Текст книги "Вот как это было"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

МЫ ПРАЗДНУЕМ ПРАЗДНИК

Накануне праздника – шестого ноября – мама пришла домой постирать и прибрать. И папа пришёл на нас посмотреть. Худой он сделался, чёрный совсем, на себя не похожий. Ноги длинные, руки длинные, лицо длинное, и отовсюду торчат кости. Даже из лица кости торчат.

– Здравствуй, – говорит, – моя дорогая семья. Просто забыл, как вы выглядите. Это, кажется, моя жена Наташа? А это, если не ошибаюсь, мой сын Миша?

Положил наш папа на стол песку кулёчек маленький и четыре печенья – гостинец к празднику, лёг на диван и улыбается.

– Хорошо, – говорит, – в гостях, а дома лучше. На диване лежишь, родной сын на тебя смотрит, жена песенку поёт...

А мама ему в ответ:

– Я ничего не пою.

– Почему? – папа спрашивает.

– Настроение невесёлое.

– Зря, – говорит, – невесёлое. Гитлер только этого и хочет, чтобы настроение наше было невесёлое. Но не выйдет его номер. Давай, Мишка, петь. Помнишь, мы всегда под праздник пели; мама пироги пекла, а мы пели...

И запел.

Я ему помогать стал.

Попели мы немножко.

Потом папа и говорит шёпотом:

– Хватит. Если долго петь, так очень кушать захочется. А кушать нам, дорогой, нечего.

Поцеловал маму, поцеловал меня, попил воды и собрался в свою пожарную команду.

Мама ему на прощание говорит:

– Ты там поосторожнее со своим огнём.

А он ей в ответ:

– А ты со своими бомбами поосторожнее.

И улыбаются друг другу. Но не очень весёлые у них улыбки.

Вот прибрала мама, бельё развесила сушиться и мне велела переодеться во всё праздничное. Переодевался я, переодевался, но только ничего из этого не вышло.

Вырос.

– Вот так номер, – мама говорит.

– Ты уж извини, – говорю, – я не виноват.

Пришлось опять будничные одёжки надевать.

Потом разложила мама на столе праздничные угощения для меня: консервы на блюдечке, печеньев четыре штуки и сахарный песок в вазочке. Всё на скатерти, очень красиво, но только мало. И радио включила, чтобы я слушал.

Вздохнула и говорит:

– Ну, счастливо тебе, мальчик, праздник встретить.

– И тебе, – отвечаю, – счастливо!

Ушла она. Я один остался. Послюнил палец – и в вазочку.

Облизал. Ещё раз – послюнил, облизал. Ну и вкусно! Ещё послюнил.

Вдруг голос как гаркнет:

– Вы что, молодой человек, делаете?

Я и не заметил, как дверь отворилась и вошёл Иван Фёдорович Блинчик – тоже похудевший и бледный. Поздоровались мы, сел он и рассказал, что контуженный. Снаряд разорвался давеча на улице, по которой он шёл. Его и контузило. Не разогнуться ему теперь, как старичок ходит.

– Я, – говорит, – со своим угощением.

И кладёт на стол хлеба кусочек, две конфеты и ещё что-то в баночке.

Я понюхал – столярным клеем пахнет.

– Что, – спрашиваю, – такое? Клей?

– Студень, – говорит, – а не клей. Хорошее кушанье. Горчицу давайте на стол, и будем с вами пановать.

Принялись мы закусывать.

По городу, конечно, стреляют, а мы себе кушаем.

Кушаем и рассуждаем – когда будет наша победа и разное другое.

И вспоминаем, как до войны эскимо продавалось и разные булки и даже пирожные.

– А биточки в сметанном соусе, помните, как кушали? – он меня спрашивает.

Я ему в ответ:

– А компот?

Он мне:

– А борщ флотский с уксусом и перцем?

Я ему:

– А сосиски?

Он мне:

– Что там сосиски! Вот вы мне про селёдку скажите! Как её, родненькую, вымочить, да лучку к ней подрезать, да постным маслом...

Не договорил и хлопнул кулаком по столу:

– Всё! Воспрещаются разговорчики. Хватит. Возьмём себя в руки, дорогой товарищ, и прекратим.

– Прекратим! – отвечаю.

И – прекратили.

А снаряды рвутся всё ближе и ближе. И радио сообщает, что наш район обстреливают.

