Текст книги "Ручка, ножка, огуречик"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Домбровский Юрий
Ручка, ножка, огуречик
Юрий Домбровский
Ручка, ножка, огуречик...
В июньский очень душный вечер он валялся на диване и не то спал, не то просто находился в тревожном забытьи, и сквозь бред ему казалось, что с ним опять говорят по телефону. Разговор был грубый, шантажный; ему угрожали: обещали поломать кости или еще того хуже – подстеречь где-нибудь в подъезде да и проломить башку молотком. Такое недавно действительно было, только убийца орудовал не молотком, а тяжелой бутылкой. Он саданул сзади по затылку. Человек, не приходя в сознание, провалялся неделю в больнице и умер. А ему еще не исполнилось и тридцати, и он только-только выпустил первую книгу стихов.
От этих мыслей он проснулся и услышал, что ему верно звонят.
Он подошел к телефону и поглядел в окно. Уже стемнело. "Опять приеду ночью", – подумал он и снял трубку.
– Да, – сказал он.
Ему ответил молодой, звонкий, с легкой наглецой голосок:
– А кто говорит?
"Это уже другой, – понял он. – Да их там полная коробка собралась, что ли?" – и спросил:
– Ну а кого нужно-то?
– Нет, кто со мной говорит?
– Да кого нужно?
– Может, я не туда попал. Кто...
– Туда, туда, как раз туда. Мне сегодня уже четверо ваших звонили. Так что давай.
– Ах, это ты, сука позорная, писатель хренов. Так вот помни: предупреждаем последний раз – если ты, гад, не прекратишь своей гнусной...
– Подожди. Возьму стул. Слушай, вам что, такие шпаргалки, что ли, там раздают? Что вы все шпарите одно и то же? Не вижу у вас свободного творчества, полета мысли. Хотя бы слово от себя, а то все от дяди.
– От какого еще дяди?
– От дяди Зуя. Нет, серьезно, что, у вас своих голов нету? Только "сука позорная", только "башку проломим", только "гнусная деятельность". Впрочем, один ваш хрен говорит "деятельность". Деятели! Передай ему привет!
– Ладно, нечего мне зубы заговаривать. Они у меня здоровые.
– Эх, и хорошо по таким лупить!
– Ах ты! – на секунду даже обомлела трубка. – Да я тебя живьем сгрызу.
– А ты далеко от меня?
– Где бы ни был, а достанем. Так что предупреждаем – и последний раз...
– Стой! Кто-то звонит. Не бросай только трубку.
Он подошел к двери, поглядел в глазок и увидел, что стоит та, которую ждал уже три дня и которая еще сегодня утром была ему нужна до зарезу. Она должна была сниматься в его фильме, и ее знала и любила вся страна. Ее портреты, молодые, прекрасные, улыбающиеся, висели в фойе почти каждого кинотеатра, ее карточками пестрели газетные киоски. Ее всегда узнавали, когда она появлялась с ним на улице. Он очень, очень ждал ее эти три проклятущих дня, но сейчас она была ему просто ни к чему.
"Вот еще принесло на мою голову, – подумал он, – что это все на меня сразу стало валиться".
Он открыл дверь. Она не вошла, а влетела и сразу бросилась к нему. Даже не к нему, а на него. У нее было такое лицо и она так тяжело дышала и так запыхалась, что несколько секунд не могла выговорить ни слова.
– Ну что с тобой? – спросил он грубовато. – Ну окстись! Вид-то, вид-то! – И он слегка потряс ее за плечи. – Ну!
Она облизнула сухие губы.
– Ой, как рада вас видеть здоровым. Ваш телефон все время занят.
– Ну да, спал я и снял трубку. Звонит всякая шушера.
– Вот и брату звонили, требовали вас, грозили подстеречь в подъезде, я только что вернулась со съемок и он мне это сказал. Я сразу же бросилась сюда. Видите, даже не переоделась.
На ней, верно, был рабочий костюм, брюки, блузка, большие солнечные очки.
– Ну, тогда садись и передыхай. Я сейчас кончу разговор. Ты слушаешь, мужик? – спросил он трубку. – Молодец. Так вот, ты далеко от меня?
