Текст книги "Ганнибалы (глава из романа)"

Автор книги: Юрий Тынянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Тынянов Юрий
Ганнибалы (глава из романа)

Юрий ТЫНЯНОВ

ГАННИБАЛЫ

Hеосуществлeнный замысел

18 октября этого года исполняется семьдесят лет со дня рождения известного советского писателя – Юрия Николаевича Тынянова (1894 – 1943), автора хорошо знакомых читателям историко-биографических романов "Кюхля" – о поэте-декабристе, друге Пушкина В. К. Кюхельбекере; "Смерть Вазир-Мухтара" о писателе Грибоедове; "Пушкин". Перу Ю. Тынянова принадлежат также талантливые исторические повести "Поручик Киже", "Восковая персона" и др. Тонкий и своеобразный художник, умевший с удивительной проникновенностью воссоздать эпоху, раскрывать характеры людей далекого от нас времени, Ю. Тынянов был и блестящим исследователем литературы. Его историко-литературные и теоретические труды ("Проблема стихотворного языка", "Архаисты и новаторы" и др.) до сих пор сохранили свое значение.

Ю. Тынянов сочетал в себе ученого и художника; это во многом определило своеобразие его художественных произведений. Тыняновским знанием эпохи восхищался Алексей Максимович Горький, назвавший "Кюхлю" и "Смерть Вазир-Мухтара" "двумя отличными, мастерскими романами".

Среди произведений Ю. Тынянова особое место занимает роман "Пушкин", Пушкин был всегдашней, неизменной любовью писателя. Со студенческих лет Тынянов занимался изучением Пушкина, но лишь в последние годы жизни приступил к работе над романом. Однако до сих пор не было известно, что роману о Пушкине писатель предполагал предпослать роман о его предках Ганнибалах. Абрам Петрович Ганнибал – "арап Петра Великого" – прадед Пушкина по матери, Н. О. Ганнибал, в 1796 году вышедшей замуж за С. Л. Пушкина.

Над романом "Ганнибалы" писатель начал работать в июне 1932 года. В архиве Ю. Тынянова сохранилась тетрадь, в которой записано начало романа, а также его план. Помимо общего вступления, была закончена первая глава, посвященная детству Абрама Ганнибала, который еще ребенком был похищен турками из Абиссинии, где отец его был тамошним князьком – "бахарнегашем". Привезенный из Константинополя русским послом в Россию, Ганнибал стал крестником Петра I, был послан им учиться военному делу во Францию и по возвращении назначен на инженерные работы в Кронштадт. Сыновья А. П. Ганнибала также были видными военными специалистами и, как ч он сам, людьми необузданных страстей. Их драматические биографии и предполагалось рассказать в романе "Ганнибалы".

Обращаясь к отдаленным предкам Пушкина, Ю. Тынянов хотел создать широкую историческую картину, своего рода эпический "пролог" к биографии самого поэта. Роман "Ганнибалы", имея самостоятельное значение, помогал бы понять формирование личности Пушкина. Роман об африканском сподвижнике Петра l и его роде, сыгравшем заметную роль в истории России XVIII века, приобрел в глазах писателя особую остроту и актуальность в годы, когда в Германии рвался к власти фашизм с его человеконенавистнической расовой "теорией", отрицавшей за африканскими народами право на самостоятельное существование и равенство с белой расой.

Ю. Тынянов не завершил свой замысел. Писатель решил непосредственно перейти к роману о Пушкине, так как усиливавшаяся тяжелая болезнь ограничивала для него возможности работы. Самая же тема "ганнибальства" перешла в роман "Пушкин".

Мы предлагаем читателям журнала "Наука и жизнь" первую, никогда раньше не публиковавшуюся главу из романа "Ганнибалы".

Доктор филологических наук Н. СТЕПАНОВ

ГАННИБАЛЫ

Глава из романа *

Бахарнегаш Исаак к концу жизни опустился, стал скуп, беспокоен и подозрителен. Княжил он долго – пятьдесят лет. Старики вельможи Логона вспоминали его молодое время, и им казалось, что все было гораздо великолепнее, чем теперь. То же говорили и шангалла, три черных раба, лично принадлежавшие бахарнегашу.

