Текст книги "История московских кладбищ. Под кровом вечной тишины"

Автор книги: Юрий Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Старое Новодевичье
Новодевичий монастырь

Теперь, когда упоминается по какому-нибудь поводу Новодевичье кладбище, то, обычно, имеется в виду та его часть, где похоронена советская элита, – единственный в мире некрополь, посетить который одно время можно было, лишь оплатив прежде в кассе билет. Старое же Новодевичье, что в монастырской ограде, теперь почти забыто. На немалой территории монастыря, в разных концах, еще стоят несколько десятков надгробий, но ничего общего с традиционным кладбищенским пейзажем эта территория не имеет – памятники здесь разбросаны совершенно бессистемно, поодиночке или группами по пять – семь камней, между ними иногда целые свободные поля. Особенно неожиданно посетителю будет узнать, что иные надгробия стоят здесь отнюдь не над останками покойного, имя которого на этом камне выбито.

Новодевичий монастырь был основан отцом Иоанна Грозного – великим князем Московским Василием Иоанновичем в 1524 году. Первыми погребенными на монастырском кладбище были безвестные насельники обители. Самое раннее из сохранившихся захоронений – могила княгини Ирины Захарьиной-Юрьевой – относится к 1533 году. Она – могила – находится под Смоленским собором. Этот собор вообще стал местом упокоения многих родовитых особ, в том числе дочери Иоанна Грозного – малолетней царевны Анны (1549–1551), дочерей царя Алексея Михайловича – Софьи (1657–1704), Евдокии (1650–1712), Екатерины (1658–1718). Кроме того, здесь похоронена первая жена Петра Первого – Евдокия Федоровна Лопухина (1669–1731), а также представители славных родов Морозовых, Голицыных, Воротынских, Хитрово и других. Всех царских, княжеских и боярских захоронений под собором будет до сорока надгробий.

Но, пожалуй, до самой середины XIX века на монастырском кладбище не было похоронено ни одного покойного, кто имел бы известность заслуженную, а не полученную от рождения вместе с фамилией. Причем, если Донской монастырь в тот же самый период был местом упокоения преимущественно аристократии, всяких совершенно теперь забытых титулованных и чиновных особ, то в Новодевичьем с половины XIX-го хоронили в основном интеллигенцию – ученых, литераторов и т. д. И как некрополь лиц «ученого звания» Новодевичий был самым значительным в Москве.

Возможно, первым таким всенародно почитаемым захоронением в Новодевичьем стала могила прославленного партизана 1812 года замечательного поэта Дениса Васильевича Давыдова (1784–1839).

А уже затем здесь появляются имена одно известнее другого. Ко времени закрытия монастыря в 1920-е, на кладбище насчитывалось чуть более двух тысяч восьмисот могил и надгробий, среди которых были многие десятки всяких знаменитостей.

Поскольку монастырь в прежние времена был традиционным местом заточения попавших в немилость высокопоставленных особ женского пола – Софьи Алексеевны, Евдокии Федоровны, – то распоряжение новой власти учредить в нем Музей раскрепощения женщины представляется вполне логичным. Кроме музея в монастыре были устроены квартиры для советских трудящихся. Монашеские кельи и прочие монастырские помещения были более чем комфортным жилищем для вчерашних обитателей московского дна. Но даже этим неизбалованным новоселам было неуютно жить на кладбище – среди крестов и часовен. Поэтому народная власть тогда же решила кладбище в бывшем монастыре совершенно ликвидировать. А на месте, освободившемся от надгробий и могильных холмиков, новые обитатели Новодевичьего – советские трудящиеся – немедленно развели огороды и устроили выпас для своей домашней живности.

