Текст книги "Никишкины тайны"

Автор книги: Юрий Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Юрий Казаков
НИКИШКИНЫ ТАЙНЫ

ежали из лесу избы, выбежали на берег, некуда дальше бежать, остановились испуганные, сбились в кучу, глядят завороженно на море… Тесно стоит деревня! По узким проулкам деревянные мостки гулко отдают шаг. Идёт человек – далеко слышно, приникают старухи к окошкам, глядят, слушают: сёмгу ли несёт, с пестерем ли в лес идёт или так…

Чуткие избы в деревне, с поветями высокими, крепко строены, у каждой долгий век – всё помнят, всё знают. Уходит помор на карбасе, бежит по морю, видит деревня его тёмный широкий парус, знает: на тоню к себе побежал. Придут ли рыбаки на мотоботе с глубьевого лова, знает деревня и про них, с чем пришли и как ловилось.

Никишку в деревне любят. Какой-то он не такой, как все, тихий, ласковый, а ребята в деревне все настырные, насмешники. Лет ему восемь, на голове вихор белый, лицо бледное в веснушках, уши большие, тонкие, а глаза разные: левый пожелтей, правый побирюзовей. Глянет – и вот младенец несмышлёный, а другой раз глянет – вроде старик мудрый. Тих, задумчив Никишка, ребят сторонится, не играет, любит разговоры слушать, сам говорит редко, и то вопросами: «А это что? А это почто?» – с отцом только разговорчив да с матерью. Голос у него тонкий, приятный, как свирель, а смеётся басом, будто немой: «гы-гы-гы!» Ребята дразнят его: как чуть что, бегут, кричат: «Никишка-молчун! Молчун, посмейся!» Сердится тогда Никишка, обидно ему, прячется в поветь, сидит там один, качается, шепчет что-то. А в повети хорошо: темно, не заходит никто, подумать о разном можно, и пахнет крепко сеном, да дёгтем, да водорослями сухими.

Стоит конь оседланный возле Никишкиного крыльца. Грыз плетень крупным жёлтым зубом; надоело ему, глаза закрыл, голову свесил, осел, ногу заднюю поджал, только вздохнёт другой раз глубоко, ноздри разымутся. Стоит конь, дремлет, а деревня знает уже: собрался Никишка к отцу на тоню ехать за двадцать вёрст по сухой воде, мимо гор и мимо леса.

Выходит Никишка с матерью на крыльцо. Через плечо киса, на ногах сапоги, на голове шапка, шея тонкая шарфом замотана: холодно уже, на дворе октябрь.

– Ступай всё берегом, всё берегом, – говорит мать. – В стороны не сворачивай, будут тебе по пути горы. Проедешь ты эти горы, а там тебе тропа сама покажет. Тут близко, не заблукай гляди-дак… Двадцать вёрст всего – близко!

Никишка молчит, сопит, мать плохо слушает, на коня лезет. Взбирается на седло, ноги в стремя, бровки сдвигает…

– Но-о!

Тронулся конь, просыпается на ходу, уши назад насторчил, хочет понять, что за седок на нём нынче. Закачались мимо избы, подковы по мосткам затукали: тук-ток. Кончились избы, высыпали навстречу бани. Много бань – у каждого двора своя, – и все разные: хозяин хорош – и банька хороша, плох хозяин – и банька похуже. Но вот и бани кончились, и огороды с овсом прошли, блеснуло справа море. Конь по песку захрупал, по сырым водорослям. На море косится, глаз выворачивает, не любит моря, хочет всё левее забрать, подальше от воды. Но Ники ка знай себе подёргивает за правый повод, знай пятками по бокам коня колотит! Покоряется конь, по самому краю воды бежит, шею согнул, пофыркивает.