Вместе с вельможами они скучали о прошедшем времени. Разве такой был тедж? Он стал, как вода. Почему он стал, как вода, и для того, чтобы опьянеть, нужно выпить три полных тыквы теджа? Потому что мед стал негодный, пчелы не роятся. Они не роятся потому, что им ульи не нравятся. Ульи плохи: помет, из которого строят ульи, – бедный помет. Это потому, что скот тощает.

* Печатается с незначительными сокращениями. Публикация Н. Л. Степанова.

Почему скот тощает?

Потому что гиены стали часто красть детей, гиены, которые теперь расплодились в скалах, у Мареба; потому, что ушла из Мареба рыба. Другие говорили: потому что бахарнегаш стар, он уже не может обернуть девушку, как бывало, у него нет такого дыхания; потому что новый священник не так хорошо пляшет перед богом Ияссу, которого когда-то прибили к палкам гвоздями там, на севере, неподалеку, в Палестине, евреи. Третьи говорили: это верно, священник никуда не годится, это не православный священник, это дерево – он стоит как молочай, как канделябровое дерево, подняв кверху руки, и монастыри, которые столько собирают черного и белого тефа, ячменя, машелы с крестьян, что благородным людям скоро нечем будет пользоваться, нечего есть, – монастыри плохо молятся Ияссу. Они едят там, пьют там, под своими плоскими крышами, ворочают своих монахинь и лениво молятся Ияссу; и может быть, виноваты турки из Массовы.

Когда-то этого не было.

Вспоминали, как в молодости было отпраздновано внесение нового ангареба в дом бахарнегаша, ангареба – кровати. Все спят на шкурах, или на сене, или на циновках, поджав ноги, но бахарнегаш Исаак был смолоду роскошен и честолюбив, он пожелал покоиться на ангаребе, вытянув ноги. И вот внесли четыре раба-шангалла кровать-ангареб. Православный священник святил ее. Она была, как корабль, на котором предстояло плыть со всеми тридцатью женами. Куда? В блаженство. Священник плясал, потом плясали жены. Исаак же сам надел на торжество золотой обод, убранный стоячею львиной гривой, и сразу взобрался на кровать.

Он держал речь к воинам, которых много набралось в его дом и много стояло за домом. Он обращался к воинам, как полагалось вежливому и знатному человеку, – в третьем лице:

– Воины, сейчас они будут есть брондо и закусят сметаной с перцем. Им будет предложен лучший мед в надлежащем количестве, и даже больше, чем нужно.

И воины смеялись.

– Они будут курить лучшие смолы, потом азмари будет им петь песни. Я, бахарнегаш города Логона, обращаюсь к ним: ах, мне сегодня совсем не хочется есть и пить, я болен от печали.

Он съел два больших ломтя красной говядины, брондо, обильно посыпая ее перцем.

– Ах, почему мне не хочется сегодня пить? Совсем не хочется. Пусть они скажут, почему я сегодня не пью?

Он выпил полный рог маисовой водки

– Потому что, несмотря на сегодняшний торжественный день, я болен от печали. Печаль ест мое сердце, как они едят это приготовленное для них брондо.

Воины ели брондо.

– Вот я стал бахарнегашем в городе Логоне, – сказал Исаак, – но что мне от того? Клянусь девой Марией, я не сам сижу в этом хидмо на моей превосходнейшей кровати, надо мной сидит рас Тигрэ, я ему плачу дани слезами, ячменем и бербером, а над расом Тигрэ сидит негус негешти, царь царей.

Клянусь Иохананом-предтечей, есть и у меня рабы; и пусть воины свидетельствуют, сколько в Логоне копий. Пусть они подумают об этом!

Столько старых обид вспомнил бахарнегаш в день внесения кровати-ангареба! Воины плясали и усмехались.