Надгробие Дениса Давыдова. Новодевичий монастырь

Всего шестнадцать захоронений были вместе с надгробиями перенесены за ограду – на элитное Новодевичье кладбище. Все остальные памятники просто свалили в кучу где-то под стеной. Всякий желающий мог тогда приехать в Новодевичий, выбрать монумент по вкусу и, сменив на нем надписи, установить где-нибудь на могиле своих сродников. Одна пожилая москвичка рассказала нам, что она признала как-то на Преображенском кладбище надгробие своего деда, стоявшее прежде в Новодевичьем монастыре, – редкой формы камень еще более редкого голубоватого цвета.

Может быть, надгробия Новодевичьего так все и разошлись бы по рукам, но, к счастью, в 1934 году монастырь был перепрофилирован: вместо Музея раскрепощения женщины он стал филиалом Исторического музея. И уникальный некрополь тогда же стали восстанавливать. По схемам, по фотографиям, а чаще просто по памяти, историки определяли местонахождение наиболее достопамятных могил и устанавливали над ними соответствующие монументы. Если же камень уже не находился – был распилен на плитку или под другим именем стоял на одном из городских кладбищ, – вместо него приходилось изготавливать новый. Поэтому теперь в Новодевичьем совсем не редкость какое-нибудь дореволюционное захоронение, обозначенное надгробием с надписью по новой орфографии. Причем эти памятники стоят зачастую совершенно произвольно: некоторые могилы вычислить спустя годы после их ликвидации уже не удалось.

Исторический музей сумел восстановить лишь девяносто с небольшим могил, представляющих наибольшую культурную и историческую ценность. Если бы Чехова, Эртеля и других не поспешили за несколько лет перед этим перезахоронить по соседству – на мостках союза советских писателей, – то их могилы, безусловно, были бы так же восстановлены на прежнем месте. Или вблизи с ним.

Но немало осталось известных покойных в не восстановленных двух тысячах семистах могилах. Так и лежат где-то на территории Новодевичьего безо всяких памятных знаков над ними останки московского генерал-губернатора Павла Алексеевича Тучкова (1802–1864); генерала-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина (1816–1912); промышленника, мецената, на средства которого был построен Музей изящных искусств на Волхонке, Юрия Степановича Нечаева-Мальцова (1834–1913); замечательного педагога – Дмитрия Ивановича Тихомирова (1844–1915); публициста, искусствоведа и театрального критика Сергея Сергеевича Голоушева (Сергея Глаголя, 1855–1920).

Московский губернатор П. А. Тучков, участник турецкой войны 1828–29 и подавления польского восстания 1830–31, особенно прославился как победитель в так называемом Дрезденском сражении. Осенью 1861-го по губернаторскому произволу полиция арестовала нескольких участников какой-то студенческой сходки, что устраивались в наступившую александровскую оттепель не так уж редко. Узнав об участи своих товарищей, радикально настроенные студенты Московского университета 12 октября, пошумев прежде у себя на Моховой, направились к дому губернатора на Тверскую площадь. Они отрядили к губернатору депутацию с предложением немедленно подчиниться всем их требованиям. А сами в ожидании безоговорочной капитуляции неприятеля покуривали пока под окнами гостиницы «Дрезден», – в этом здании теперь находится редакция и контора «Московских новостей». Но бывалый вояка Тучков не дрогнул. Он по старинному русскому обычаю пленил парламентеров. А на каре повстанцев у «Дрездена» бросил пешую полицию и конную жандармерию. Получилось почти как на Сенатской площади, разве что без картечи: ослушники были разогнаны, многие задержаны и препровождены в участок. После смерти Тучкова его могила в Новодевичьем сделалась особо почитаемой среди московских студентов. У них завелась и довольно долго соблюдалась традиция приходить сюда и незаметно оставлять на губернаторовой могиле известные следы и приметы, свидетельствующие об их отношении к покойному московскому городничему.