– Да зачем тебе это нужно? – в голосе теперь вдруг прозвучала настоящая растерянность. Сзади как будто слышались еще голоса. – Выследить, гад, хочешь?
– Нет, хочу сделать одно деловое предложение. Ты не раз был возле меня и все там знаешь. Ну как же? Раз убивать собираетесь, значит, все вы там знаете. Так вот, наискосок от меня пустырь. Там раньше стояла развалюха, а теперь ее снесли. А там алкаши до одиннадцати водку трескают, знаешь?
– Ну, да что ты такое заводишь, козел?
– Так вот предложение. Сейчас там никого нет. Алкаши сидят по домам. Через пятнадцать минут я туда выйду и буду тебя ждать. Приходи. Хоть с молотком, хоть с бутылкой, хоть один, хоть с кодлой – я буду вас ждать. Договорились...
– Да ты что, сука... Да я ж тебя...
– Стой, не ругаться! Остолоп, все это осточертело! – Он слегка оттолкнул актрису, которая ринулась к нему и сжала его пальцы.
– Ради Бога, – сказала она, – ведь это... Он отмахнулся от нее.
– Так вот, приходи. Поговорим. Но имей в виду, приготовься. Если промахнешься – увезут на "скорой", это я тебе гарантирую. Я умею это делать. Ты же знаешь, где я был, что видел и какой жареный петух меня клевал в задницу.
– Не пугай, сука, мы тебя и на пустыре подстережем. Подожди!
– Ну зачем же меня подстерегать. Я сам иду. Надоели вы мне, болваны, боталы, парчивилки, до смерти.
– Одного такого хорошего, из вашего брата, мазилу уже пристрелили. Из машины...
– Вот видишь, темнило, как там с вами обращаются. Тебе даже не рассказали, кого, за что и как убили. То был не мазила, не врач, а художник. И его застрелил случайно один мусор – инкассатор. Перепугался до смерти и пальнул из машины. А убили в подъезде поэта.
– Ну вот...
– И не вы убили, а кто-то посерьезнее вас. А вы только из автоматных будок за две копейки брешете, как суки. Мудачье вы, и все. Когда хотят убить, так не звонят. Так вот, чтоб через пятнадцать минут ты был там как штык. Понял?
– Дружинников соберешь?
– Не пускай в штаны раньше времени. Один приду. Там издали все видно. Все. Вешаю трубку.
Актриса сидела на кушетке и глядела на него. Лицо у нее было даже не цвета мела, а кокаина – это у него такие мертвенные кристаллические блестки.
– Это что же такое? – спросила она тихо.
– Как что? Один очень деловой разговор.
– И вы пойдете?
– Обязательно...
Он подошел к столу, открыл ящик, порылся в бумагах и вынул финку. С год назад с ней на лестнице на него прыгнул кто-то черный. Это было на девятом этаже часов в одиннадцать вечера, и лампочки были вывернуты. Он выломал черному руку, и финка вывалилась. На прощанье он еще огрел его два раза по белесой сизо-красной физиономии и мирно сказал: "Уходи, дура". Что-что, а драться его там научили основательно. Финка была самодельная, красивая, с инкрустациями, и он очень ею дорожил. Он сжал ее в кулаке, взмахнул и полюбовался на свою боевую руку. Она, верно, выглядела здорово. Финка была блестящая и кроваво-коралловая.
– Вот этак, мадам, – сказал он.
Актриса стояла и глядела на него почти безумными глазами.
– Да никуда я вас не пущу. Это же самоубийство. При мне... Да нет, нет!.. – крикнула она.
Он поморщился и кинул финку на стол.
– Ну как в моем дурацком сценарии! Слушай сюда, глупая, – сказал он ласково. – Ни беса лысого они со мной не сделают. Клянусь тебе честью! Честью своей и твоей клянусь. Это же трепачи, шпана, пьянь, простые пакостники. Они у нас на Севере пайки воровали, а мы их за это в сортирах топили. Не до смерти, а так, чтоб нахлебались. И поучить их я поучу сегодня.
– Там их придет десяток. Они вам и развернуться не дадут. Там же такие кусты.
– Ну я тоже не слепой. Увижу. А с этой публикой так: дашь одному по морде, свалишь другого, и разбегутся все. Но смотри, какой ужас на тебя нагнали. Ну как же их не учить после этого, болванов?