Потом Исаак стал смеяться над былыми союзниками – турками, которые завладели Массовой, предали город Логон и весь Хамасен негусу негешти и требуют немилосердной дани с Логона, нападают на него, как разбойники. "Турки, которые верят в своего Магомета и не знают истинного бога Ияссу, которые не желают быть христианами, как просвещенные люди Хабеша и Тигрэ! Которые не умеют отличить запаха амарилы от тмина и думают, что они роскошны! Длинноусые варвары, которые вечно моют ноги и прячут их в туфли!"

Он смеялся и плакал от смеха.

А потом Исаак посмеялся еще и над иезуитами, что засели в своих монастырях, в этих каменных хлевах с решетками. Он поиздевался над франкскими монахами, которые необрезаны, как буйволы, бегают от женщин и не умеют сотворить ни одного порядочного чуда! Пусть они молятся и плачут на языке своей страны, – а кто им поверит, что нужно было столько таскаться по морям только для того, чтобы помолиться богу Ияссу в чужой стране! Они хотят золота – на юге, железа и соли – на востоке! Вот почему они, необрезанные, поют и плачут!

Дело кончилось пьянством и плясками, все потрясали копьями и согласно пели, но никто не хотел идти против раса Тигрэ, ни против галласов паши Массовы, за которым еще стоит турецкий султан в Истамбуле. Да и сам он не собирался всерьез. И все-таки какое время было! Вот это бахарнегаш – Исаак!

А теперь он стал стар, опустился. Он сидел целыми днями на куче сена на своем ангаребе, который от времени, от сна и любви Исаака расшатался.

Пол, который был ровен, как вода, стал теперь весь в узлах и клочьях: овечий помет не укатали. Он поглядывал за двери своего хидмо, превосходного жилища, смотрел на хижины жен, окружавшие его хидмо со всех сторон, как окружают куры петуха.

Его дом стоял на возвышении, у самой подошвы Дабажатта, весь город был виден отсюда – четырехугольные каменные дома его подданных с разбитыми горшками на плоских кровлях – печными трубами. Горшки кое-где дымились. Дома стали реже, он сам стал старше.

Дальше за городом цвели кустарники, за кустарниками поля, на полях росла дагусса, ячмень, горох, чечевица, тют – хлопок. Там женщины срезали урожай зубчатыми серпами. Там сильно пахло теперь шимберой.

Этого ничего не было видно и слышно из двери, видны были только горы за городом и за полем, и монастыри, с другой стороны – лава – блестит, как серебро, горы, как круглые голые башни, люди на тропинках, на полях женщины. В хижинах кудахтали жены, ссорились, пели и били княжеских детей по заду. Он понюхал желтую руку – рука приятно пахла: мускусом, водкой и им самим, бахарнегашем Исааком.

Решая важные политические вопросы, он слушал песни и крики жен и еще важный, чисто младенческий звук воды; этот звук падающих и цепляющихся за камни ручьев всегда был для него звуком времени, возраста. Ночами он крепко спал, и ни о чем не думал, и ничего не слышал; днем, когда был занят делами: судом, разговором, – он тоже не слышал воды. Звук воды он слышал только, когда сидел один или бывал пьян. Если он не был пьян, он начинал подумывать о своем возрасте, о городе. Это приходило само собой, и это был важнейший политический вопрос в жизни города Логона.

Из ущелья горы тек целебный ключ, в котором он часто купался. Там, в уступах горы, были большие, теплые, как животы, ложбинки, ямы, ключ наполнял их и тек непрерывно, сменяя воду.

Теперь там купались его дети; они лежали в этих теплых ямах, фыркали и переговаривались. Время было жаркое и сырое – цетья, но ветер с юга, с пустыни, налетал на горы и летел в стороны, а в его городе Логоне было жарко, но жара стояла, а не двигалась.

Бахарнегаш прислушался. Братья опять смеялись, они ругались над двадцатым сыном, малым Авраамом, сыном тридцатой, последней, любимой жены. Они купались, фыркали и дразнили его. Авраам же не подавал голоса. У него не было матери, она умерла, родив его. Ей было пятнадцать лет. Авраам был последний, двадцатый сын. Двадцать – золотое число. Мать родила его и умерла, а сестра его замужем, в земле за пустыней Атхаристи, далеко, и не за князем,

Бахарнегаш стукнул рукой о край кровати Они поносили мать Авраама. Старик запахнул белую шаму и хотел слезть, но подумал, что станет качаться на ногах и все сыновья это увидят. Он хотел позвать вельможу, но раздумал.

