу – изувечу, захочу – сделаю красивым, причем красивым по-моему, поскольку твой образ красоты, раб, ничего не стоит…
– Но если желания раба и хозяина совпадают?
– Повторяю, соблазн красоты – самый страшный из соблазнов дьявола. Нелла стала красавицей, но красавицей с ножом в руке, убийцей, которая лишила жизни невинное дитя! Убила просто так, походя, словно соринку стряхнула с рукава. – Он помолчал. – Желания раба и хозяина никогда не могут совпасть полностью, как две монеты одинакового достоинства, ибо все настоящее, все, что делает человека таким, каков он есть, таится в самых потаенных глубинах его души, о которых ведает только Бог! И никогда нельзя забывать, что грех – это восстание против Господа!..
Мне показалось, что я проваливаюсь в бездну, и глаза мои закрылись сами собой.
– Иди-ка ты спать, Мазо, – сказал дон Чема. – Не уверен, что мы сможем вымолить у Господа столько сил, сколько нам понадобится в ближайшие дни.
Мужской пенис, наполненный желанием, весит примерно столько же, сколько тридцать три золотых венецианских дуката. Об этом мы с Ноттой узнали из какой-то книги, хранившейся в библиотеке дона Чемы. С той поры малышка стала называть наши любовные утехи инвестициями в похотливую движимость.
Разговор с доном Чемой не остудил моего возбуждения, вызванного рассказом брата Басту о соблазнительных и опасных прелестях невидимой женщины.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