Военный министр Д. А. Милютин, напротив, вошел в историю, как редкостный либерал. Он был одним из инициаторов отмены крепостного права. В 1856 году Милютин выдвинул проект коренной реорганизации армии. Столь существенных перемен и нововведений армия, да и вся Россия, не знала со времен государя Петра Алексеевича. Полтора столетия русская армия формировалась по принципу рекрутского набора. Милютин предлагал отказаться от этого принципа и перейти ко всеобщей воинской повинности, что позволяло в военное время существенно увеличивать армию по мобилизации, а в мирное время, напротив, не тратиться на содержание огромного войска, а иметь под ружьем лишь какой-то необходимый минимум. Но при крепостном праве всеобщей воинской повинности быть не могло. Какой помещик согласится отдать на несколько лет в солдаты целое поколение самых экономически активных, как теперь говорят, своих хлебопашцев? Это был один из аргументов, убедивших Александра Второго пойти на самую значительную реформу, когда-либо бывшую в России. И в том же году – 1861-м – государь назначил Милютина военным министром. Сразу же вслед за отменой крепостного права началась масштабная военная реформа. Вместо хрестоматийных 25 лет солдатчины (в последние предреформенные годы – 20-ти лет) срок службы был установлен в семь лет. Высшей тактической единицей в армии вместо громоздкого корпуса стала более мобильная дивизия. Были существенно улучшены условия службы нижних чинов: отменены печально знаменитые шпицрутены, в ротах вводилось систематическое обучение солдат грамоте. Наконец, армия была перевооружена. Допотопные гладкоствольные ружья сменили нарезные винтовки – однозарядные берданки. С этими винтовками русская армия дойдет до Константинополя в 1878 году. У турок, правда, в это время будут уже винтовки многозарядные магазинные. Главные принципы построения армии, заложенные Д. А. Милютиным в 1860–70 годы, в основном сохранились и поныне. Лишь в самое последнее время новые реформаторы придумали отменить милютинскую всеобщую воинскую повинность и комплектовать армию наемниками.

Во всяком случае, Д. А. Милютин крупнейший российский политический и военный деятель. И заслуживает, если не бюста на родине, то хотя бы надгробия над костями. Удивительно, почему до сих пор не восстановлена его могила. Причем, в отличие от многих новодевичьих покойных, место, где находилась его могила, доподлинно известно. Д. А. Милютин был похоронен слева от входа в Успенскую церковь у края дорожки. На этом месте, или совсем рядом с ним, сохранилось надгробие его брата – товарища министра внутренних дел Николая Алексеевича Милютина (1813–1872), тоже известного реформатора, много сделавшего в деле освобождения крестьян в 1861-ом, а также сына – генерал-лейтенанта, графа Алексея Дмитриевича Милютина (1845–1904).

В 1896 году крупный ученый, специалист по италийской филологии и заведующий кафедрой истории искусств Московского университета Иван Владимирович Цветаев обратился ко всей московской общественности с призывом жертвовать средства на создание музея изящных искусств. Откликнулись многие. Кто-то пожертвовал пятьсот рублей, кто-то целую тысячу. Самая щедрая меценатка – В. А. Алексеева – передала капитал в сто пятьдесят тысяч. Причем поставила условие, чтобы музей назывался именем Императора Александра Третьего. Но этих средств Цветаеву хватило бы разве на фундамент колоссального здания архитектора Романа Ивановича Клейна. И, казалось, что положение безвыходное. Не поднимется же музей сам собою, как, по еврейской мифологии, должен подняться из земли храм Соломона! Цветаеву было впору отчаяться, возроптать. Но неожиданно, будто по Божьему произволению, спаситель этого амбициозного проекта нашелся. Главным меценатом строящегося московского музея стал житель Петербурга Юрий Степанович Нечаев-Мальцов. Знаменитая дочь И. В. Цветаева – Марина Ивановна Цветаева писала: «Нечаев-Мальцов был крупнейший хрусталезаводчик в городе Гусеве, потому и ставшим Хрустальным. Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто „для души“ и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), – во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца … Нечаев-Мальцов стал главным, широко говоря – единственным жертвователем музея, таким же его физическим создателем, как отец – духовным. (Даже такая шутка по Москве ходила: „Цветаев-Мальцов“)».