Под пометом была вырыта яма, и там лежали деньги бахарнегаша – большие венецианские таларо, испанские дуро, франкские деньги с длинноносыми головами. Следовало до времени держать в страхе и повиновении буйных сыновей, как держал их Ной, пока не упился. И кроме тех, которые здесь у него почти на глазах купались, было пятеро старых сынов. Они осмелились уже дважды, не предупредив его, говорить о продаже его воска с турецкими гостями из Массовы, они хотят дешево продавать его, сгибают спину перед турками. Исаак и сам знал, что торговаться не приходится и о самой продаже речи быть не может, что это не гости, а чиновники, собирающие дань, но человек Тигрэ должен всегда держать себя с достоинством. Вдруг, как будто кричал птенец какой-то большой птицы, Авраам тонким, сдавленным голосом закричал что-то в ответ братьям, и они притихли на время. Старик успокоился, вода текла, время проходило.

У самых ворот усадьбы бахарнегаша тонкую песню завел странник, хамина, он пел о величии бахарнегаша Исаака и великолепии его дома, хидмо: "Куда расу Тигрэ до Исаака. Исаак – это жеребец, рас – это мул".

Мул жевал траву рядом, через стену были слышны вздохи мула. Бахарнегаш вздохнул тогда, посмотрел на свои худые босые ноги, велел выслать хамина, чтобы он замолчал, и стал пить маисовую водку. Старик успокоился, выглянул в двери и увидел: малые хидмо жен приутихли, было очень жарко, и трудно было ссориться. Малые хидмо опустеют, как только он умрет, жены уйдут назад в города, откуда он их взял. Но покамест они по утрам до полдня полны жизни, криков и ссор! Ссоры – какое хорошее занятие!

Голова его тряслась... Он проживет еще много лет, его отцу было 95 лет, когда он умер. На всякий случай он все же думал о престолонаследии: кому отдавать после смерти жилище, город и ангареб-кровать.

*

Вернулась в его дом младшая дочь, сестра Авраама. Муж ее умер. Рассказывая о нем, дочь хвастала и плакала: он достиг большого богатства, все люди, говорившие на языке амхаринья, бывали у него в доме, у него было много рабов-шангалла, они накуривали комнаты ее благовониями; он пил очень много вина, водки; она была самая любимая жена – азмари пели ее красоту на рынках; один из них научил ее мужа старому способу, чтобы в доме всегда пахло цветами: для этого из сада нужно было провести в дом трубы, и по ним ветер приносил в дом запахи. Муж провел бы эти трубы к ней, но, ах, он умер. Он умер оттого, что съел слишком много брондо и выпил слишком много вина в праздник. Церкви там острые, как горы, не плоские, как здесь.

Она ела прекрасные блюда: много сметаны (брондо посыпают там бербера с перцем, очень густо). Дом у нее был круглый, цукло, она привыкла к круглому цукло. Вот как расшиты ее штаны! Но все же нет земли лучше, чем родная земля, и ничего нет великолепнее города Логона! Какое сравнение!

И старый бахарнегаш оживился, голова его быстро тряслась: это было событие, это было лучше, чем ссоры: из далекого места вернулась дочь и рассказывает удивительные вещи! Он отвел ей с ее служанками отдельное хорошее хидмо, – его очистили, устлали турецкими коврами, и оно теперь было нарядное, вполне пригодное для жилья; раньше здесь помещались двое ослов и лошадь. Он приглашал к себе самых почетных граждан, чтобы они послушали, как хорошо, в каком великолепии жила его дочь, пока не умер ее муж: бог призвал его к себе, перед смертью он получил полное отпущение грехов.

Каждый вечер собирались гости из соседних поселков в хидмо к бахарнегашу; он угощал их, а дочь рассказывала. Каждый вечер прибавлялось что-нибудь новое: алкачи, плакальщики, так плакали по ее мужу, что за много верст был слышен их плач и люди сбегались, а иудеи-фалаши убегали куда глаза глядят из своих селений: думали, что война.