Он говорил легко, уверенно, убедительно, и она постепенно успокоилась. Он всегда мог заставить ее поверить во что угодно. Вот и сейчас она взглянула на него, спокойного, неторопливого, собранного, – в личной жизни он не был такой – и почти поверила, что страшного не случится. Просто поговорят по-мужски, и все. Он тоже понял, что она пришла в себя, засмеялся и похлопал ее по плечу.
– Ну-ну. Будь паинькой. Сиди и жди... Потом проводишь меня на вокзал. Поеду на дачу. А то три дня здесь торчу, пью со всякой шоблой, а работа-то лежит. Возьми сумочку, попудрись, вытри глаза, они у тебя сейчас краснее, чем у морского окуня, и ресницы потекли. В зеркало-то посмотрись. Хороша Маша, а?
– А без этого никак нельзя? – спросила она, вынимая сумочку.
– Никак. Ну понимаешь, никак! Они наглеют. А поймут, что я струсил, и действительно шуганут чем-нибудь из-за угла или в подъезде, как того несчастного, подкараулят. А здесь – все открыто!
– Ой! – И она снова вскочила.
– Сиди! Сейчас вернусь. Можешь из кухни поглядеть, там все видно.
– Тогда и я с вами...
– Одолжила. Так что, мы им спектакль собираемся показывать? Юлиана Семенова в четырех сериях? Сиди и все.
И он снова притиснул ее за плечи к дивану.
Однако после разговора по телефону не прошло и пяти минут. До пустыря же было только два шага – улицу перебежать. Так что же, торчать на виду?
Он снова сел к столу, подперся и задумался. Зазвонил телефон. Он нехотя снял трубку, послушал, оживился и сказал:
– Да, здравствуйте. Ну, узнал, конечно. – Еще что-то послушал и ответил: – Буду там целый день. Пожалуйста. Нет, не рано. Я встаю в шесть. Так жду. – Положил трубку и усмехнулся. – Эта встреча на пустыре – что! Вот завтра редактор ко мне с утра нагрянет...
Она сразу поняла, о ком он говорит, и пособолезновала:
– Вы так его не любите? Он поморщился.
– Да нет, не то чтобы я не люблю его, но просто...
Она поднялась с дивана, подошла к зеркалу, потом взяла стул и села у стола рядом с ним.
– ...Но просто не любите. – И вдруг пальцем по зеленой бумаге начала старательно выводить что-то продолговатое, закругленное, закрученное, со многими зализами и заходами то туда, то сюда, то вовнутрь, то вне.
– Что это? Змея?
– Почти. Лекало. Линейка для начертания кривых линий. Это он. А вы вот! – И она быстро – раз-раз-раз! – вывела овал, на овале две черточки внизу, две черточки сверху и над ними кругляшок и на кругляшке много-много мелких, торчащих вверх, и в бока, и вниз черточек – голова, патлы, руки и ноги.
Он засмеялся.
– И меня так в детстве учили. Ножка, ручка, огуречик – вот и вышел человечек...
– Да вот, вышел человечек, – улыбнулась она ему прямо в глаза.
– Хм! Значит, вот я какой – ручка, ножка, вихры, – не очень-то, знаешь, лестно.
– Не очень, конечно, но лекало много хуже.
– Хуже? Такое изящное?
– Я его ненавижу. Оно хитрое, вокруг всего изгибается, все обнимает, ко всему подползает. У него нет ничего прямого, а все в изгибах, в перегибах, изломах.
– И многих таких ты знаешь?
– Да у нас все такие. Я сама первая такая.
– Славно! А я, значит, вот какой... – Он ткнул в то место, где был незримый рисунок. – Да, ты вот такой. – Она первый раз сказала ему "ты".
Он подумал и встал.
– Ну, кажется, время. Пойду. Сиди смирно. Я быстренько.
Но запоздал он здорово. Она уже сидела успокоенная, потому что видела никто к нему не подходил и на пустырь не заглядывал. Он только зря проторчал полчаса на ящике из-под марокканских апельсинов.