По свидетельству М. И. Цветаевой всего Нечаев-Мальцев вложил в Музей изящных искусств гигантское состояние – три миллиона рублей. (По другим данным – два миллиона). Когда в 1905 году забастовали его мастера хрустальных дел, принося фабриканту колоссальные убытки, Нечаев-Мальцев у музея не урезал ни единого рубля. Как уж он выкрутился, как исхитрился, никому не известно. Безо всякого преувеличения можно утверждать, что не будь Ю. С. Нечаева-Мальцова, не было бы и московской достодивности первой величины – Музея изящных искусств на Волхонке.

В советское время на здании музея были открыты две мемориальные доски – И. В. Цветаеву и Р. И. Клейну. Нечаев-Мальцов же остался неупомянутым, будто никакого отношения к музею не имел. Ну, в те годы о фабрикантах, капиталистах, эксплуататорах, какие бы ни были у них заслуги, вспоминать вообще было не очень-то принято. Но теперь-то самое время вспомнить о жертвователе-рекордсмене. И уж если не мемориальную доску, не памятник, то хотя бы могилу Ю. С. Нечаева-Мальцова восстановить можно было бы.

Один из крупнейших искусствоведов своего времени, московский Стасов, как его называли, Сергей Сергеевич Голоушев, больше известный под псевдонимом Сергей Глаголь, оказался на кладбище Новодевичьего уже в не лучшие для монастыря времена. Борис Зайцев писал в воспоминаниях: «Бедный Сергеич! На его закатные дни легла страшная лапа истории. Узнал бывший студент в плаще семидесятых годов, спаситель Веры Засулич – на себе испытал новое царство. Сергеича в Москве взяла смерть – среди бедствий, голода, холода и унижений».

С. С. Голоушев был сыном жандармского полковника. Но это не помешало ему в свое время записаться в «Народную волю». Наверное, он не был активным членом этой организации, почему в 1881 году не оказался в петле вместе с главными заводилами. Но ссылки тем не менее Голоушев не миновал. Впрочем, нет худа без добра. Ссылка пошла ему на пользу. Он, по выражению Бориса Зайцева, «политическую „левизну“ свою там и оставил». Возвратившись в Москву, Голоушев как-то поступил на должность врача при Хамовнической полицейской части. Там же, при части, он и жил. В этой его квартире часто собирались писатели и художники. Иван Белоусов писал о своем товарище: «Голоушев в должности врача Хамовнической части был до 1906 года. Когда после подавления восстания в помещении пожарного двора при части было устроено место казни революционеров и Голоушев в качестве врача должен был присутствовать при казнях, он отказался от должности городского врача, переехал на квартиру на Остоженку, в Ушаковский переулок, и стал заниматься частной практикой».

Одновременно, а может быть в первую очередь, Голоушев занимался искусствоведением. Много публиковался. Первую книгу о Художественном театре они написали совместно с Леонидом Андреевым. Вот тогда-то и появилось в литературе новое имя – Сергей Глаголь. А затем он стал выпускать книги одну за другой – «Художественная галерея Третьяковых», «И. И. Левитан, его жизнь и творчество», «Очерки по истории искусства в России», написал несколько монографий о художниках – Нестерове, Врубеле, других. Сергей Глаголь и сам был неплохим художником. Какие-то его работы даже находятся в Третьяковской галерее. Глаголь не только сам участвовал в знаменитой «Среде», но его квартира сделалась, как пишет Иван Белоусов, «филиальным отделением телешовских “Сред”». А Борис Зайцев рассказывает, как именно проходили их литературные встречи у Сергея Глаголя в Хамовниках: «Для меня, только что принятого, эти собрания, в частности дом Сергеича, навсегда связаны с первыми литературными шагами, первыми встреченными писателями, первыми чтениями – в полутемном кабинете Сергеича, под бледным кругом лампы с зеленым абажуром, перед старшими художниками дела нашего, некоторые из которых вызывали восхищение и жуткое волненье. Очень страшно так читать, впервые, не забудешь… Небольшая, полная этюдов Васнецова, Поленова, Левитана квартира Сергеича наполнялась, сидели и в гостиной под какими-то персидскими щитами, у бухарских копий, в кабинете на гинекологическом ложе, спорили о символистах, декадентах (тогда модный спор), быте, реализме и т. п. А потом слушали – очень часто читал Андреев. Реже Бунин, Телешов, я и другие. Кончалось все ужином. Сергеич сам готовил удивительнейшую селедку, хоть бы в „Прагу“. Разные водки в графинчиках, пироги, грибы, заливные… вообще Москва – то русское тепло и тот уют, немножко лень, беспечность, „миловидность“, что и есть старая Русь».