Недалеко от берега – камни. Их много, обнажённых отливом, они черны и мокры. Там, возле камней, разбиваются в пену волны, вскипают белыми бурунами, глухо, бессильно рокочут. Здесь, возле берега, совсем тихо, светлое дно видно, вспыхивают искры перламутровых раковин и пропадают, лижет песок прозрачная волна.

Сидят на камнях чайки, сонно смотрят в море. Потихоньку слетают, когда Никишка близко подъедет, скользят стремительно над самой водой и вдруг – крылья вверх, хвост веером! – садятся на воду. Сильно светит низкое солнце, блестит под ним море и кажется выпуклым. Длинные мысы плавают впереди в голубой дымке, будто висят над морем.

Смотрит Никишка вокруг, сияет разноглазьем, в улыбку губы распускает. Глядит на солнце, на выпуклое, огненное море, смеётся:

– Солнушко, гы-гы-гы!..

Перелетают вдоль берега кулички, кричат печально и стеклянно. Качаются на высоких ножках у моря, бегают у самой воды: волна отойдёт, они по мокрому за ней, волна обратно, и они назад.

– Кули-кули… – лопочет Никишка, останавливает лошадь, смотрит, какие они подбористые, с клювами, как шило.

А чего только нет на песке у моря! Вон красные мокрые медузы, оставшиеся после отлива. Есть медузы другие – с четырьмя фиолетовыми колечками посередине. Есть и звёзды морские с пупырчатыми, искривлёнными лучами, а ещё – следы чаек, долгие, запутанные. Лежат грудами водоросли, тронутые тлением, тяжело и влажно пахнут. А то ещё след босой ноги тянется у самой воды, сворачивает к лесу, топчется возле странной, вросшей в песок тёмной коряги. Кто это шёл? Куда шёл и зачем?

А слева всё брёвна да брёвна: белые, вымытые дождями и волнами, выбеленные солнцем, промороженные и вновь прогретые, высушенные. Слышал Никишка, много лет тому назад на большой реке Двине запань прорвало. Весь лес, который был, в море убежал, не могли его поймать, а море выкинуло по берегам. Лежит с тех пор тут лес, никто его не берёт, никому не нужно, рыбак разве только да охотник редкий – на костёр…

Весело Никишке. А конь всё копытами хрупает да фыркает. Ступит иногда с маху на медузу, разбрызгивается она по песку, как редкий камень драгоценный. Пусто впереди, пусто позади, пусто слева, пусто справа. Справа море, слева лес. А в лесу что? В лесу вереск да сосны кривые, маленькие, злые, да берёзы такие же. Ещё в лесу ягоды есть сладкие: брусника да черника. И грибы: маслята липкие, рыжики крепкие, сыроежки с плёночкой, с торчащими на шляпках сосновыми иглами. Медведи в лесу ходят и другие звери, а птицы совсем нет, рябки одни тонко перекликаются. Дед Созон говорит: «Отлетела чегой-то птица. Бывало, побежишь с пестерем-то в лес, полон пестерь набьёшь-дак. А ныне отлетела чегой-то птица, бог с ней, совсем ушла!»

Выбегают из лесу в море реки большие и маленькие. Через большие реки мосты положены. Мосты сгнили уже, нюхает конь брёвна, слушает, как внизу вода вызванивает. Ступнёт шаг, шею выгнет, назад оглядывается.

– Но! – скажет Никишка потихоньку.

Конь ещё шагнёт. А звук на таких мостах глухой, мёртвый, как по гробу, и вода внизу тёмная, будто крепкий чай. Все реки из болот выбегают, нету чистой воды, вся такая, и море возле впадения рек жёлтую пену швыряет на песок.

А вон ещё что-то темнеет впереди. Подъезжает ближе Никишка: шхуна в песок вросла. Мачт нет, и киля не видно, засосало. Лежит шхуна на боку, палуба сгнила, борта светятся, внутри водоросли с песком, больше ничего нет. Волна подходит, затопляет всё, хлюпчит внутри, клокает, булькает, отходит – тонко струйки звенят, стекает вода на камни.