Гости смеялись.

Ее муж был человек святой жизни, рассказывала она в третий вечер, он от святости и умер. Каждый день к нему собирались монахи, читали евангелие и устраивали споры о вере, иногда дрались между собою. Даже турки считались с ее мужем и, может быть, боялись его. Уважение было всеобщее. Однажды две золовки вздумали обидеть ее, и ее муж приказал им в наказание таскать друг друга за волосы. Они таскали, таскали и под конец очень озлились друг на друга. Женщины там, на юге, гораздо хуже логонских. Она всех затмила красотою. Там женщины далеко не бедные доят коров! То, чего здесь, в Хамассие, не принято даже у служанок!

Гости смеялись и удивлялись такому неприличию.

И сам бахарнегаш и гости знали, что ничего этого на самом деле не было, но одновременно все верили, что было; иногда бывает такая странная и богатая жизнь, о какой рассказывала эта красавица! Бывает! Она, может, и не так далеко жила отсюда. Кой-кто слыхал о ее муже; может быть, он и не был так богат. Но ее муж умер, вот она вернулась домой, и все это интересно и правдоподобно.

На четвертый вечер она захотела плясать в память мужа. Все было обставлено прилично. Были приглашены монахи с гор, из соседнего монастыря св. Бицена и другого – св. Михаила. Они отслужили обедню с музыкой и пляской и остались на вечер – посмотреть, как будет плясать дочка бахарнегаша.

Все взрослые сыновья, войдя, стали на колени и поцеловали колено отца. Но он не ответил им, даже не махнул рукой. Монахи вели остроумный спор, а шут предлагал им забавные вопросы. Они, увлекшись, рассказали, как жил человек в городе Ансуме и захотел разбогатеть; он пошел к колдунье Марит и спросил ее: "Как мне разбогатеть?" Колдунья сказала: "Опои своего отца водкой или зельем, потом зарежь, вынь печень и съешь ее". Тот так и сделал. И разбогател. Пошел к отцу нашему Самуилу и пожертвовал довольно много денег на монастырь, спросил, как покаяться.

Тут в покое стало тихо. Сыновья жадно смотрели в лицо монахам, приоткрыв рты. Бахарнегаш оттолкнул кувшин с водкой и всматривался в сыновние лица, в их выражение. "И Самуил, наш отец, пчела пустынная, сказал: "Пусть грешник покается, предпримет паломничество в Иерусалим" – и простил грешного сына". Тут бахарнегаш сказал хрипло: "Мне больше нравится Габра-Ияссу. Этак все сыновья будут есть печень отцов своих. Такие чудеса следует излагать на священном языке, а не на простом тигринья". Монахи тогда спохватились и добавили, что по пути в Иерусалим грешного сына убили разбойники. Это уж они сказали на языке гез.

Но было поздно. Бахарнегаш сказал хрипло, поблескивая только уголком глаз, что находит великолепным древнее обыкновение – изгонять наследников владетельных домов на гору Гексен. Там они сидели в темнице, за ними наблюдали, пока они не приходили в совершенный разум. А когда отец умирал, призывали к власти того, чей разум был совершеннее. А наследники с буйным и несовершенным нравом из Гек-сена не возвращались. Он, бахарнегаш, осуждает поэтому царя Наода, который отменил этот обычай. Бахарнегаш был человек образованный и любил блестящие примеры из истории. "Обычай сажать до времени наследников в темницу превосходен, – сказал он хрипло, поглядев на сыновей. – Негус Ияссу, который, как слышно, посадил недавно в темницу своего сына, прав в этом отношении. То, что негус любит французов, – это грех, лучше турки, чем французы. Но с сыном он поступил превосходно".

После этого шут бахарнегаша разодрался с другим, еще молодым, горбатым шутом, и всерьез. Жара спала, все вышли на двор. Все жены и дочери сидели на земле просторным кругом, а в круге стояла дочка и одна из жен. Дочка намазала маслом волосы, у нее была блестящая новая серьга в ноздре. На голове у нее была серебряная цепь, свитая с косами. Косы позванивали друг о друга.