ШКОЛА В ПОДВАЛЕ

Бросил я с костылём ходить – ну его! Завёл себе палочку и с ней в школу отправился. Ну и школа... Холодно, сыро, темно, коптилки мигают, руки мёрзнут. И всё время кушать хочется. Решаешь пример, а сам думаешь – вот бы хлебца покушать. Пишешь контрольную, а сам думаешь – вот бы молока попить.

И вода остановилась – из кранов не идёт, и хлеба совсем мало давать стали, и мама не приходит...

Но только учительница нам говорила:

– Бойцам на передовой ещё хуже, чем нам, а они не сдаются. Значит, и мы сдаваться не имеем права.

И один наш ученик такой стих написал:

 
Над Ленинградом нависла блокада.
Мороз крепчает. На улице ни души.
В это время в школах Ленинграда Сидят ученики, стиснув карандаши.
Лица опухшие, руки иззябшие —
Плохо слушать урок.
Уши отмёрзли. Но не сдают ребята,
А с ними и их педагог.
 

Вот как мы учились.

Не так уж просто. Хотя, правда, нам суп в школе давали.

НОВЫЕ ЖИЛЬЦЫ

Вот папа приходит раз домой – чистое бельё переодеть – и не узнаёт нашу комнату. Очень уж много стало в ней народу жить: и Геня Лошадкин, и Лена, и мама, ну и я – по-прежнему...

– Это как же мне понять? – папа спрашивает.

А я отвечаю, что понять довольно просто: к ним, к Лошадкиным, в комнату снаряд залетел и разорвался. Хорошо ещё, что никого дома не было и никого не убило. Но и комнаты теперь у них нет. Наш знакомый милиционер Иван Фёдорович Блинчик и привёл их к нам. Разве я мог не пустить?

– Конечно, должен был пустить, – папа отвечает.

И грустно так смотрит на свой диван, на котором теперь Леночка Лошадкина спит.

– Полежать хочешь? – спрашиваю.

– Да нет, – говорит, – чего уж. Газеты нет, яблок нет, какое тут лежание...

Выкурил папиросу и пошёл в свою пожарную команду.

Потом мама забегала, тоже удивилась.

Потом Иван Фёдорович зашёл – проверить, всё ли в порядке. Он всё ещё разогнуться не может – от контузии, И совсем худой стал – как гвоздик. Никакого лица нет – одни усы торчат. Проверил, всё ли в порядке, и салазки мои одолжил.

– Зачем, – спрашиваю, – вам, Иван Фёдорович, салазки?

А он отвечает, что пришёл к нему на пост – проверить его – командир. И упал – дальше идти не может. Слабый очень; роста большого, работает много, а есть нечего. Вот и упал. Милицейский командир. Начальник Ивана Фёдоровича. Хороший человек и насчёт регулирования самый главный специалист.

Уехал Иван Фёдорович, а мы втроём при коптилке остались.

Леночка спит, а мы с Генькой друг на друга смотрим. Обстреливают нас из пушек, метель метёт, кушать хочется, скучно.

– Давай чего-нибудь делать, – я говорю.

Геня отвечает:

– Давай. Карты есть? Я тебе фокусы буду показывать.

Вот так Генька! Это просто удивительно, какие он фокусы знает. У меня даже в глазах всё зарябило – ничего не могу понять, как это он делает. Стал я его хвалить. А он мне говорит:

– Был бы цирк, я бы в цирке фокусы показывал.

Потом задумался, долго думал и говорит:

– Послушай, Мишка, а что, если мы... если мы...

– Чего?

– Не чевокай, а то забуду. Значит, будет так: мы втроём...

– Да чего втроём?

– Сказано – не чевокай! Мы втроём...

– С кем втроём?

– Да с Леночкой, вот какой непонятливый! Ты, я и Лена, мы пойдём... Но только сначала мы всё разучим...

– Да куда пойдём?

– «Куда-куда»! В мамин госпиталь. Представлять там будем, понял? Для раненых. Думаешь, им не скучно так просто лежать? Лежи и думай всё об своих ранах...

Ну и голова у нашего Гени! Ну и молодец!

ВОТ МЫ И АРТИСТЫ

Конечно, им хорошо. Генька фокусы может показывать, Лена стих будет говорить. А я что? Предлагаю им – могу ушами двигать. Генька говорит – при коптилках никакие уши не видны. Ну, могу зубами скрипеть. Генька говорит – это для раненых неинтересно. Даже поссорились мы, но потом помирились. Я просто буду выходить и говорить:

«Это Геня Лошадкин. Он исполнит фокус. Это Лена Лошадкина. Она исполнит стих». А потом скажу: «Конец».