Воля, простор везде, воздух синий, резкий, и никого нет вокруг, на много вёрст. Попадёт когда тоня рыбачья пустая, заброшенная. Стены мхом поросли. Окошки маленькие, голову только просунуть, крыша осела, прохудилась, да и сама тоня на один бок села, другой задрала, глядит окошками в пустое небо.

А то чёрное что-то в песок вросло, коряга там или, может, камень тёмный, бугристый. Конь издали ещё заметит, насторчит уши, голову задерёт и вот вбок норовит, боится.

– Ты уж вбок не ныряй, – говорит коню Никишка. – Это ничего. Это так, дерево росло, да сгнило, да в песок устряло. Вишь, коряга. Вишь, это тебе ничего.

Конь слушает внимательно, кожей передёргивает, фыркает и несёт Никишку дальше, всё вперёд и вперёд. Слушается он Никишку, его все звери слушаются.

Вот и горы пошли. Высокие, чёрные, стеной в море обрываются; на обрывах сосенки да берёзки корявые лепятся, смотрят в море. А внизу осыпь каменная: камень воду лезет пить. Много камня, громоздко очень.

Конь всё осторожнее идёт, принюхивается, выбирает, куда ногу поставить. Шёл, шёл и упёрся, стал, ни вперёд, ни назад, ни вбок – никуда. Слезает долой Никишка, коня берёт за повод, шагает по мокрым камням. Вытягивает конь шею, прижимает уши, скачет за Никишкой, приседает, щёлкают подковы, дрожат ноги. А под ноги ему накатываются со звоном волны. «Шшшшу!» – набегают, «ссс!» – откатываются, «шшшшу!» – снова набегают…

Наконец выбрались из осыпей, подвёл Никишка коня к большому камню, забрался в седло, и опять захрупали копыта по песку, по водорослям. А земля впереди все мысы в море выставляет, будто длинные жадные пальцы. Едет Никишка, впереди далёкий голубой мыс, доезжает до него, любопытно: а что там, за ним? А за ним – новый мыс, ещё дальше выпяченный в море, там ещё и ещё, и так без конца.

Началась незаметная тропа. Конь сам на неё свернул. Никишка задумался, смотрит вокруг, хочет тайну такую понять, чтобы всё, что видит, разом открылось ему. Да не понять этой тайны, смотри только с тоской, впитывай глазами, слушай ушами да нюхай. И смотрит Никишка зачарованный, думает, а тропа всё дальше в лес забирается, тихо становится, золотисто.

Под ногами коня языки жёлтые, красные, оранжевые. Мхом пахнет, грибами, янтарные рыжики везде, румяные волнушки. Весь лес горит, ёлочки только зелёные, да вереск стелется приплюснутыми островками. Красен лес, а из-под земли камни обомшелые, тёмные и бурые, выпирают, да стоят особняком серые, изуродованные, скрученные ёлки и берёзы, странно похожие на яблони.

Попался бы кто-нибудь навстречу! Но никто не попадается, один Никишка в лесу. Скоро ли жильё? Не у кого спросить, молчат сосны и ёлки, загадочно смотрят на Никишку камни из-под земли. Всё тут камень да сырость… Только тропа глубоко в земле выбита, старая, глухая.

И вдруг среди этого безмолвия, тишины – песня. И слышно, топором кто-то постукивает, слышно, дымком попахивает. Конь – уши торчком, заржал звонко, рысью, рысью вперёд: жильё чует. Выезжает Никишка из лесу, перед ним избушка – тоня отцовская. Всё новое, всё крепко и ладно, из трубы дымок курится, на вешалках сети сушатся, рыбой пахнет, на катках карбас лежит, чёрным боком маслится. На пороге отец сидит, топором постукивает, весло кормовое ладит да песню поёт.