Увы, в истории литературы и культуры Сергей Глаголь остался где-то на самых задворках. Когда по какому-нибудь случаю перечисляют участников «Среды», то обычно для комплекта, для массовости, упоминают и Сергея Глаголя. Но не более. Борис Зайцев утверждает, что «Сергеич» все умел делать даровито – «от гинекологии до гравюры …замечательно же ничего сделать не мог, ибо безраздельно ничему не отдавался. Его след не начерчен в истории ни в одной из тех деятельностей, коими он занимался». Похоронен С. С. Голоушев был неподалеку от могилы А. П. Чехова. Когда ликвидировали кладбище в монастыре, Сергея Глаголя занесли в почетный список тех, кто должен быть перезахоронен за стеной – на Новодевичьем кладбище. Но по какой-то причине его так и не перезахоронили.

А вот как описывает Борис Зайцев последние дни и похороны самого Чехова: «Чехов жил в Аутке, как в санатории. В Москву всегда его тянуло, особенно зимой, когда театр: там и играла О. Л. Книппер, на которой только что он женился. Иногда он в Москву „сбегал“, всегда к ущербу для здоровья. В Москве любил то, чего теперь как раз нельзя было: морозы, ресторан „Эрмитаж“, красное вино. И как-то раз зимой, кажется, в 1903 году встретил я его на „Среде“ у Телешова, – Чехов был неузнаваем. В огромную столовую Николая Дмитриевича на Чистых прудах ввела под руку к ужину Ольга Леонардовна поседевшего, худого человека с землистым лицом. Чехов был уже иконой. Вокруг него создавалось некое почтительное „мертвое пространство“ – впрочем, ему трудно было бы и заполнить его по слабости. Он сидел в центре стола. За веселым ужином почти не ел и не пил. Только покашливал да поправлял волосы на голове. В январе 1904 года, в день его именин, шел впервые с триумфом „Вишневый сад“. Чехов кланялся со сцены, через силу улыбался. А спустя полгода в Баденвейлере сказал „Ich sterbe“, вздохнул и умер. Мы хоронили его в Москве в светлый день июля. На руках несли гроб с Николаевского вокзала и много плакали. Плакать было о ком – не пожалеешь тех слез. Долго шла процессия, через всю Москву, которую так любил покойный. Служили литии – одну у Художественного театра. И лег прах его в родную землю Новодевичьего монастыря. Дождь прошумел на кладбище, а потом светлей закурились в выглянувшем солнце купола. И ласточки над крестами прореяли».

А в монастырской книге регистрации могил о новом покойном была сделана следующая запись: «Чехов А. П. Писатель. Могила за Успенской церковью около отца. Умер 2 июля в Баден-Бадене от туберкулеза, 44 лет. Погребено тело во втором разряде. За могилу получено 400 рублей». Монастырский писарь, по-видимому, и предположить не мог, что за границей есть еще какие-то места, кроме Баден-Бадена, куда выезжают русские писатели.