– Суки позорные, трепачи, – сказал он крепко. – Ну, сунетесь ко мне еще! – И стукнул на стол граненый стакан – спасенье алкашей. У него их был полный шкаф – кто-то ему сказал, что они приносят в дом удачу. – Вот венок тебе из одуванчиков сплел, пока сидел. Смотри, как солнышко. Понюхай-ка. А шмелей, шмелей там, все гудит. Ты на машине? Руки не дрожат? Покажи. Отлично. До вокзала меня подбросишь?
– Да я сегодня могу и до места.
– Нет, до места как раз сегодня не надо. Выходные же. Сейчас всюду посты понатыканы. На поезде скорее.
– А может, останетесь? Завтра бы уж.
– Нельзя. Жена совсем потеряла. Кошки воют. Они меня любят. Поехали!
До последнего дачного поезда еще оставалось добрых полчаса, и народу было немного. Уже совсем стемнело. Горели фонари. Воздух после тяжелого знойного дня был неподвижный и какой-то застойный. Пыльные тополя млели в лиловом фонарном свете. Подошел человек и сел рядом.
– Не знаете, сколько сейчас времени? – спросил он у соседа.
– Да через пять минут подадут состав, – ответил сосед. – Да что, вы меня не узнаете, дорогой? – И сосед назвал его по имени-отчеству.
– Боже мой! – воскликнул он. – Какими же судьбами? Вы что, живете теперь на этой ветке?
– Да нет, не живу, а так, гощу у одного приятеля. Да вы его знаете. – И он назвал фамилию довольно известного очеркиста. – Я его устроил там на даче и вот иногда в выходные приезжаю к нему заночевать. А утром гуляем, купаемся, водку пьем. Хорошо.
– Еще бы! – ответил он с улыбкой, разглядывая своего соседа.
Это был бывший сотрудник какой-то районной газеты, а сейчас председатель областного общества книголюбов. Как-то года два назад он позвонил ему и пригласил выступить на одном вечере. Просто поговорить или прочитать отрывок. Вечер прошел очень успешно. Много аплодировали, срезали и поднесли букет великолепных гвоздик, провожали целой группой и очень просили приезжать еще. С этих пор и завязалось у него с книголюбом не то что приятельство, а хорошее знакомство. Книголюб внешне очень нравился – эдакий крепыш, с круглым лицом, карими, в крапинках глазами и смешным вздернутым носом. Ни дать ни взять – тракторист или бригадир. Книголюб приглашал его часто то туда, то сюда – то с чтением повестей, то с лекцией о каком-нибудь юбилее, а то и просто поговорить о писателях и писательском труде. Был он очень обходителен, прост и всегда хорошо платил, и это писатель ценил тоже. В деньгах писатель постоянно нуждался. Его мало печатали и никогда не переиздавали. А год назад он закончил свой большой роман, и тот пошел по рукам. Тут и посыпались все его неприятности, начиная с этих звонков и кончая редакционными отказами. Но все это он предвидел и не очень-то огорчался.
– А где вы сейчас сходите? – спросил он книголюба.
Тот назвал ему станцию – не так близкую, но и не больно отдаленную, примерно за полчаса от того места, где жил сейчас писатель.
– Ну, значит, успеем наговориться. Знаете, уже соскучился по вас.
Подошел поезд. Вагоны были почти пустые. Электричество горело вполнакала.
– Ну как с романом, ничего не предвидится?
– Куда там. У меня настоящий мертвый сезон, дорогой!
– Одиннадцать лет, говорят, писали?
– Даже с хвостиком.
– Да! – снова вздохнул книголюб и даже головой покачал. – А сейчас, говорят, неприятности у вас какие-то пошли? Грозит вам какая-то шпана...
– Вот именно шпана. Да нет, ничего серьезного. Так, обычная бодяга.
– Не бойтесь. В случае чего в обиду не дадим. Вот! – И он показал небольшой, не крепкий кулак.
– Да я и не боюсь, – улыбнулся писатель, – но все равно спасибо.
– Слушайте! – вдруг взял его за рукав книголюб. – А вы не сойдете со мной? У нас там еще поллитра воспитательной стоит, а?
– Соблазнительно! – улыбнулся писатель. – Змий! Зеленый райский змий вы!
– Нет, правда? А завтра утречком и поехали бы к себе. ^то ж в такую темень переться-то? Жена ваша небось уж седьмой сон видит. А тут я бы вас познакомил с одним вашим страстным читателем. Он там тоже живет. Молодой парень. Пишет исторический роман. Вот обрадовался бы он! Сойдем, а?