Увидел Никишку, встал отец – огромный, бородатый, в высоких сапогах, с ножом на поясе, в брезентовой робе. Руки у него красные, лицо бурое, борода светлая, а глаза резкие, пристальные, под густыми бровями.

– Сынок приехал! – говорит радостно отец. – То-то сон мне снился… Ну, как же дома у нас там? Все ли живы?

– Живы! – отвечает Никишка, слезает с коня, качается, ногами топает. – Председатель коня дяде Ивану дал, мамка меня послала, я и приехал… Ехал-ехал, весь заболел, спину больно.

– Ах ты, молодец у меня! – ласкает отец Никишку, волосёнки льняные ручищей своей гладит. – А я слышу: топ какой-то, а кто такое, и не толкую. А это вон Никишка! Не боялся ехать-то?

– Не, ничего! Птиц видал, грибов видал, с конём говорил. Конь-то умный. На вот тебе, мамка наклала, – снимает Никишка кису. – А почто это камни на меня смотрели? Они тоже думают? Небось ночью-то переваливаются, кому неловко лежать, за день-то вон как бок отлежишь!

– Камни-то? – задумывается отец. – Камни, они, надо думать, тоже живые. Всё живое!

– А ты понимаешь, об чём берёзы говорят?

– Дак они по-своему, по-берёзьи небось говорят! Надо язык ихний знать. А то где понять!

– А дядя Иван где?

– Дядя Иван на соседнюю тоню поехал, на Керженку. Давеча рыбаки туда бежали на доре, так и его взяли, баня у них там, у нас-то нету её, вот дядя Иван и поехал.

– А в деревню когда он поедет?

– В деревню завтра поедет, полечится. Ноги-то, вишь, совсем у него разломило, на лошади и поедет по сухой воде.

– А я как же?

– А ты со мной останешься. Останешься? Сёмгу будем ловить.

– Останусь!

– Ну вот! Пойду лошадь расседлаю…

Пошёл отец, коня поймал, расседлал, потом верёвку вынес, привязал коня к берёзе, чтобы в лес не ушёл. А Никишка в избу заходит: сильно пахнет рыбой, в печке угли тлеют, на столе хлеб, миски да ложки. Стены плакатами оклеены, на полке газеты ворохом лежат, чисто в избе, подметено, на верёвке рукавицы, портянки да штаны сохнут. Выходит Никишка, обходит избу вокруг, в сарай заглядывает, сарай открыт, не запирается, не от кого запирать. Только хотел было Никишка в сарай забраться, посидеть, подумать о сегодняшнем, вдруг… Что-то живое в сарае показалось, тёмно-рыжее, будто тусклый пламень. Глазами светит, в глазах блеск красноватый вспыхивает, как солнце предзакатное. Собака! Большая, лохматая…

Сел Никишка на корточки, смотрит во все глаза на собаку, оглянулся, – отец не видит, – заговорил с ней:

– Адя… Уууурр! Гу-гуррр… Гам!

Собака молчит, нюхает, голову набок склонила, одно ухо вверх, другое повисло, хвостом молотит – нравится ей Никишка. Наговорившись, выходит Никишка из сарая, собака за ним бежит, будто век его знает. Смотрит Никишка на отца, какой он большой, красный, солнцем освещённый, как царь лесной.

– Ну, сынок! – весело говорит отец. – Поедем сейчас за сёмгой! Только постой, весло доделаю.

Отходит Никишка немного, ложится на тёплый песок, собака подбегает, рядом ложится тоже, дышит часто. Закрывает глаза Никишка, качает его, всё кажется, на коне едет и чайки бесконечно над морем взлетают, а мимо горы да леса. И песню кто-то тонко поёт, голос то распухнет, то утончится, баюкает, солнышко светит, а море всё: «шшшшу!» – накатывает, «ссс!» – отходит. Тлеющие водоросли крепко пахнут, дурманят голову, а кулики стеклянно кричат: «пи-пии, пи-пии!»