Борис Зайцев почему-то не посчитал нужным отметить, что Чехова отпевали в монастырском Успенском храме. Вообще, в монастырях не принято отпевать, венчать, совершать другие обряды. Это делается обычно в приходских храмах. Не случайно раньше вблизи монастырей строили приходскую церковь. Была такая церковь когда-то и вблизи Новодевичьего монастыря. Но она не пережила 1812 год. Считается, что ее взорвали по личному распоряжению Наполеона. И так и не стали восстанавливать впоследствии. Возможно, Чехов был первый, кого отпевали в Новодевичьем монастыре. А поскольку был прецедент, теперь уже традиция не совершать в монастыре обряды не соблюдается: в 1947-м там отпевали ректора МДА протоиерея Николая Чепурина, а последние годы – Олега Ефремова, Артема Боровика и других.

Печальная участь постигла в 1998-ом кресты Смоленского собора, которые упоминает Борис Зайцев. В тот год, летом, в Москве разразилась невиданная буря. Деревья валились сразу целыми парками. Будто листья, над городом кружились куски сорванного с крыш железа. Остекления с балконов улетали в соседние дворы. И помимо прочих разрушений, случившихся тогда в столице, в Новодевичьем монастыре со Смоленского собора были сорваны кресты. А их там по числу куполов – пять. Вообще, в народе это считается крайне недобрым предзнаменованием, дурной приметой. Многие люди, склонные давать всяким явлениям сакральное толкование обеспокоились: что-то будет?. Но ничего особенного, к счастью, не произошло. Последовавший сразу вслед за этим т. н. дефолт – обрушение государственной финансовой системы, вряд ли можно считать бедствием, находящимся в связи с происшествием в Новодевичьем. За годы демократии подобных или худших бедствий было уже столько, что на Руси крестов не наберется на каждое из них. Новодевичьи кресты вскоре вернули на свое место. А толковать случившееся стали уже так: собор-то прежде реставрировали поляки, а они латиняне – вот и не удержались православные кресты, установленные иноверцами.

На монастырском кладбище были похоронены еще многие значительные для своего времени люди, но теперь их имена, скорее всего, мало кому о чем-нибудь говорили бы. Хотя, конечно, это нисколько не оправдывает отсутствия их могил.

О некоторых безвестных покойных Новодевичьего монастыря, чьи могилы, скорее всего, никогда уже не будут восстановлены, можно узнать по надписям на камнях, сохранившихся до нашего времени в куче под стеной. Там лежит довольно много беломраморных обломков, очевидно, XVIII века и старше. А этот материал непрочный, и надписи на таких камнях обычно недолго остаются доступными для прочтения. Вот, например, наиболее сохранившаяся:

Под сим камнем п…но тело девицы Е…ны Горьевны …Родилась в 1766 г. …Скончалась 17…

Но там же лежит и несколько гранитных монументов. На них надписи вполне сохранились:

Под сим камнем погребено тело отрока Михаила Сергеевича Красильникова. Скончался 1868 г. октября 14 дня. Жития его было 15 лет;

Под сим камнем покоится прах колежского асесора Ивана Федоровича Паншина; Генерал-майор Михаил Тимофеевич Путилин. Родился 29 сентября 1798 г. скончался 22 августа 1875 г.;

Упокой, Господи, души усопших боляр Михаила и Варвары Бакуниных;

Господи, в силе Твоей суди мя и во имя Твое спаси мя. Николай Петрович Колюбакин. Родился в 1812 году, скончался в 1868;

Скончалась 1863 3 сентября в 3 часа по полудни на 67 году жизни Екатерина Ивановна Колемина. За добродетель здесь она была любима, О Боже, полюби ее на небесах…