– Очень, очень соблазнительно. Говорите, поллитра? А что за роман у этого парня?
– Да я, знаете, не читал. Но знаю, что исторический.
– А из нашей истории или зарубежной?
– Зарубежной.
– А страна какая?
– Дания.
– Ого! Он так хорошо знает датскую историю? Это же редкость. А как его фамилия?
– Фамилия! Черт! Вот тоже забыл. Я ведь его все больше по имени – Саша, Саша, ну и фамилию тоже знал, конечно. Черт знает что происходит с памятью.
"Действительно, черт знает что происходит в мире, – подумал писатель, все что-то сходят с ума. Все потеряли память".
– Так, может, решитесь, сойдем! – снова сказал книголюб. – От станции десять минут ходьбы. Так бы хорошо посидели.
– Так понимаете, жена, боюсь, сбежит. На черта ей такой муж? Пьет, пропадает черт знает где, куда и с кем. А то я бы с таким удовольствием...
– Прекрасная она у вас женщина, – сказал книголюб прочувствованно, только вот ко мне что-то не больно хорошо относится.
– Это откуда вы взяли? – очень удивился писатель и подумал, что жена-то и видела книголюба всего однажды и он ей, верно, сразу не понравился. Вернее, что-то ее в нем насторожило.
– Так она почему-то подумала, что я того... – И он постучал пальцем по скамейке.
Писатель смолчал, потому что и это была правда. Они обсуждали – откуда он, дескать, такой хороший появился и именно в это тревожное время, но поделилась она своими сомнениями только с одним знакомым. Его имя назвали вместе книголюб и та женщина, которую он тогда привел с собою. Оказалось, что у них, таким образом, есть общие знакомые. Вот к этому общему знакомому и позвонила жена, но ничего конкретного так и не узнала. "Нет, та женщина очень хорошая, – сказал общий знакомый. – Только ведет себя не больно осмотрительно. Знакомства у нее нежелательные. Литературу всякую читает и передает. Язычок длинный. Может быть, за ней и еще что-нибудь более серьезное водится, так что, возможно, он за ней и наблюдает. Хотя тоже навряд ли, а то я бы знал".
Вот и весь разговор. Как же его узнал книголюб? Общий знакомый ни в коем случае проговориться не мог, и вдруг перед ним блеснуло! Ведь говорили-то по телефону. Значит...
Поезд стал замедлять ход. Замелькали предстанционные постройки и кирпичные теремки.
– Ну, я приехал! – сказал книголюб и встал. – Так что, сойдем?
– Нет, поеду к жене! – решительно отрезал писатель. – Что-то стало познабливать.
– Ну, тогда, значит, до свиданьица! – развел руками книголюб.
– Всего хорошего, – кивнул головой писатель и подумал: "Нет, я определенно болен, лезет же в башку всякая блажь. К психиатру надо бежать!"
Он машинально проследил глазами за книголюбом. Тот шел по перрону и вдруг остановился и помахал рукой кому-то, находившемуся вне поля зрения. И тут писатель увидел, что это совсем не та станция, которую книголюб ему назвал, до той было еще несколько прогонов. "Черт знает что!" И не успел он подумать, как быстрым шагом, почти вбежал книголюб и грохнулся на прежнее место.
– Спутал! – сказал он. – Вот башка! Я, кстати, вспомнил фамилию того писателя. Вирмашев. А книга из времен Гамлета, семнадцатый век.
– То есть это Шекспир написал своего "Гамлета" в семнадцатом веке, а тот жил много раньше, в одиннадцатом веке! Так, по крайней мере, сообщает Саксон Грамматик. Других источников нет, так что, может, и никакого Гамлета вообще не было!
– И все-то вы знаете, – умилился книголюб и вынул блокнот.
– Так Вармишев? – спросил писатель и нарочно переменил одну букву. Книголюб кивнул головой. – Говорите, у него пол-литра?
– Да, может, и больше. Там самогонку гнали на свадьбу.
"Э, сойду, – быстро решил писатель, – только так и можно вылечиться, а то и впрямь сойдешь с ума. Да и чего мне бояться? Роман написан, а через неделю мне шестьдесят восемь! Хватит! А парень славный. Это я болван, черт знает что придумываю. Пугаю себя".