Музыканты заиграли; Один играл на острой скрипке хорошо и громко, как нищий, а женщина била в негарит кулаком. Походив друг за другом, жена и дочка обнялись и закачались, потом, покачавшись, бросили друг друга, скрипка замолчала, и дочка запела, прекрасно топчась на месте, приподнимаясь на пальцах и протягивая, как должно, небу груди. Пела она на языке амхаринья, который понимал ее муж и которого не знали жены отца и братья. "Хотела бы быть твоим просом, чтобы ссыпали меня в твою житницу, чтобы твоя сестра меня чистила, твоя раба меня смолола, твоя мать спекла бы хлеб из меня, и ты съел бы меня, и я вошла бы в тебя".

Служанка била в негарит, и негарит был надут, как живот, и стонал. Монахи хлопали в ладоши и повторяли: "...и ты съел бы меня". Бахарнегаш качался, полузакрыв глаза. Тогда братья, потягиваясь и притворяясь, что тоже увлечены пляской, охая и похлопывая в ладоши, сощурились и подмигнули друг другу. А бахарнегаш, полузакрыв глаза, еще раз внимательно на них посмотрел.

И назавтра он надел дорогую, парадную шаму с красной полосой и пошел в сопровождении всех трех рабов в лесок на горе, к астрологу.

Астролог был затворник; днем он сидел в своем хидмо; на порог приносили ему женщины ячменный хлебец, немного бобов; он считался праведным, иногда полечивал больных, главным же занятием его была переписка рукописей. Его рукописи дорого ценились; он писал их с цветными заставками, завитками и изображениями, для которых сам готовил и разводил краски; ему заказывали далекие монастыри и знатные люди, надававшие много обетов и желающие, как можно лучше и скорее их исполнить. Ночью же он наблюдал из своего хидмо звезды, составлял гороскопы, В таких занятиях проводил он свою жизнь. Он не был жаден, хотя некоторые говорили, что он скопил много денег для того, чтобы завещать все после смерти на построение церкви, для прославления своего имени. Бахарнегаш пробыл у астролога долго, и затворник в течение нескольких дней только тем и занимался, что составлял гороскоп для Исаака, совсем забросив рукописи. Потом рабы, посланные бахарнегашем, принесли гороскоп, а, прочитав этот гороскоп, бахарнегаш распорядился всем 19 сыновьям, за исключением маленького Авраама, связать руки и посадить в яму, с тем, однако, чтобы они в обычное время являлись приветствовать его. Тогда все поняли, что всё наследство и власть после смерти Исаака должны перейти к Аврааму, а править будет дочка, приехавшая после смерти своего мужа, человека святой жизни, прекрасно плясавшая в его память и заслужившая большое одобрение монахов.

*

С этого дня к малому Аврааму больше не приставали. Он один плескался в теплой яме. И вообще кругом стало тихо – в хидмо жен и сыновей больше не ссорились, там иногда повывали по вечерам, глухо, утробными голосами, но тихо и сдержанно; только дочка, которая потеряла своего мужа, непрерывно подавала голос, пела и кричала на служанок, распоряжалась. С нею никто не ссорился, ее боялись. Каждый день сторожа приводили к бахарнегашу сыновей со связанными за спину руками, всего 19 человек разных возрастов; были бородатые, были малые. Они на коленях подползали к отцу, целовали его в колено, и их уводили. На лицах у них было сразу несколько выражений, но ни одно не было веселым или добрым. Бахарнегаш был младенчески спокоен. Он вел себя как человек, совершивший на земле все, что мог и чего желал, как будто арест детей был действительно великий и решительный политический шаг, счастливое завершение всей жизни. Он в эти дни пил много меду и водки и требовал, чтобы шут непрерывно его забавлял. Глядя, как горбатый, старый шут кряхтит и медленно кувыркается, бахарнегаш хихикал. Вечерами он высылал всех вон, шел в темный угол, доставал оттуда деньги, много денег, позванивал золотом, шуршал солью и считал в темноте ощупью.

