Текст книги "Дуэт из «Пиковой дамы»"

Автор книги: Юрий Плашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

«…Лейтенант смотрел на него и ничего не понимал. Он только смутно чувствовал, что этот простенький сентиментальный мотив, который он неведомо где слышал и который совсем случайно вспомнился ему в это утро, тронул в душе рыжего красавца капитана какую-то сокровенную струну».

Юрий ПЛАШЕВСКИЙ

Юрий ПЛАШЕВСКИЙ

Дуэт из «Пиковой дамы»

Случилась эта поездка неожиданно. Очистив котелок с супом, Николаев уселся за маленький, сколоченный из тесаных жердей стол у окна. Он вытащил пистолет и, не торопясь, начал его разбирать. В полутемной землянке никого больше не было. Другие три офицера связи находились в разгоне, и Николаев наверняка мог рассчитывать, что его хоть на время оставят в покое. Вряд ли кому-нибудь в штабе дивизии мог понадобиться еще один посыльный в этот поздний час зимнего дня.

Поэтому Николаев и принялся чистить свое личное оружие.

Надо сказать, у каждого из четырех лейтенантов, обитавших в землянке на склоне занесенного снегом оврага, было свое излюбленное занятие, которому он предавался в часы досуга. Высокий, широкий в плечах, плотный Гаврилов, ни днем ни ночью не снимавший с головы шапки-ушанки, писал, например, письма. С хмурым видом усаживался он за стол и строчил их по нескольку штук подряд. Кому он писал, никто не знал, потому что сам он никогда писем не получал. Чернявый Колчин, когда не его черед был идти с пакетом или с поручением, обычно спал. Он мог проспать очень много, но от этого нисколько не терял обычной своей живости. Когда бы его не разбудили, он имел свежий и довольный вид слегка вздремнувшего человека. Растягивая в невольной улыбке полные розовые губы, весело ругаясь, он быстро надевал шинель и туго подпоясывался широким офицерским ремнем. Наконец четвертый из обитателей землянки, низенький, остроносый Черенец, в свободное время читал уставы. Он укладывался на нары, вытаскивал потрепанный устав караульной службы и в сотый раз начинал его перечитывать. Когда ему встречалось что-нибудь заслуживающее особого внимания, он поднимал палец и прочитывал это место вслух.

Итак, Николаев принялся возиться с пистолетом. Однако, разобрав его, он обнаружил, что тем временем в землянке стало совсем темно. Тусклый, туманный февральский день перешел в сумерки, и небольшое квадратное оконце землянки, пропускавшее не так уж много света, теперь едва серело в полумраке.

Мурлыча себе под нос какой-то незатейливый мотив, Николаев зажег «молнию» – так иронически называли офицеры свой осветительный прибор. «Молния» – на самом деле была не что иное, как пустая сорокапятимиллиметровая латунная гильза от снаряда, в которую наливали керосин. В верхней сплющенной части ее торчал край фитиля из сложенного в несколько раз куска портянки. Он горел дымным, красным пламенем, от которого в носу осаждались целые пласты черной сажи. Устроив себе освещение, Николаев, наконец, смог приступить к чистке пистолета, что доставляло ему всегда большое удовольствие.

Но тут-то ему и помешали. Раздался стук в дверь, заколебалась прикрывавшая вход зеленая плац-палатка, и глазам лейтенанта предстал высокий, долговязый ефрейтор Бочка. Он был невероятно худ, и поэтому над ним вечно подшучивал весь комендантский взвод. Сам он довольно болезненно переносил грубоватые солдатские остроты. При всяком удобном случае Бочка старался доказать, что он не всегда был таким худым и только на фронте этак с ним приключилось.

Войдя в землянку и остановившись перед Николаевым, Бочка мрачно доложил, что лейтенанта требует начальник штаба. Лейтенант вздохнул.

– Что у них там такое?

Бочка качнул головой и коротко ответил:

– Не знаю, товарищ лейтенант.

Лейтенант хотел спросить еще что-то, однако с сомнением посмотрел на Бочку и промолчал.

– Хорошо. Можете идти, – сказал он.

Бочка, сгибаясь в три погибели, вышел.