Лежит Никишка, ни спит, ни дремлет… Песок тёплый, собака тёплая, смотрит на Никишку огненными глазами, говорит: «Пойдём, Никишка, в лес!» – «Я в море пойду, сёмгу стеречь!» – Никишка отвечает. А собака своё: «Пойдём в лес, я тебе тайны открою! Об чём берёзы шепчут, послушаем, что камни думают, узнаем». Любопытно Никишке, сомневается он уже, то ли в море идти, то ли в лес, но тут отец как раз подошёл с веслом новым в руке.

– Вставай, сынок, поедем!

Встал Никишка, идёт с отцом на берег, а море радуется, вспыхнет, заиграет, заголубеет, так и манит, так и расстилается.

Налёг отец грудью на карбас, столкнул в воду, Никишку посадил в корму, сам сапогами по воде бухает. Но вот и сам в карбас залез, на вёслах умостился, Никишке кормовое дал, от берега отвалили, развернулись, и пошло качать-покачивать – вверх-вниз, вверх-вниз. Берег качается, собака на берегу качается… А отец шибко гребёт, волна по скулам карбаса шлёпает, взлетает брызгами вверх.

Подплывают осторожно к ловушке, привязывают карбас к жерди, встаёт отец, чутко вниз глядит, в тайник, – нет ничего!

– Пусто… – шепчет отец и садится, спокойный.

Оглядывается Никишка, тихо кругом, ни звука, ветерок лёгкий ровно дует, солнце светит, слепит глаза море, а берег далеко, тёмный, в обе стороны уходит. И кажется Никишке, был он здесь, сидел давно годами, сёмгу ждал, думал о чём-то. Или снилось ему это?

– Прилив начался, – говорит отец. – Вода пошла, прибывает.

– Светла погода, – тихонько откликается Никишка. – Хорошо! Донушко видать…

– А как же! Она донушко светлое любит. Ей камни там или водоросли не надобны. Любит она по дну идти, в полводы. Полная вода или сухая вода– это ей неподходяще, не любит она этого, а идёт, говорю, в полводы.

Свешивается Никишка за борт, руками глаза свои разноцветные огородил, смотрит в воду, в глубину, видит блики зеленоватые на дне, тонкие ячейки сети видит.

– А я думаю вот, куда это вода в море отливает, а после обратно приливает. Реки, те в море утекают, а море куда утекает?

– Море? Гм… – скребёт отец бороду, на горизонт глядит, соображает. – Море, надо думать, в горло уходит, в Ледовитый океан. А из океана ещё и в другие океаны переливается.

– А много других океанов?

– Много, сынок, и стран всяких много на земле.

– А ты был там?

– Был! В Италии и во Франции был, и в Норвеге, когда моряком ходил.

– А какая Италия?

– Италия-то? Италия, сынок, хорошая. Жарко там, солнца много, фрукты всякие растут, сладкие да вкусные. Все там чёрные от солнца ходят, раздетые, а зимы вовсе нет.

– Как нет?

– А так, снегу нет, морозу нет ничего. Солнце круглый год.

– Хорошо! – вздыхает Никишка. – Пожить бы там!

– И поживёшь, – говорит отец. – Вырастешь, на капитана пойдёшь учиться, дадут тебе пароход большой в Архангельске, и побежишь ты мимо Норвеги, вокруг земли, прямо в Средиземное море.

– А ты капитаном был?

– Нет, я был матросом. Всем я был: лесорубом, охотником, рыбаком, зверобоем…

– Ой, глянь-ка, что это?

– Где?

– Эвон кажется…

– А! То тюлень. Тюлень, сынок, подплыл на нас поглядеть.

– Знаю. А где он живёт?