Три черных раба-шангалла молчали по обыкновению, и ничего не изменилось ни в городе, ни в жилище. Жены притихли. По вечерам, когда спадала жара, некоторые из них спускались в город. Они говорили, что шли исповедоваться к священнику и поставить свечу в капище перед богородицей за здравие мужей. Бахарнегаш, осведомившись об их рвении, отпустил им даже на богоугодные дела денег. После молитв одна или две из них заходили к своим родственникам, жившим неподалеку. Родственники эти были люди почтенные, торговали с турками из Массовы. Впрочем, об этом ничего не было известно бахарнегашу. Жен сопровождал каждый раз шангалла, негр, который докладывал потом о новостях бахарнегашу. Он рассказывал об урожае, о саранче, показавшейся на юге, о том, что в море, говорят, погиб франкский корабль, что на базарах много говорят о новой звезде, но он ни слова не говорил ни о сыновьях бахарнегаша. ни о родственниках жен, ни о турках из Массовы.

Бахарнегаш слушал новости, потом чинил суд (именно в эти дни он приказал вспороть живот вору), записывал количество хлеба, поступившее в его амбары. Мир был в его семействе. И через некоторое время прибыли в Логон к бахарнегашу три турка из Массовы. За данью и по разным другим, более мелким делам приезжало обыкновенно два старых турка, и бахарнегаш знал, как с ними обращаться. Турки были люди холодные, неразговорчивые, они не ценили остроумия, но любили во всем точный вес, меру, и чтоб все было вовремя. Более тонких товаров они не понимали; пахучие смолы и ароматы бахарнегаш подсовывал им самые плохие и грубые, и это его утешало. Пускай понюхают, говорил он, чем пахнет в Тигрэ ячмень, дагусса, пшеница, масляничный нухух. Турки, не торопясь, не торгуясь, считали и уезжали к себе. Потом караваны бахарнегаша свозили взятый товар на верблюдах в порт Арико, к туркам. А оттуда привозили турецкие товары. Но и тут удавалось бахарнегашу кое-что утащить из-под длинного турецкого носа. Он задаривал их деньгами, и турки охотно принимали подарки, а потом показывали в Массове паше ложные счета. На этот раз прибыли другие – ага с помощником, незнакомые, – старых знакомцев паша сменил, – но, во имя предтечи Иоханана, – какое дело владетельному и видавшему виды человеку до этих турок! Он обманет их, тем более что они заблуждаются в вере, и после смерти изгнаны из рая! Вот тогда он посмотрит, на кого будут похожи длинноносые турки! Когда Ияссу их турнет из рая! Вот тогда у них туфли полетят!

Ага привез в подарок бахарнегашу серебряный кальян, и разговор был очень спокойный, хороший. Ага сказал, что бахарнегаш давно уж не платит дани. Бахарнегаш со всею вежливостью указал на свою белую шаму, очень нарядную, одетую для случая, и сказал, что он бедняк в рубище. "Йок" – турки были несогласны. Тогда бахарнегаш спросил, не хотят ли гости освежиться. Ага не пожелал освежиться. Он заявил, что если на этот раз бахарнегаш додаст хлопка, ячменя, воску и подарит паше массовскому отборных черных галасов из пленных, – они удовлетворятся.

Тут бахарнегаш изысканно извинился перед гостями. Он позвал своих рабов-шангалла, похвастал их мускулами, ляжками и сказал подать гостям меду, нехмельного напитка, который разрешает Мухамед. Как слышно было, в Тигрэ много лет назад, при старом Мустафе-визире, который так печально кончил, любили хмельную бозу и даже лежали пьяные на улицах, но теперь новые времена, трезвые, не угодно ли гостям выпить просто меду? Хотя, конечно, он сам предпочитает виноградную водку или пиво из дагуссы. Но Мухамед ее не разрешил своим сынам. Что делать! Подать меду, теджа! А рабы его хорошие, он их не отдаст. Впрочем, он отберет какой-нибудь десяток малых детей и двух-трех должников из тюрем, и то из уважения к высокому паше. Он вечный раб и должник и сын высокого паши Массовы. Ячмень турки получат.