Чертыхнувшись, лейтенант принялся быстро собирать наполовину вычищенный пистолет. Он оделся, повесил через плечо планшет, снял с двери плащ-палатку, скатал ее и сунул под мышку. Наконец он потушил «молнию», вышел вон, закрыл дверь и подпер ее снаружи поленом. Последнее означало, что хозяев нет и дом пуст.

Через час он уже шел по занесенной снегом, укатанной полозьями дороге, которая вела от штаба дивизии к главной магистрали. В кармане шинели у него лежал продовольственный аттестат – волшебный документ, придуманный интендантами, о котором можно с уверенностью сказать, что он происходил по прямой линии от скатерти-самобранки. С помощью этой бумаги лейтенант мог есть и пить в любой воинской части, куда бы его ни забросила судьба.

Лейтенант торопился. Его направили в соседнюю дивизию. Туда надо было прибыть завтра не позднее двенадцати часов дня.

Он шел быстро и, наконец, выбрался на главную дорогу. Но что это была за дорога, надо сказать особо.

На языке военных топографов этот район назывался лесисто-болотистой местностью. На картах она изображалась нескончаемыми разливами зеленой краски, покрытой зловещими прерывистыми черточками горизонтальной штриховки. Штриховка и обозначала болота. А болот здесь было великое множество, и все они назывались «мхами». Было здесь болото «Большой мох» и болото «Малый мох» (простиравшееся, кстати сказать, километров на двадцать и чуть ли не превосходившее размерами «Большой мох»). Было болото «Черный мох» и даже болото «Сухой мох» (последнее пользовалось особенно дурной славой, как совершенно непролазное). Солдаты ненавидели эти болота пуще немцев и ко всякому «мху» добавляли обычно один и тот же эпитет, произносить который, правда, не всегда удобно.

Однако по этим болотам надо было ездить, надо было снабжать дивизии, сражавшиеся в лесах. Надо было перебрасывать тысячи тонн грузов: муку, мясо, крупу, соль, спички, табак, сапоги, шинели, валенки, снаряды, мины, гранаты, патроны, взрывчатку, горючее, медикаменты, фураж и многое, многое другое. Поэтому возникли здесь дороги совсем особого типа. Их называли здесь настилом, потому что дорогу настилали стволами деревьев, тесно прижатыми друг к другу.

Ездить по настилу было тряско. Зато ездить по нему можно было круглый год: и весной, и летом, и осенью, и зимой. Зимой даже было лучше: снег заполнял впадины между стволами, и машины не так трясло.

Вот лейтенант и вышел на этот самый настил. Даже занесенный снегом, он возвышался над землей почти на полметра, уходя в обе стороны, вправо и влево, ровной полосой, теряющейся во мгле. Николаев пошел на север. Ему надо было добраться до перекрестка дорог, повернуть почти под прямым углом на восток и на следующем стыке настилов взять к югу, описав таким образом огромную букву «П». Весь этот путь занимал больше тридцати километров. Только так мог лейтенант попасть к месту назначения, потому что дороги напрямик не было.

Лейтенант шел быстро, стараясь при каждом шаге ступать на верхние края бревен, занесенных снегом. От этого его походка была похожа на какой-то бесконечный танец. Небо сплошь было покрыто тучами. Но за тучами была луна, и потому все пространство заполнял слабый свет. Казалось, он исходил от снега, от верхушек деревьев, то уходивших в стороны, то подступавших к самой дороге.

Долго шел лейтенант, и за все время ни одна попутная машина, на которой он мог бы пристроиться, не обогнала его. Зато навстречу ему то и дело ехали грузовики, сани, шли колонны солдат.

Часа через два он добрался до перекрестка дорог, и тут ему повезло. У контрольно-пропускного пункта остановилась порожняя полуторка. Она шла как раз в тот штаб, куда лежал путь лейтенанта. Он залез в кузов, и машина тронулась. Пошел снег. Он падал все гуще и гуще. Машина тряслась по настилу. А лейтенант старался поменьше шевелиться, чтобы мокрый снег не падал ему за воротник.