Упокой, Господи, души усопших…

По всей видимости, в Новодевичьем было похоронено не так уж и мало представителей купеческого сословия. Никаких ограничений для погребения торговых людей в монастыре не было. Пожалуйста – покупай место и ложись. Хоть под собором. О том, что в Новодевичьем было похоронено много купцов, свидетельствуют оставшиеся в неприкосновенности часовня знаменитых Прохоровых и напоминающее развернутый складень надгробие Бурышкиных, а так же сохранившаяся каким-то образом могила в просторной каменной ограде с двумя сразу надгробиями – величественным гранитным крестом и черным саркофагом – некой Марии Алексеевны Бардыгиной, урожденной Гандуровой (1888–1913), жены потомственного почетного гражданина города. Надпись на надгробии – «почетный гражданин» – почти всегда означает, что носитель этого звания был купец, поусердствовавший в деле благотворительности.

Купцы Бурышкины, тоже, кстати, потомственные почетные граждане Москвы, остались в памяти не столько даже как щедрые благотворители и уж тем более не как основатели и владельцы Товарищества мануфактурных товаров – одного из множества предприятий такого рода. Это имя вошло в историю, прежде всего благодаря тому, что один из Бурышкиных – Павел Афанасьевич – оставил увлекательнейшие воспоминания о прославленных купеческих фамилиях XIX – начала XX веков «Москва купеческая» – одну из лучших книг о московской старине.

П. А. Бурышкин принадлежал к поколению капиталистов, которым уже мало было просто быть владельцами собственного дела, – им хотелось принимать участие в делах государственных. Окончив Московский университет по юридическому факультету, П. А. Бурышкин избирался гласным московской городской думы, был товарищем городского головы. После революции он возглавлял министерство финансов Верховного правителя России А. В. Колчака. Затем эмигрировал. Умер П. А. Бурышкин в Париже. В Новодевичьем похоронены его родители – Афанасий Васильевич и Ольга Федоровна Бурышкины. Вполне вероятно, что их надгробие-«складень», работы скульптора К. Ф. Крахта, вовсе не тронули, когда ликвидировали кладбище в монастыре. Скорее всего, оно так и пережило лихолетье на своем месте. Так и простояло среди грядок советских трудящихся. А иначе, зачем впоследствии большевистской власти потребовалось восстанавливать могилу каких-то купцов Бурышкиных? Равным образом не потревожили и громоздкий саркофаг г-жи Бардыгиной – жены потомственного почетного гражданина.

Можно с полной уверенностью утверждать, что так же на своем месте неизменно стоит памятник над могилой генерала В. И. Тимофеева. Этот монумент вообще нельзя убрать. Его можно разве что разрушить до основания. Но тогда уже восстановить его вряд ли удастся. Он представляет собою или небольшой мавзолей, или огромный саркофаг – кому что милее, – вероятно, кирпичный в основе, и облицованный белым мрамором. На стенах этого сооружения перечислены вехи славной биографии генерала. На одной стене изображен сам генерал и написано: Василий Иванович Тимофеев. Прейсиш Эйлау, Кенигсберг 1807. Бородино 1812, Замостье 1831. На другой: От признательных подчиненных. Генерал от инфантерии командир 6-го пехотного корпуса. Родился 27 марта 1783. Скончался 5 генваря 1850.

А. Т. Саладин рассказывает, за что именно были так признательны Тимофееву подчиненные: «…Генерал Тимофеев – любимец Николая I, службист и жестокий человек, готовый за ошибку на параде почти до смерти запороть солдата.

Встречному им на улице офицеру с расстегнутой пуговицей мундира грозило разжалование в солдаты. Николай I вполне доверял этому примерному служаке – таков был век, когда все приносилось в жертву дисциплине».

И уж, конечно, так и стоит со времени постройки в 1911–1915 годах на своем месте надгробие фабрикантов Прохоровых, владельцев знаменитой Трехгорной мануфактуры на Пресне – с золотым куполом часовня, выполненная в модном в тот период неорусском стиле. Это одна из двух красивейших часовен-усыпальниц в Москве. (Вторая – часовня сахарозаводчиков Левченко в Донском монастыре).

