Текст книги "Роевник дедушки Ераса"

Автор книги: Юрий Антропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Вот, ровно мужика нет на пасеке, – игнорируя нас, сказала она потрясенно взиравшей на нее Люсе, и улыбнулась, и обвела всех смеющимися, дерзкими глазами, – самой пришлось выучиться этой охоте...

Вскоре все сидели за столом, тщательно выскобленным, пахнущим сосной. Вовка выставил бутылку «Особой», купленной им по случаю в сельпо. В русской глинобитной печи постреливали дрова, в отсветах пламени Люба, снующая от шестка к столу, была похожа на гигантскую диковинную бабочку, невесть откуда залетевшую в эту тесноватую с темными углами избу. Вовка перехватил мой взгляд и, должно быть, мысли угадал – сказал, улыбаясь:

– Вам супруга-то моя, дядь Вась, нравится? Я ж выкрал залетку-то, можно сказать, силком отнял! – Вовкины глаза блестели исступленно, жарко, словно он еще и сейчас переживал тот момент, полный сладострастного и жуткого томления, как перед прыжком с высоты.

– Дура была, поверила, – с усмешкой коротко взглянула Люба на мужа, – думала: в город увезет, в квартире с ванной буду жить, на машине раскатывать, а он меня на пасеку заточил!..

– Нравится, нравится, Володя! – улыбнулся отец, и Любины щеки вновь потемнели от прилившей крови.

Теперь Вовка щурился, глядя на огонь в печи, и похохатывал:

– Нашла охломона: в город я ее повезу!.. Как же, больно надо! В городе таких – пруд пруди!

Люба тут же пульнула в Володьку тетеркиным крылышком, которым подметают шесток.

– Ребята-то где? – спросил отец, не без удовольствия наблюдая их возню.

– Да у мамки, вчера забрала в деревню. Пускай привыкает к внукам, пока их еще только двое!..

– Ты, Володя, я слыхал, в городе работал? – осторожно поинтересовался отец, начиная издалека.

– Ну! Было дело. Шофером третьего класса, машина «ГАЗ-69». Пропади оно пропадом!

– Что так? Заработки плохие? – как бы невинно удивился отец, а глаза его выражали удовлетворение.

– Не-а, дядь Вась, заработки там дай бог. Только что с того? Заработаешь – истратишь. Ну, отложить можно. На мотоцикл, к примеру. А дальше?.. Лично мне от такой жизни удовольствия никакого.

– Заливай, заливай, – как бы кротко разрешила Люба, готовившаяся ударить по Володьке каким-то козырем. – Пчела на мед летит, и ты это знаешь, и просто так, сдуру, ты тоже не сидел бы целый год в городе!..

– То-то и оно, что сдуру! – похлопал себя ладонью по лбу Володька и погас, хмуро следя за Любой. Видно, разговор этот у них повторялся часто, и оба они устали от него, но каждый раз возвращались к нему снова и снова. – Я, дядь Вась, – сказал Володька, поворачиваясь к столу и грузно налегая на него локтями, – чего-то вдруг задумываться стал. Это ж, думаю, елки-палки, на мне весь наш корень закончится. Дядька Егор осел в городе прочно. Двух других моих дядьев война поубивала и батьку тоже, и одна только мамка и останется в деревне куковать свой век вместе с бабушками Натальей и Ариной. А бабушки – что им уж осталось-то... Как ломти отрезанные. Вы ж тоже все по городам расселились... – виновато глянул он на нас, как бы прося прощения за откровенность. – И вот что-то мне покоя не стало, всю свою жизнь в деревне вспоминать начал. Днями еще ничего, куда ни шло, крутишь баранку да глядишь перед собой, как бы не наехать на кого, а как ночь придет – куда и сон денется... Лежишь, в потолок глазами уставишься. Голова от мыслей опухает. Дедушка Ерас перед глазами, как живой. «Ты, – говорит, – Вова, роевник-то мой не бросай, он, грит, удачливый, в нем и найдешь свой жизненный интерес...» Ну, помучился я, помучился. «Нет, – говорю, – дядя Егор, видно, не судьба». Сдал я свой «газон» – и пехом, пехом в деревню! А где и бегом пробежишь, – нет, точно, бежал, чего там скрытничать! – сказал Володька, как бы сознаваясь в чем-то сокровенном, и покосился на Любу. – Вот так уж на меня нашла эта дума, оседлала, можно сказать...

Отец невидящими глазами уставился в низкое синее оконце и задумчиво улыбался чему-то. Теперь я был уверен, что эта поздняя поездка в деревню не пройдет для отца бесследно, – задумываться о жизни, о нашем в ней месте он будет все чаще и однажды нехлопотливо соберется и уедет в деревню навсегда.

В переплет рамы одна за другой вклеились призывно мерцающие звезды, где-то заполошно ухал филин, позвякивала боталом Вовкина лошадь. Вековечные тикали ходики, пел за печкой сверчок, догорали, постреливая, еловые дрова, на всем – на столе, на стенах, на наших лицах – лежал ровный отсвет теплой, вызревшей ночи. Лампу мы так и не вздули, хорошо было и без нее, и время как бы остановилось и исчезло.