Тогда турки, отведав меду, поговорили немного между собою и помолчали. Бахарнегаш терпеть не мог этой турецкой манеры разговаривать, не обращая внимания на окружающих. Ага сказал: "Хорошо, но в таком случае нужен залог. Требуются аманаты, для того чтобы высокий паша Массовы мог быть уверен в том, что бахарнегаш впредь будет беспрекословно и сполна отдавать дань. Подарков не нужно".

Бахарнегаш потряс головой и омрачился от турецкой невежливости. Можно все сказать, но нужно говорить длинно и вежливо. Он не согласен с почтенными турками. Он дает, что может. Аманатов не будет, да и нет у него никого. Он стар. Он охотно отдаст им, впрочем, трех сыновей, трех старших сыновей, но только раньше он должен расследовать одно дело, чисто семейное. А теперь он хочет открыть свое сердце перед послами. Ага примет во внимание его бедность и скажет об этом высокому паше. Уже два раза, как отправлял он в Массову караван, груженный мускусом, шкурами, рогами, людьми, – и что же он получил взамен? Женские товары – ковры, тафту, корицу. А где же мужской товар, где кремневые ружья, длинные сабли, пистоли? Ведь Тигрэ окружено необрезанными португальцами и другими франками – всеми этими бледнорожими монахами. Ведь на каждой горе теперь – франкские монастыри, и Фремона, и Аллелупа – и все славят Ияссу Крестоса и все смотрят на Тигрэ, как плачущий тигр на барана. Пусть присылает паша мужской товар, и он получит сверх дани все, что пожелает его душа. Оружие нужно не для того, чтобы прятать под полой – для друзей своих, а для тигров на горах, для монастырских тигров и чтобы творить правосудие, не то скоро нечем будет пороть животы и рубить головы! Между тем прохладное время, кви, кончается, скоро наступит сухое и безводное, бескараванное, и нужно торопиться.

Нет, турки не согласны ждать, но они согласны взять аманатами кого-либо из свободных людей, лучше всего отрока, жизнь которого была бы ценна для бахарнегаша. Тут бахарнегаш встал. Ему поднесли целый рог пива, и он без отрыва его выпил. Люди Тигрэ привыкли приветствовать султанов и пашей этим хмельным напитком! Что делать? Привычка! К тому же евангелие его не запрещает. Насчет аманатов речи быть не может. Бахарнегаш уплатит все на этот раз. Разве хлопок не додан? Но это мелочь. Пусть гости запомнят: хлопок – это мелочь. Бахарнегаш отпускает гостей с миром. Пусть они передадут высокому паше Массовы привет от него, низкого, который является по свойству с негусом негешти потомком царицы Савской и Соломона, а также царя Давида. Поклон высокому паше Массовы. Благословение Давида и Соломона над ним!

С тем турки и ушли. В сущности, бахарнегаш их прогнал.

*

Одна из жен подружилась с сестрой Авраама. Она сознавала свое ничтожество рядом с такой красивой, удачливой женщиной. Она пыталась иногда вырвать у рабыни пальмовую ветку, чтобы самой отгонять мух от такой прелестницы. Эта жена вполне смирилась. Муж ее сидел теперь в яме, в погребе, она понимала, что ей незачем сердиться на любимую дочку бахарнегаша. Она и Авраама ласкала, кормила его вкусными лепешками. Авраам это малое солнце Логона, всем будет тепло от него.

Женщина сказала раз Аврааму:

– Зачем ты ходишь в такой бедной рубахе? Ты должен носить теперь белую шаму.

Авраам ничего не ответил. Он посмотрел на свою посконную одежду. Белая шама его не интересовала. Женщина говорила ему:

– Тебе нужно бы иметь новый небольшой лук, из которого ты мог бы стрелять.

Авраам слушал ее.

– Лук из красного дерева, с медными стрелами, пернатыми. Они свистят, как ветер.

Лук был нужен Аврааму.

– Пойдем, – сказала тогда женщина, – тут, в палатке, всего два перехода, стоят турецкие купцы из Массовы, они привезли и лук, и стрелы, и белую шаму. Я дам им немного рупий, и они тебе отдадут лук.