В XIX веке и в начале XX-го место на монастырском кладбище стоило очень недешево. В те же времена все кладбище было поделено на четырнадцать участков, которые в свою очередь подразделялись на разряды. Место на участке первого разряда стоило целую тысячу рублей. Огромные деньги по тому времени! Место на участке второго разряда – порядка пятисот рублей. И третьего – трехсот. Последний же владелец Трехгорки – Николай Иванович Прохоров – за право построить родовую усыпальницу в Новодевичьем заплатил монастырю пятьсот тысяч рублей! За такие деньги, как нетрудно подсчитать, в монастыре можно было похоронить пятьсот человек по первому разряду или полторы с лишним тысячи – по третьему. Но купечество за ценой не стояло. Особенно, когда дело касалось увековечения памяти о себе любимом. Впрочем, Николаю Ивановичу так и не пришлось упокоиться под чудесной часовней. Революция спутала все планы миллионщика.

Создатель бесподобной усыпальницы архитектор В. А. Покровский решил этот проект следующим образом. Под землей был устроен склеп, площадью в восемьдесят квадратных аршин, разделенный на два равных помещения – южное и северное. Причем самая часовня завершает лишь южную часть склепа. Северная же часть оформлена сверху в виде просторной паперти перед входом в часовню, или «дворика», как иногда это пространство называют. «Дворик» с трех сторон обнесен невысокой каменной резной оградой. Первые Прохоровы появились в родовой усыпальнице еще до завершения строительства часовни. В августе 1911 года по распоряжению инспекторского отделения Московского градоначальника, как записано в монастырской регистрационной книге, было «произведено перенесение останков пяти членов семьи, захороненных ранее у Смоленского собора, в новый склеп под строящуюся часовню-памятник».

Теперь в склепе покоятся всего восемь членов семьи: сам ситцевый король, самодержавный владелец Пресненского удела Иван Яковлевич Прохоров (1836–1881), его дочь – Любовь Ивановна Соколова-Бородина (1857–1881), брат – Алексей Яковлевич Прохоров (1847–1888), малолетняя внучка – Анна Алехина (1886–1890), жена – Анна Александровна Прохорова, урожденная Алексеева (1840–1909), еще одна дочь И. Я. Прохорова – Екатерина Ивановна Беклемишева (1866–1912), внук – Борис Васильевич Гвозданович (1884–1917) и муж третьей дочери И. Я. Прохорова Анисьи Ивановны – Александр Иванович Алехин (1856–1917). А. И. Алехин и Аня Алехина – это отец и сестренка великого русского шахматиста Александра Александровича Алехина. Кстати, упокоенный здесь отец гроссмейстера – А. И. Алехин, – кроме того, что он приходился родственником Прохоровым, был еще и одним из директоров Трехгорки.

С недавнего времени в часовне проходят богослужения, причем непременно поминаются все «зде лежащыя».

В период наступления огородов советских трудящихся на монастырское кладбище некоторые захоронения были перенесены на «новое» Новодевичье. Но очень немногие. Всего шестнадцать захоронений. Причем, любопытно: когда в каком-нибудь источнике говорится об этом факте, то упоминаются лишь двое из всех – писатели Антон Павлович Чехов (1860–1904) и Александр Иванович Эртель (1855–1908). Об остальных, чаще всего, говорится коротко – «и другие». И действительно, имена большинства этих «других» знакомы лишь очень немногим. Среди них, например, был и отец А. П. Чехова – Павел Егорович (1824–1898), которого перезахоронили единственно за компанию с сыном. А так бы и не стали связываться. Перезахоронили также на новую территорию известного педагога, учредителя лучшей в Москве мужской гимназии Льва Ивановича Поливанова (1838–1899), среди выпускников его гимназии был и А. А. Алехин – будущий чемпион мира по шахматам. Не оставила среди гряд новая власть и своего бывшего Командующего морскими силами Республики Василия Михайловича Альтфатера (1883–1919).