Буду начальником над обоими Лошадкиными, и всё тут.

Так мы и решили. И пошли тихонько вечером.

Холодно на улице, пусто. И опять обстреливают, только не наш район. Так и слышно, как снаряды пролетают. И как рвутся. Вот пришли в нашу бывшую школу. Вызываем маму Лошадкиных. Так и так, говорим, мы пришли с фокусами и стихами. Она на нас смотрела, смотрела из своей косынки, потом как захохочет! И пошла по коридору. А мы стоим – ждём. Вернулась и говорит:

– Идите.

Дали нам вместо халатов рубашки нижние и подпоясали нас бинтами. Вот пошли мы в одну палату. Я помолчал, потом говорю:

– Здравствуйте, товарищи раненые. Мы вам будем показывать фокусы и говорить стихи. Первым номером товарищ Геннадий Лошадкин – фокусы. Пожалуйста, товарищ Лошадкин.

Вот так штука – Генька карты-то и забыл дома. Я ему шепчу: «Беги скорее!» Ну, он и побежал. Тогда я опять к раненым:

– Товарищи раненые, первым номером будет Лена Лошадкина. Вернее, Елена Лошадкина. Она скажет стих.

Вот Лена вышла вперёд, поклонилась и начала говорить стих. А я сбоку стою и коптилку держу, потому что иначе не будет видно, как она говорит. Ну все, конечно, слушают, никто не шевелится.

Досказала Лена свой стих, а Геньки нет. С ума сойти надо!

Все кричат:

– Бис, браво, бис!

Ещё раз Лена сказала. Всё равно Геньки нету.

Я говорю:

– Товарищи раненые! Товарищ Геннадий Лошадкин...

А они кричат:

– Успеем! Пусть Елена нам потанцует! Пусть песню споёт!

Ну, Ленка станцевала «Мы белые снежиночки, летаем как пушиночки». В этом роде что-то. А я с коптилкой за ней ходил. Глупо даже очень. Она в одну сторону прыгает – я за ней иду; потом в другую – опять за ней.

А раненые кричат:

– Свету! Не видно! Браво, бис, Елена!

А Геньки всё нету.

Тогда раненые кричат – почему я ничего не делаю. Я отвечаю, что я не умею. Тут Ленка Лошадкина возьми да и скажи:

– Он умеет ушами двигать.

Но я отказался. И как раз в это время Генька подоспел, только без карт. Ключ от комнаты у меня был в кармане – он карты и не мог достать. Так что первый наш концерт был так себе, а дальше пошло лучше. Лена ещё один танец выучила, а Генька карты больше не забывал.

Только кушать нам всегда потом сильно хотелось, и Ленка очень уставала. А однажды отказалась идти.

– Я, – говорит, – лучше полежу. Когда лежишь, не так кушать хочется.

И не пошли. Укрылись всем, что тёплого было – и шубами, и пиджаками, и одеялами, и платьями, – лежим и дремлем. А Генька, тот даже матрац на себя положил. Холодно же!

Пришли моя мама и Лошадкиных мама, принесли нам супу покушать и сидят думают.

Потом моя мама говорит:

– Что же нам с вами, ребята, делать? Ведь вы так и помереть можете.

Опять стали думать и надумали: мама моя взяла Лену Лошадкину к себе, к своим военным девушкам. Геня пошёл с мамой Лошадкиной в госпиталь. А я отправился к папе в пожарную команду.

И комнату нашу мы на ключ заперли.

Вот идём по улице, а на нашем перекрёстке Иван Фёдорович сидит. Не стоит, а сидит. На подножке трамвайной – там трамвай весь в снегу был. Я испугался, говорю:

– Мама, может быть, товарищ Блинчик на посту замёрз?

А Иван Фёдорович тихим голосом отвечает:

– Товарищ Блинчик ещё не замёрз. Товарищ Блинчик находится на своём посту. Привет вам, ребята!

МОЙ ПАПА И ЕГО ТОВАРИЩИ

Шёл я в пожарную команду и думал: вот где тепло, вот где сытно, вот где шумно и весело.

А пришёл – и глазам своим не поверил: холодно, тихо, все бойцы-пожарники лежат на своих койках и молчат.