– В море живёт. Днём рыбу промышляет, а ночью к берегу плывёт, на камнях спит. Эвон там, где блестки, – показывает отец рукой, – где солнушко стоит, там островок есть махонький, Жижгин называется. Тюлени там стадятся. На Жижгине этом поморы всегда промышляют. Стоит там избушка зверобойная, прибегают туда поморы на карбасах, живут, хлеб жуют, поветрия ждут, погоды, значит. В хорошую погоду в море бегут, тюлешков стреляют, ночью на льдине спят. Быват, падёт темна погода, так уж понесёт так понесёт – заревишь на голос, с жизнью простишься. Кто посчастливей, того и отпустит скоро, ветер напеременку пойдёт, утихнет, а кого и в горло вынесет, мимо Канина Носа пронесёт – да в океан… А там только если с самолёта заметят, спасут, а там…

– Сёмга! – шепчет вдруг Никишка.

– Но! – встал отец на носу на коленки, наклонился над тайником. – А и верно!

Быстро отвязывает отец карбас, гребёт по борту в объезд ловушки, к воротам. Заходят со стороны ворот, нагибается отец, руки в воду опускает, Никишка за жердь держится. А в глубине что-то беззвучно мечется – огромное, сильное, живое, – вздрагивают жерди. Шуршит капроновая сеть, подтягивает её отец к карбасу; Никишка шею вытянул, смотрит вниз. Вот всё меньше сёмге места остаётся, вот она уже два раза поверху плеснула, держит отец одной рукой подобранное доно, другой колотушку шарит. Нашёл, руку вымахнул, ждёт, когда ударить можно, а сёмга бьётся всё яростней, всё сильнее, гулко по дну карбаса стукает, не даётся, водой рыбаков окатывает. Хватает отец её за жабры, с усилием втягивает в карбас, шлёпает вниз, под ноги Никишке. Смотрит Никишка на неё остановившимися глазами, а она ещё жива, ещё жабры вздрагивают, чешуя ещё сжимается – огромная, серебристая рыба, с тёмной спиной, с загнутой вверх нижней челюстью, с чёрным крупным глазом.

Опускает отец доно, выталкивает карбас из ловушки, рукавом лицо вытирает и руки, рыбой пахнущие, вытирает о штаны, весело смотрит на сёмгу, на Никишку.

– Вот как мы её!

Никишка бледен, поражён, опомниться не может. И опять привязан карбас к жерди, качается на волне вверх-вниз, молчит отец, сложив на коленях могучие красные кисти рук, отдыхает. А Никишка, привыкнув немного к сёмге, вспоминает отцовские слова о тюленях…

– Не, я лучше капитаном буду! Не хочу тюленей бить, они смирные…

– Можно и капитаном, – соглашается отец и смотрит на небо. – Глянь, тучи натягивает, солнушко скрыват. Скоро домой поедем. Можно капитаном, а можно инженером тоже…

– А почто инженером?

– Как почто? Строить чего-нибудь будешь, это – тоже дело! Да вот хоть бы у нас: выстроим дорогу по берегу асфальтовую, причалов настроишь, огни гореть будут, машины гудеть…

Никишка задумывается, глядит на далёкий берег, какой он тёмный, безлюдный.

– Ладно, – решает, – буду инженером.

– Ну вот! Посидим ещё и – домой. Ухи мы с тобой наварим да чай вскипятим, оно и хорошо спать-то будет. А теперь давай-ко помолчим-дак… Сёмгу надо сторожить.

Молчит всё: молчит море, карбас беззвучно качает, молчит берег, не доносится оттуда ни звука.

Низкое уже солнце скрылось в облаках, потемнело всё кругом, запечалилось. И никого нигде нет! Пусто везде, безлюдье, летают редкие чайки, на берегу в лесу рябки притаились да качаются в карбасе два рыбака и с ними сёмга заснувшая.

Гудит печка, потрескивает, тепло в избушке, за окошками сумерки. Зажёг отец лампу. А Никишка дремлет, наговорился за день, нагляделся, наслушался, накачался, устал – дремлется ему, думается бог знает о чём!