Вовка выговорился, притих, и мы долго сидели молча. И в этой первозданной тишине явственно возник далеко в деревне и смолк, будто надломленный, первый петушиный крик. Вовка встрепенулся.

– Дядь Вась, – изменившимся голосом сказал он, – давайте-ка спать! Че мы в самом деле полуночничаем. Стели им, Люба, а я счас мигом... Гляну пойду на коня, как бы не расстреножился...

Вовка встал и, ни на кого не глядя, вышел из избы. Люба выпрямилась, напряженно застыла, вся превратившись в слух, Вовкины сапоги сочно зашмурыгали по росяной траве, звук шагов удалялся, стихая, и вскоре где-то у Черемуховой лощины отозвался отрывистым ржанием лошади. И еще через мгновение будто ударили глухо, с дробным перестуком, копыта по мягкой пыли проселка...

– Куда это он? – сдавленно спросил отец. Люба рывком поставила локти на стол и уткнулась лицом в ладони. Теперь только слышно было как бы нараставшее тиканье ходиков, все заполнил собой их назойливый стук, оборвавшийся ружейными выстрелами, прозвучавшими далеко дуплетом.

– Мать твою в душеньку-то... Он что, сдурел?! – Ломая спички, отец прижег первую за вечер папиросу, с шумом выбрался из-за стола и, скрипя половицами, пошел на улицу.

Снова полнилась тишиной эта ночь, и казалось, колдовскому ее безмолвию не будет конца.

Мало-помалу широко отбелило край неба на востоке, одна за другой, как уголья в печи, стали тухнуть, подергиваться пеплом обессилевшие звезды. Тонко и высоко запела первая пчела, сорвавшаяся в лет с края отсыревшего от росы приставка. И вот уже загудел стан, и пчелы расчертили пространство над ним густо трассирующими линиями. А Люба все сидела в избе, уткнув лицо в ладони...

– Слушайте, вы, мужчины, надо же что-то делать! – растерянно говорила Люся. Она то бежала в дом, к отрешенно замершей молодой хозяйке, то возвращалась к нам, и вид у Люси был разнесчастный. Пожалуй, столько самых разных впечатлений за одни сутки на нее еще не обрушивалось никогда. И Люся под конец села на крылечко, прислонилась спиной к косяку и закрыла глаза, и мягкое скуластое ее лицо стало неподвижным, как изваянное.

Вовка появился не с той стороны, с какой мы его ждали – от Черемуховой лощины, – он показался на проселке, разом возникнув из-за поросшего тальником спуска к броду. Шел впереди своей игреней. Шел медленно, будто обдумывая что-то. Лошадь брела в поводу, а за ней выбралась из-за кромки спуска еще одна лошадь, как видно, привязанная за узду к Володькиной, и на той, задней лошади, сидел человек. Еще издали, по тому, как он колыхался в седле, было видно, что человек этот связан по рукам и, как вьюк, приторочен к седлу.

Вовка увидел нас. Опять, как и вчера, у бабушкиного кряжа, он смотрел на меня – зрачки в зрачки, кто кого пересмотрит. Но теперь и тени скованности и недовольства чем-то не было в Володькином лице– оно было светло и покойно и дышало ровной уверенностью.

В седле сидел Ленька Куприхин, и впрямь связанный, с ружьем за плечами. Темный, взъерошенный, с запекшимися в горячечной злобе губами, он весь подобрался, как загнанный в угол хорек. Вчерашней вялости в Леньке как не бывало.

– Ну, дак че, брательник, пойдем харюсков-то ловить? – весело спрашивал меня Володька. – Я это счас еду себе тихохонько, то-олько к броду сунулся– ррраз! Елки-палки! Ка-ак всплеснет на шеверке – ну, харюзище!.. Счас самый клев! – Бросив поводья, Володька метнулся к стене дома – вдоль паза, прижатое с обеих сторон березовыми клинушками, ждало своего часа тонкое черемуховое удилище.

– Я гляжу, ты уже поймал, рыбак! – светясь ничуть не меньше Володьки, кивнул на связанного Леньку отец.

– Ну! – обрадованно подтвердил Володька. – На месте субчика прихватил!.. – Позади Леньки переброшены были поперек лошади две кожаные вместительные сумы, доверху наполненные зерном. – Вот и вся загадка-разгадка!..

Из избы вышла и встала на пороге Люба. Глядела на Володьку. Со щек ее за эту ночь стек румянец. Плененного Леньку она будто не замечала.

– Ты уж прости меня, Любушка, – виновато и тихо, чтобы слышала одна Люба, сказал отец, – усомнился я грешным делом...

– Ну что вы, дядь Вась, – сказала Люба, все так же не сводя с Володьки глаз. – Это вот все он, заполошный, людей понапугал! – И лицо ее все более оживало.

В этот момент надо мной закружилась пчела. Какое-то мгновение я оцепенело следил за ее полетом и, зажав голову локтями, побежал к избе, У самого порога пчела спикировала мне на макушку.