«Что, – думаю, – такое? Может быть, у них мёртвый час?»

И говорю:

– Здравствуй, папа. Может быть, это у вас мёртвый час?

Он отвечает:

– Здравствуй, Мишка. Нет, это у нас ничего особенного. Просто полёживаем. Силы бережём. Ложись и ты, полежи – рядом койка свободная.

Лёг я и лежу.

И думаю: почему это койка свободная?

А папа объясняет:

– Тут один мой товарищ раньше отдыхал. Мы вчера пожар тушили, а фашисты стали по пожару стрелять из пушек. Мой товарищ как раз из огня одну девочку выносил. Снаряд разорвался, и его вместе с девочкой убило насмерть. Он умер на посту, как герой.

Полежали мы с папой немножко и пошли в пожарную столовую обедать. Сели за стол и кушаем на двоих папину порцию. А другие пожарные на нас смотрят. Потом вдруг гляжу: перед нами ещё одна тарелка с супом стоит. Это они все сложились для меня. Я, конечно, отказался. А старый пожарный Лука Назарыч сказал:

– Не дури, парень. Где сотня кормится, там и сто первый покушает. Понятно? И должны мы друг друга выручать. Наша вся работа пожарная на товарищеской выручке держится. Ясно?

– Ясно, – отвечаю.

– То-то! – говорит. – Давеча, например, пошёл я в огонь – работал, ну огонь-то с дымом возьми меня и положи. Внизу легче, чем наверху, по этой причине пожарный норовит лечь, когда плохо ему, – отдышаться. Только я прилёг – на меня железина какая-то навалилась с потолка. И не подняться мне больше. «Прощайся, думаю, Лука Назарыч, с жизнью, не дожить тебе до той минуты, когда наши доблестные войска войдут в Берлин и кончат проклятый фашизм». Но не тут-то было. Слышу – бьёт вода, клокочет из брандспойта, и вижу—идёт ко мне твой папаша и заливает огонь водой. Сбросил с меня железину и выволок на свежий воздух.

«Дыши, говорит, Лука Назарыч, на доброе здоровье, много тебе ещё пожаров надо тушить, не вышло ещё твоё время на полный пожарный отдых...»

Вот так папа у меня!

Он, например, оказывается, самым первым в зоосад прибежал, когда фашисты Народный дом подожгли. Он, оказывается, к живому тигру в клетку ворвался и сеть на него набросил, чтобы спасти тигра от пожара. Он, оказывается, даже бегемота не испугался и первый к нему подошёл во время пожара. И слониху он хотел спасти, но только не успел, потому что её бомбой убило и она умерла. И папин начальник мне сказал:

«Твой папа, Мишка, не только среди людей, но даже среди зверей известный пожарник».

Рассказывали мне, рассказывали про папу моего – вдруг звонки зазвонили, все вскочили – и на машины. Пожар!

ПАРАШЮТИСТА ПОЙМАЛИ

Вот опять весна наступила, и опять будет Первое мая. И весной стало видно, какие мы чёрные, просто от этих коптилок насквозь прокоптились. И печки-времянки нас тоже хорошенько прокоптили. Конечно, грязные мы, потому что и вода у нас не,шла, за водой мы с чайником на канал ходили. Из проруби попробуйте-ка натаскайте воды!..

Ну, а весной лучше стало.

Лучше, да не очень.

Фашисты по-прежнему в нас стреляли из пушек, и стервятники опять бомбить начали.

Вот попал я однажды вечером под бомбёжку.

Стою под воротами, вдруг одна старушка с бидончиком кричит:

– Матушки-батюшки, он его кузовом пырнул!

А мы ничего не понимаем. Кто кого кузовом пырнул? Оказывается наш лётчик-истребитель фашистский самолёт таранил. Фашист уж совсем бомбы хотел сбросить, а наш сокол его ударил– тот и рассыпался на части, а бомбы в Неву уронил.

Но только мы ничего вначале не знали.

Как вдруг старушка эта опять кричит:

– Отцы-благодетели, на нас парашютист падает! Бей его!..

И как припустит по улице со своим бидончиком. Никогда я не думал, что старушки могут так сильно бегать.

Ну, а за старушкой мы все, кто под воротами стоял. Какой-то пожилой с портфелем, ещё один дядечка с сеткой – рыбу ловить, потом ещё тётка с керосиновой бутылкой и девчонок штуки три.