– Хорошо, – сказал он. – Сойдем.
– Ну вот и чудненько, – обрадовался книголюб, даже руки потер.
Писатель машинально сунул руку в карман. Но финки там не было. "Ну и черт с ней, – подумал он, – страхом от страха не лечатся, лечатся бесстрашием..."
...Они сошли через две остановки. Это был маленький лесистый полустанок, вернее, даже не полустанок, а платформа. Совсем стемнело. Стояла прохладная, чуть подсвеченная одиноким желтым фонарем полутьма. Где-то рядом был, наверно, пруд, потому что тянуло тиной и стоячей водой и вовсю заливались лягушки. Большие, теплые, спокойные лужи стояли на асфальте и в колдобинах. Крошечные бурые лягушата прыгали вокруг. Писатель наклонился, ласково провел рукой по рослой траве.
– А здесь дождичек шел, – сказал он, вдыхая полной грудью смолистый воздух.
Книголюб нежно подхватил писателя под руку, и тот бедром почувствовал его карман. То есть то плоское, гладкое и массивное, что было у него в кармане. "Браунинг, небольшой, наверно, бельгийский", – понял писатель и спросил:
– А что это у вас там?
– Браунинг, – улыбнулся книголюб. – Смотрите! – Он мгновенно выхватил браунинг и навел его на писателя. – Ну, – сказал он и, приставив револьвер к своему виску, чем-то щелкнул. Выскочило высокое, голубое, прозрачное пламя.
Оба засмеялись.
– У одного алкаша за пятерку взял, – сказал книголюб и спрятал зажигалку. – Немецкая работа. Вороненая сталь. При случае можно кое-кого пугнуть. Ну вроде тех, кто вам звонит.
– А ну их! Скоро дойдем?
Они вошли в лес, и сразу еще сильнее запахло смолой и хвоей. Книголюб по-прежнему держал писателя под руку, слегка прижимая его к боку, и тот чувствовал его крепкие, неподвижные, словно вылитые по форме мускулы.
– Да уже почти дошли. А вы что, сильно устали?
– Устал, – вздохнул писатель. – Я очень устал, товарищ дорогой. Последнее время было такое трудное.
– Одиннадцать лет писали... Ну, ничего, сейчас отдохнете от всех ваших трудов, – словно чему-то усмехнулся книголюб.
"Мертвая хватка, – вдруг остро подумалось писателю. – Поршни, а не мускулы. Те, что у локомотивов ходят. От такого не вырвешься. Лес и в лесу избушка на курьих ножках..."
Книголюб вдруг зажег карманный фонарик. Что ж он его не вынул раньше? Осветилась дверь. Это была, очевидно, избушка лесника. Стояла она на отшибе, и жить в ней мог только очень отважный или хорошо вооруженный человек. Книголюб дотронулся до двери и она отскочила, как автоматическая. Они вошли, и дверь сзади по-волчьи щелкнула сталью.
"Все, – холодея, но даже с каким-то облегчением подумал писатель. – И никто не узнает, где могилка моя. Просто сел в поезд и не сошел с него. Растворился в воздухе. Винить некого. Следов нет. Полная аннигиляция".
Отворилась вторая дверь. Два здоровых молодца сидели за столом, покрытым клеенкой, и на полу была тоже клеенка. Белая, скользкая, страшная. Горела лампа в стеклянном зеленом абажуре. "У отца в кабинете стояла такая", – подумал он. Один парень был кругленький, с аккуратно подстриженной головой, румяный, как зимнее яблочко, с загаром. Другой походил на лошадь с белой гривой. Парни молча смотрели на него. Румяный улыбался. Белогривый молчал. Книголюб стоял сзади. Никто ничего не сказал. Просто нечего было уже и говорить.
– Значит, у пустыря на ящике? – спросил белогривый. – А мы вот тебя куда пригласили, на дачку, с ветерком. – И улыбнулся, показывая плоские, тоже лошадиные, зубы. Он был совершенно неподвижен, но как-то страшно, смертно напряжен, и эта его напряженность словно создавала в комнате, обитой белой клеенкой, незримое, но тягостное силовое поле.