Наконец машина остановилась. Он вылез. В сумраке между деревьями виднелись какие-то бугры. Он догадался, что это были землянки, и обрадовался: наверно, доехали. Хорошо было бы теперь забраться в тепло и заснуть до утра. Лейтенант сделал несколько шагов и напоролся на часового.

– Стой, кто идет? – раздался голос, и лейтенант увидел фигуру с автоматом на шее.

Фигура потребовала у лейтенанта «пропуск» – секретное слово, которое меняется каждые сутки. Здешнего пропуска лейтенант не знал. Часовой повернул голову и крикнул несколько раз в темноту:

– Карпенко, а, Карпенко!

– Чего? – донесся голос.

– А покличь сержанта! Хтось тут пришел и пропуска не знает.

– Сейчас.

Явился сержант. Николаев объяснил ему, кто он такой.

– Так вам в оперативный отдел надо?

– Ну да, так то завтра. А сейчас где-нибудь переночевать бы.

– Ах, переночевать! Ну пойдемте к нам.

Сержант повел его за собой. Прошли метров двадцать, остановились у одного из бугров, возле которого тоже стоял часовой. Лейтенант догадался, что это и был тот самый Карпенко, который вызвал сержанта. Спустились на три ступеньки, сержант отворил дверь, вошли. Здесь было темно и тепло. На столе в консервной банке с темной жидкостью плавал фитиль, зажатый проволокой. На кем дрожало крошечное зернышко пламени. Оно нисколько не освещало нутро землянки, а только еще сильнее подчеркивало тяжелый мрак, царивший в ней.

Сержант спросил у лейтенанта удостоверение личности, взял его, наклонился к печке в углу и, отворив дверцу, раскрыл маленькую книжечку, прочел все, что было в ней сказано о лейтенанте Николаеве.

Красное пламя осветило в этот момент сержанта. Лейтенант увидел совсем юное решительное лицо и низко надвинутую на лоб шапку.

– Ложитесь, товарищ лейтенант, – сказал ему сержант, возвращая удостоверение, и показал в глубину землянки.

Лейтенант догадался, что там были нары. Он нащупал тела спящих людей, лег, положил под голову плащ-палатку и тотчас же заснул. Раза два ночью просыпался он и каждый раз видел в углу у печки молодого сержанта. Тот читал. И лицо его, освещенное пламенем, говорило, что он в эту минуту был далеко, очень далеко от этой темной землянки.

А утро наступило ясное, солнечное. Когда лейтенант выбрался, наконец, наружу, на дворе блестел зимний день. Солнце, набирая силу, пробивало лучами сизый утренний морозный туман, освещало недвижные стволы сосен, сугробы снега, дымы их труб. Гулко, сильно отдавались голоса людей в лесу, как будто под какими-то невидимыми огромными сводами. Вдали погромыхивало, и что дальше, то сильнее.

Лейтенант отошел подальше в лес, повесил шинель на сучок, снял гимнастерку, свитер, нижнюю сорочку и умылся снегом. Снегом он растер руки, шею, грудь, достал из планшета полотенце и насухо вытерся.

Приведя себя в порядок, пошел в оперативный отдел штаба, размещавшийся в большом блиндаже, над которым высился целый холм земли.

«Богато живут, – сказал про себя лейтенант, с уважением рассматривая это инженерное сооружение, – накатов пять будет, не меньше».

В дверь то и дело входили и выходили солдаты и офицеры. У большой ели, шагах в десяти, стояли двое лыжников в маскхалатах. Тут же прохаживался высокий рыжий капитан в валенках и полушубке. Он недовольно хмурился. Ответил на приветствие лейтенанта, смерил его сердитым взглядом, ничего не сказал и продолжал ходить взад и вперед.

Лейтенант решил немного подождать. Ему не хотелось лезть в землянку, когда там и без него хватало народу. Он начал насвистывать что-то, глядя в сторону.

Услышав мотив, который выводил лейтенант, рыжий капитан остановился и начал прислушиваться. Сердитое выражение исчезло с его лица. Он вновь начал было ходить, но потом подошел к лейтенанту, взглянул на него с любопытством.

– Так-так, – сказал он, улыбаясь, – Прилепу и Миловзора вспомнили?

– Чего? – не понял лейтенант.