Вот бежим, вот бежим... Хотя и не быстро. Быстро не получается.

А фашист как раз только опустился. И с наглостью стоит и верёвки парашютные к себе подтягивает. И на нас никакого внимания. Дядька, который с сеткой, как увидел это, так и зашипел:

– Окружать его надо, с тылу, братцы, заходите...

А тот, что с портфелем, отвечает:

– Мы его живого обязаны в плен сдать...

Только одна старушка ни с чем не считается.

– Я, – кричит, – его бидоном стегать буду! Мне и соевое молоко не жалко. Будет помнить Ангелину Марковну!

Лётчик же между тем всё свои канаты подтягивает.

Тут мы его и схватили.

Я сзади вывернулся; тот, что с портфелем, сверху прыгнул – рыбкой; с сеткой который, тот даже «вперёд!» закричал, а девчонки не посмели – испугались. Вот держим мы лётчика и за верёвки парашютные, и за руки, и за плечи, а он на нас смотрит и говорит по-русски:

– Вы что, братцы, с ума сошли? Соображаете или нет?

Хитрый немец. Нарочно русский язык выучил, чтобы и в плену было поудобнее. Но мы тоже хитрые.

С портфелем кричит:

– Хэндэ хох! – Это по-ихнему «руки вверх».

А лётчик нагло отвечает:

– Спасибо вам за встречу. Разуважили, нечего сказать.

А старушка Ангелина Марковна, со своим бидоном, прямо с ума сходит. И другая, с керосиновой бутылкой, тоже. Хочется им этого лётчика на части разорвать. Кричат в два голоса:

– Не верьте его коварству! Никакой он не наш! Давайте мы его верёвками свяжем. Давайте скорее его вязать, а то он убежит...

Вздохнул лётчик и говорит:

– Худо мне, ох, худо...

Тут меня и ударило. Я даже закричал нечеловеческим голосом:

– Алексей Павлович! Скарлатина! Военный лётчик! Кружка с собачкой! Тарелка с цыплёнком!

А он отвечает:

– Ну и вырос же ты, Мишка. Ни за что бы тебя не узнал.

Тут все от Алексея Павловича отступили.

А он рассказал:

– Я фашиста таранил, но и сам пострадал. Загорелась моя машина, пришлось мне выпрыгивать. А что вы меня так встретили – молодцы! Сам теперь я убедился, что несдобровать немцу на наших славных улицах.

А в это время целая толпа собралась. И все стали кричать:

– Да здравствует наша авиация! Ура!

А потом мы пошли к нам в гости.

Парашют же остался на улице. И его вызвалась охранять старушка с бидоном – Ангелина Марковна. И другая старушка – с керосином – тоже осталась возле парашюта.

Дома были папа и мама и все Лошадкины. Папа Лошадкин как раз приехал в отпуск. И когда Алексей Павлович вошёл, папа Лошадкин встал «смирно» и сказал:

– Старший сержант Лошадкин находится в кругу своей семьи по причине отпуска. Разрешите присутствовать?

– Разрешаю! – сказал Алексей Павлович, и мы все сели и стали вспоминать, как болели скарлатиной и лежали в детской больнице.

ИДУТ ПОБЕДИТЕЛИ

Мы победили и прорвали кольцо фашистской блокады, и я сам слышал, как по радио нас всех поздравляли.

Мы слушали все: и папа слушал, и мама, и оба Лошадкиных, и Геня, и Лена, и наш Иван Фёдорович Блинчик.

И мама всё почему-то плакала, а папа ходил по комнате и улыбался. И оба они говорили:

– Как хорошо! Как прекрасно!

А мы побежали встречать победителей. Они ехали как раз по нашей улице. Только далеко-далеко мы пошли, за город.

Вот смотрим – едут.

И весь народ плачет от радости, что едут родные победители.

Вдруг смотрю – едет генерал, весь в орденах, прямо так и сверкает. И конь под ним вороной. А сзади – кавалерия.

Я как закричу генералу:

– Товарищ полковник Свиридов!

Он улыбнулся и ответил:

– Здравствуй, Мишка! Садись ко мне на коня! Как ты вырос!

– Я, – говорю, – не могу сесть к вам на коня. Это не по-товарищески будет. Со мной Генька Лошадкин и Ленка Лошадкина, они из нашей комнаты. Что ж, я поеду, а они пешком пойдут?