"Да, этот, верно, загрызет сразу", – подумал писатель.
– Сейчас ему будет ящичек с крышечкой, – улыбнулся румяный. – Сыграет он в него. Хватит, повредил, поклеветал, попил нашей кровушки, падло.
Писатель хотел отскочить, но не мог, хотя ноги стояли совершенно прямо, не двигались, словно в силовом поле. В это время что-то железное и неумолимое сдавило ему шею и раздавило горло. Он даже крикнуть не успел, только подавился кровью. Очевидно, книголюб был выдающийся мастер своего дела. Ослепительный, горячий, багровый свет, целая пелена его еще какие-то доли секунды стояла перед ним, но не в глазах уже, а в мозгу, но тело его, за долгие годы привыкшее ко всему, даже к смерти, было еще живо и отвечало злом на зло. Книголюб переломился от страшного удара ногой в низ живота. Тиски распались. "Ну", – сказало тело, мгновенно отскочив и прижимаясь к стене. Оно было ужасным – в крови, в какой-то липкой гадости, багровое, с глазами, вываливающимися из орбит. Все это произошло в считанные секунды. Румяный вскочил, схватился за карман, но сразу же сел опять. И тогда лошадиный с криком "врешь, гад!" бросился к прижавшемуся к стене, все еще страшному и готовому к смертной схватке человеку. Он запустил в него плоским пресс-папье, и оно угодило острым углом прямо в висок. Тело рухнуло на колени. Но когда лошадиный подлетел, чтобы ударить еще, оно, тело, схватило его за ногу и подсекло. Они покатились по полу. Лошадиный сразу оказался внизу. И тогда румяный подошел и четким, хорошо рассчитанным движением ударил находящегося сверху ланцетом. Удар точно пришелся в ямочку на затылке. Руки разжались. Комок распался. Румяный ударил еще в то же место. Лошадиный встал. С него текло. Он весь зашелся в кашле. А румяный наклонился и профессионально – при повороте у него вдруг сверкнул багрянцем медицинский значок – пощупал пульс, потом заглянул в быстро потухающие глаза.
– Все, – определил он.
– Ну спасибо, молотки, – просипел книголюб, разгибаясь и переводя дыхание, – только отойдите, отойдите! Видите, Тут все заляпано! Эх, черт! Вот что значит не подготовиться. Ведь свободно убить мог, гад! Сейчас машина подойдет. Она рядом с нами ехала. Я ей вышел просигналил.
Лошадиный стоял и смотрел. Ему здорово попало. Дышал он с каким-то свистом и всхлипом.
– Ух! – сказал книголюб с ненавистью и врезал носком ботинка по виску трупа. – Ух, гад! – Он ударил еще и еще, но голова только мягко перекатилась по клеенке.
Лошадиный стоял, рот у него был полуоткрыт, зубы блестели.
– Здоровый! – сказал он. – Вот уж никогда не думал, что он с вами поедет. "Приходи, мужик". – Не поймешь, что особенное прозвучало в его голосе и в этих словах. Но оно точно прозвучало. Поэтому книголюб поглядел на него.
– А ты сядь, сядь, а то весь дрожишь, – сказал он. – Куда он тебя ткнул-то? Эх, стрелять тут нельзя.
– Со мной по телефону говорил, ругался, мужиком назвал. Эта к нему прибежала, уговаривала, плакала, я все слышал, – нет, пошел. Букет ей еще нарвал, одуванчиков. Разве такого уговоришь?
– Да что ты, жалеешь его, что ли? – рассердился книголюб. – Мало он тебе съездил. Ну-ка выпей воды.
Белоголового трясло, лицо его сразу промокло, и не оттого, что плакал, а оттого, что его всего начало выворачивать.
– Давай, валяй прямо на него! – насмешливо крикнул книголюб. – Вот нашелся мне тоже иждивенец. Если плакать по любому гаду...
Прогудела сирена.
– Иду, иду, – сказал книголюб и вышел.
– Вот кого бы я сделал, – сказал беловолосый, – сразу бы...
– А он-то при чем? – удивился румяный с медицинским значком. – Ему приказали, а он нам приказал. Вот и все.