Капитан смотрел на него и все улыбался. На гладко выбритом румяном лице его было столько радости, словно он получил в подарок что-то очень приятное.

Лейтенант невольно обратил внимание на его высокий лоб, маленький, красивого рисунка рот, твердый, упрямый подбородок. Честное слово, этот рыжий капитан был очень симпатичен.

– Вы о чем это, товарищ капитан? – спросил лейтенант.

– Мотив-то, что вы сейчас насвистывали. Вы разве не знаете, что это такое?

Лейтенант отрицательно покачал головой.

– Ну как же! Ведь это же дуэт Прилепы и Миловзора из «Пиковой дамы»! – Он помолчал и вдруг тихонько пропел:

Мой миленький дружок,

Любезный пастушок…

Затем отвернулся и молча отошел в сторону. Лейтенант уже думал, что разговор можно считать оконченным, но капитан вновь подошел и задумчиво сказал:

– Видите, какое дело, лейтенант…

Он уже не улыбался. А лейтенант смотрел на него и ничего не понимал. Он только смутно чувствовал, что этот простенький сентиментальный мотив, который он неведомо где слышал и который совсем случайно вспомнился ему в это утро, тронул в душе рыжего красавца капитана какую-то сокровенную струну. К сожалению, лейтенант не слушал «Пиковой дамы» и не был знаком с поучительной историей Прилепы и Миловзора. Боясь обнаружить свое невежество, лейтенант деликатно молчал и ждал, что еще скажет капитан.

Но и тот тоже молчал. И лейтенант не знал, что в эту минуту капитан видел перед собой не зимний лес, не бугры землянок, занесенных снегом, а невероятно далекий для него сейчас тихий, мглистый воскресный день ранней осени, улицу, театр, толпу и девушку в красном шерстяном платочке на голове. Они шли рядом. У нее были серые глаза, и она тихо пела:

Мой миленький дружок,

Любезный пастушок…

Но рассказать об этом было невозможно, и капитан молчал.

Из оперативного отдела высунулась голова без шапки с черными всклоченными волосами и крикнула:

– Капитан!

Капитан обернулся на оклик, кивнул с какой-то тенью улыбки на лице лейтенанту и скрылся за дверью землянки.

Лейтенант стоял и слушал, как переговаривались бойцы-лыжники под елью.

– Федь, а вчера в батальоне водку давали.

– Врешь!

– Зачем врать? Точно говорю. Сам видел, старшина ходил с бидоном и спрашивал, где Федька Черкашин. Я, говорит, ему целый литр дам, чтоб у него лапы не мерзли.

– Пошел к черту! Опять начал?

– Федь, а Федь, нет, правда, отчего у тебя ноги так мерзнут? Ты бы их чем-нибудь смазывал.

– Был бы я такой жеребец с копытами, как ты, у меня б тоже не мерзли.

Из землянки быстро вышел капитан.

– Черкашин! – крикнул он. – Маскхалат!

Один из лыжников быстро подбежал к нему, передал маскхалат. Капитан начал натягивать его на себя.

Непосвященным надо при этом сказать, что зимние маскхалаты состояли обычно из брюк и широкой рубахи с капюшоном. Шились они из обыкновенной тонкой белой материи, ну, скажем, из той, что идет на простыни или на наволочки. Новенькие эти маскхалаты всегда придавали бойцам особенный, нарядный, бравый вид.

Но лейтенант, наблюдая, как одевался капитан, подумал почему-то о том, в какой ослепительный цвет красит эту белую ткань человеческая кровь, льющаяся из раны. Он видел, как это бывает.

– Ну, пока, лейтенант, – сказал капитан.

Он стал на лыжи, поданные ему бойцом, махнул на прощание рукой, улыбнулся.

– Не забудете? То был дуэт из «Пиковой дамы».

Сопровождаемый двумя лыжниками, он быстро покатил прочь.

Лейтенант смотрел ему вслед. Он, конечно, не знал, что видел его в первый и последний раз.

– В тот день он был убит, – сказал Николаев.

Мы сидели за столиком в буфете театра. Здесь, во время антракта, он и рассказал мне эту давнюю короткую историю.