Круто меняется погода. Дует верховой обедник, шумит море, всё зеленеет и зеленеет на западе, просинь открывается, воздух стекленеет: настаёт вечер необыкновенной чистоты, со звёздами и смутным небесным светом.

Лежит рыжий пёс у печки, спит, подрагивает во сне. Никишка встрепенётся, слушает вполуха – отец чего-то говорит мирное, давно знакомое, родное: о рыбе говорит, о море, о ботах, о деревне, о ветрах – полуношнике, побережнике, шелонике, обеднике…

Большой отец, склонился низко над ведром с рыбой, волосы, как у Никишки, белёсые на глаза свесились, борода распушилась, сам неподвижен, руки только двигаются, нож сверкает, рыба в ведро с плеском падает, тень отцовская на стене вздрагивает. Говорит, говорит отец низким голосом.

Никишка глаза закроет, видит землю родную с морем, лесами, озёрами, солнце видит, птиц молчаливых, зверей странных, кажется ему, вот-вот тайну какую-то узнает, никому не ведомую, слово заветное произнесёт, и нарушится молчание, заговорят все с Никишкой, всё ему разом понятным станет. Но нет слова, не раскрыта тайна, – слышит Никишка ровный отцовский голос, и ещё многое видит он и слышит.

Видит он, что псу рыжему снится – лес ему снится, звери страшные, неизвестные со всех сторон кидаются. Бежит пёс, лает от страха, одно ему спасение – Никишка. Слышит, камни шептаться начинают, море шумит, деревья в лесу шевелятся, крикнет кто-то… Видит, вот отец в шторм на льдине качается, ревит; ещё видит, сёмга огромная, сердитая по дну плывёт, по чистому донушку, а за ней другие – тайник отцов ищут.

Гудят в печке дрова, потрескивают… Отец из избы выходит воду вылить из ведра, слышно, за стенкой ходит, дрова собирает, потом в избу входит, грохает дрова у печки. Вскакивает пёс рыжий, вздрагивает Никишка, глаза открывает.

– Спишь, сынок? – наклоняется к нему отец. – На воле-то не видал, что делается? Ясень какой! Глянь-ко, глянь, поди…

Выходит Никишка – темно, холодно, ветер сырой дует. Солнце давно село, леса не видно, а вверху, между звёзд, жемчужно светится продолговатое пятнышко. Будто облачко плывёт на страшной высоте, озарено последним светом солнца.

Но вот облачко медленно, неуверенно вытягивается в длину, пухнет в середине, выгибается мостом-радугой, между западом и востоком. Смотрит Никишка, закинув голову. Дверь хлопает, пёс к Никитке подбегает, за псом отец выходит, тоже голову поднимает.

Неясные тени начинают ходить по облаку, цвета меняются, всё синеют, всё густеют – от молочного к синему. Кажется Никишке, напрягается облако, силится рубиновым огнём загореться, заполыхать вместо ушедшего солнца. Всё сильнее мерцают краски, всё больше света сверху льётся, но напрасны усилия, всё гаснет, и опять большие, смутные тени передвигаются печально по световому мосту.

Смотрит Никишка, смотрит отец и молчит, пёс смотрит и тоже молчит. Молчит и лошадь, заснула возле берёзы, – всё молчит, одно море светлеет от небесного огня и шумит, шумит…

Вот совсем гаснет свет, идёт Никишка в тёплую избу, забирается на кровать с ногами, пёс у печки ложится, ставит отец уху на огонь и чайник ставит.

Скоро Никишка спать ляжет, и приснятся ему необыкновенные сны. Обступит его деревня, избы с глазами-окошками, лес подойдёт, камни и горы, конь явится, пёс рыжий, чайки прилетят, кулики сбегутся на тонких ножках, сёмга из моря выйдет – все к Никишке сойдутся, смотреть на него станут и, бессловесные, будут ждать заветного слова Никиткиного, чтобы разом открыть ему все тайны немой души.