Беловолосый сел на стол, открыл ящик, вынул бутылку, скусил металлическую пробку, налил полный стакан и выхлестнул сразу. Потом посидел, скрипнул зубами и вдруг ухнул ногой по тумбочке стола. Стол загудел и задребезжал – он был фанерный, тут все было ненастоящее: фанерное, клеенчатое, кроме запоров – вот те, верно, были стальные и автоматические.
– Прямо сгрыз бы, – сказал лошадиный. – Слышал я этот приказ. Когда я ему прорадировал, что этот выходит ко мне, он сказал: "Э, нет, так не годится. Иди и в дежурке жди. Раз он не боится, надо не предупреждать и дело делать".
– Ну и что? И правильно, – сказал румяный. – Вот и сделали.
– А потом через сколько-то радирует мне: "Поезжай в лесную сторожку. Ты не требуешься. На дачу поехал".
– Он и на дачу трех послал с машиной. Ему бы так и так был конец, сказал румяный, – так что не переживай.
– И эта кукла удержать его не могла. Еще подвезла, чувиха безголовая.
– Тише! Они идут. Кончай выступать.
x x x
– Так Вармишев, – спросил писатель и нарочно переменил одну букву, – и говорите, у него поллитра?
– Даже больше, наверно. Там самогон гнали. Так, может, сойдем?
– Да нет, – улыбнулся писатель. – Уж, похоже, буду добираться до дома, до хаты. – Но вдруг, когда книголюб был уже в тамбуре, крикнул: Секундочку! Встречное предложение. Поедем ко мне. Ну и что что спят? В холле посидим. У меня там заначка хорошая есть. Ради Бога, только не отказывайтесь! А то я совсем стал с ума сходить. Вот сижу с вами и наяву брежу.
И тогда книголюб послушно возвратился, опустился на свое место.
– С вами куда угодно.
А он, старый человек, инженер душ человеческих, как некогда выразился некто, тоскливо, с глубоким неуважением к себе подумал: "Какие же мы все-таки трусливые твари! Позвони нам так еще парочку раз, и мы от всех будем бегать. Те гады хорошо знают, что делают. Вот я расхрабрился, пошел к ним, вернулся гордый, ничего, мол, не боюсь, а потом всю дорогу издыхал от страха". Ему было так нехорошо, что он даже не знал, что сказать и что сделать. Ведь перед ним сейчас сидел обыкновенный простецкий парень, который искренне любил его, а он даже любовь стал считать за фальшь и подсидку. Так стоил ли он тогда когда-нибудь настоящей любви? Он думал об этом, пока они ехали, а потом шли, и поэтому все время болтал что-то мелкое, несуразное, только чтоб заглушить в себе этот стыд. Да нет, ему даже уже не было стыдно, он просто весь болел и пылал, как открытая воспаленная рана. Боталы! Дешевки! Грошовое повидло, как говорили на Севере. Ничего не прямо, все в обход. Ничего на руку, все в себя! Изогнулись, как гадюки в болоте, перегрызлись, как собаки в клетке у гицеля. Ручка, ножка, огуречик... Да если бы было хоть так, а то ведь ничего подобного.
– Лекало, – сказал он вдруг громко и остановился, – чертово лекало.
– Ну за что вы его так? – огорчился книголюб. – Я сам был чертежником, там без лекала никак не обойдешься.
– Да, но я же не чертеж! – крикнул он в отчаянии. – Я же как-никак человечек. Я же ручка, ножка, огуречик! А не какое-то лекало.
Кто-то из темноты засмеялся, а женский голос объяснил:
– А на этих электричках всегда только вот такие из Москвы возвращаются. Нажрутся там...
Прошли еще с полквартала, и тут книголюб сказал:
– Ну, кажется, дошли. Вон вывеска "Дом творчества". До свидания. А я, извините... – Он побежал обратно. – А то и не уеду. А мне обязательно нужно быть там. Сегодня же.
– Так вы не зайдете? – разочарованно вслед ему крикнул писатель.
– Извините. Не могу! В другой раз! Я вас только до дому провожал. Вижу, что вы как-то не вполне в себе. У меня уже ни минуты не осталось. Пока!
– А пол-литра что же?
– Так я же непьющий, – засмеялся книголюб. – Что, забыли разве? Да?
Да, да, он все, все забыл.
Москва-Голицыно, 1977