– Поздно вечером, в тот же день, – продолжал Николаев, – я был в землянке оперативного отдела, когда в дверь тяжело ввалился Черкашин. Я узнал его. Но он был уже не тот нарядный белый снеговик, как давеча утром. И лицо его, и вся левая сторона маскхалата были совершенно черными. Я знал отчего. Я мог поручиться, что недалеко от него, когда он лежал на снегу, упал снаряд, вырыл яму и, взорвавшись, обдал его черной грязью.

Черкашин пришел в штаб с донесением. Оказывается, отдельный лыжный батальон выполнил задачу и взял деревню на левом фланге дивизии. Но командир батальона был убит во время атаки. Это и был тот самый рыжий капитан, с которым я разговаривал утром.

Все это Черкашин поведал офицерам отдела после того, как вручил измятое, испачканное донесение.

Затем он снял с себя рубаху – верхнюю часть маскхалата, – кое-как расстегнул негнущимися пальцами полушубок, запустил вглубь руку и достал из этого припотевшего солдатского нутра, из кармана своей гимнастерки, небольшую пачку бумаг убитого капитана. Черкашин нерешительно держал их в заскорузлых ладонях, потом медленно произнес:

– Вот документы капитана.

Кто-то из офицеров сказал, что он может оставить их здесь и что потом их передадут в отдел кадров.

Черкашин отрицательно покачал головой.

– Нет, я сам, – сказал он, словно обрадовавшись, что ему еще не надо расставаться с этими бумагами, – раз в отдел кадров, я сам… Я знаю, где…

Ему никто не возражал. Он хотел засунуть бумаги обратно в карман, и тут на стол из пачки выпала фотография. Я машинально протянул к ней руку, но Черкашин успел прикрыть ее ладонью. Он поднял глаза и узнал меня.

– А, это вы, товарищ лейтенант, – сказал он и после некоторого колебания отнял руку. Я взял фотографию.

На меня взглянуло женское лицо, миловидное, простое, задумчивое, с ласковыми глазами Внизу наискось было написано: «Твой миленький дружок» и стояла буква «Н».

Я отдал фотографию Черкашину. С меня было довольно. Он взял ее, вложил в пачку, сунул в карман. Проделывая все это, он, не отрываясь, смотрел на меня. Что-то привлекло его в выражении моего лица.

Все молчали. Черкашин хотел уже встать и выйти, но так и остался сидеть, сощурив веки, устремив черные блестящие глаза на печурку в углу, не в силах побороть охватившей его вдруг дремоты и усталости. Потом он попросил пить и заснул, уронив голову на стол. В руках у него так и осталась зажатой грязная белая рубаха маскхалата.

Я вышел из землянки, и, стоя в темноте, думал о капитане и о женщине на фотографии. Перед глазами стояла короткая фраза, написанная, видимо, ее рукой. Только теперь, с каким-то запоздалым сожалением, я начинал понимать, что происходило в душе капитана давеча утром при разговоре со мной.

Вокруг было очень темно. Между деревьями смутно угадывались бугры землянок. А дальше начинался страшный бесконечный настил. И мне казалось, что я опять бреду по настилу и далеко впереди светится одинокая огненная точка, похожая на дымное пламя нашей доморощенной «молнии» в землянке офицеров связи штадива…

Николаев замолчал, повел глазами вокруг, словно очнувшись, взглянул на меня, усмехнулся смущенно.

Раздался третий звонок, и мы пошли в зал. Я сбоку поглядывал на Николаева. Его лицо было угрюмо. Но, странное дело, оно показалось мне помолодевшим. Его глаза светились мрачным светом, как это, наверное, было давным-давно, когда он носил форму лейтенанта, ел суп из котелка, шагал по настилу в лесах и спал в землянках.

Раздвинулся занавес. И когда Прилепа запела, когда раздались ее наивные слова:

Мой миленький дружок,

Любезный пастушок…

я заметил, что Николаев дернул подбородком, плотно сжал губы и глубоко вздохнул. И я понял, что все по-прежнему живо в нем: и лес в снегу, и морозное утро, и грохот боев, и образ капитана, который пропел ему тогда эту фразу.