Текст книги "Мы памяти победы верны (сборник)"

Автор книги: Юрий Поляков

Соавторы: Ирина Муравьева,Андрей Геласимов,Ариадна Борисова,Роман Сенчин,Юрий Буйда,Валерий Панюшкин,Сергей Самсонов,Михаил Левитин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Как же он из костей выберется? – спросил Данилка недоверчиво. – Кости же сплошные.

– По кровеносным сосудам, – отвечала Надежда Викентиевна, которой, кажется, нравился этот урок анатомии для самых маленьких. – Смотри.

Поднесла кость к огню. На спиле собачьей кости показала мальчику крохотные дырочки и объяснила, что кости живые, что в них течет кровь, а дырочки эти – кровеносные сосуды.

– Поэтому кости и срастаются при переломах. Кровь по сосудам внутри костей несет вот эти умные частички костного мозга, которые и починяют все разрушенное. Понимаешь?

Данилка задумался. На худеньком его лице работа мысли была наглядна. И он спросил:

– А в домах кровь течет?

– В каких домах?

– В поломанных.

Нина представила себе разрушенный город как живое существо. И людей – как стволовые клетки, открытые доктором Максимовым, автором их институтского учебника гистологии. Представила себе, что вот люди копошатся внутри руин и превращаются во все, что угодно: в дома, в мосты, в памятники, в трамваи – заживляют, достраивают собою раненый организм города, и он опять живет. Наверное, она была пьяной от той единственной рюмки разведенного спирта, которую выпила. Мысли путались у нее и были необычными. Она спросила:

– Надежда Викентиевна, а жив еще Максимов?

– Умер. – Профессор покачала головой. – Саша умер в Чикаго.

– Эмигрант? – Нина подумала, что какой вопрос ни задай Надежде Викентиевне, обязательно получается антисоветчина, но теперь это не пугало Нину, а смешило. – Вы знали его?

– Знала. Саша не хотел уезжать, даже несмотря на то, что лаборатория была разрушена и работа остановилась. Не хотел уезжать. – Профессор помолчала. – Но однажды пролетарии какие-то поймали его по дороге в университет, дали метлу в руки и под дулами винтовок заставили мести улицу. – Опять помолчала. – В ту же ночь он бежал с женой и сестрой. На буере по льду Финского залива.

Надежда Викентиевна поднялась, из опустевшего книжного шкафа взяла фотографический альбом, раскрыла на карточке офицера с лихо подкрученными усами. Нина подумала: «Белый офицер». Маша сказала:

– Красавец какой, с усами. – И будто бы ему задала вопрос: – Вот нам бы тоже уехать по льду, а?

Данилка спал на стуле, так и не увидел красавца офицера с микроскопом в руках. А Надежда Викентиевна вдруг сказала, задумчиво глядя в окно:

– Знаете что? Я ведь давно не выводила гулять Джека. Но в последний раз, когда мы были с ним на улице, какой-то командир в длинной шинели поравнялся с нами, нагнулся и потрепал пса по голове. И Джек даже не огрызнулся.

Они засиделись позже комендантского часа. Остались у Надежды Викентиевны ночевать, да так с тех пор и жили у нее все вчетвером в одной комнате, поскольку не было дров хоть немного отопить две.

Через день, когда доели собаку, Нина стала испытывать голод, какой-то уж совсем лютый и безнадежный. Особенно после тех двух дней в конце января, когда нигде в городе не было никакого хлеба вовсе. После этих двух дней совсем без пищи в Нинином организме как будто надломилось что-то, она стала стремительно худеть, испытывать сердечные приступы и каждое утро в клинике начинала с укола камфоры.

А Маша только и говорила про то, чтобы уехать по льду. Надежда Викентиевна поддерживала эти ее настроения и даже договорилась в клинике, чтобы лучшую операционную сестру отпустили в эвакуацию с Данилкой. Беда была только в том, что для эвакуации требовалась справка об отсутствии задолженностей по квартплате. А дом, где Маша была прописана, разбомбили: целое дело было теперь доказать, что Маша исправно платила за отключенное электричество, неисправный водопровод и отсутствующее тепло. Ходить по далеким делам одной было опасно, того и гляди упадешь и не встанешь. Ходили вдвоем. Нина помогала Маше добывать справки и оформляться в эвакуацию. Надежде Викентиевне ходить с каждым днем было все труднее. Данилка впал в спячку, если бы Надежда Викентиевна не заставляла его вставать и учиться шахматам, мальчик так никогда и не вылезал бы из-под горы одеял, наваленной для него на диване.

Объективно жизнь становилась лучше. В январе увеличили норму хлеба, в феврале увеличили еще, по своей карточке Нина получала теперь 500 граммов в день, но никогда не могла наесться, продолжала худеть и к весне весила 45 килограммов, чуть больше половины своего прежнего веса.

В середине апреля вновь пустили по городу трамвай. Первые вагоны ехали и трезвонили на радостях, а люди аплодировали вагоновожатым. Но даже на трамвае добраться от Большого проспекта до Финляндского вокзала по Машиным эвакуационным делам Нине было так трудно, что заходилось сердце.

Наконец настал день отъезда. Присели на дорогу. Надежда Викентиевна, так ратовавшая за Машину эвакуацию, теперь прощалась совсем равнодушно. Маша взяла узел с вещами, Нина взяла на руки Данилку.

До Финляндского вокзала тащились долго. Мерзли. Весна и не думала наступать в тот год. На площади перед вокзалом было полно народу, и пробиваться сквозь толпу на перрон пришлось битый час. Вагон был полон. Вагонная площадка была высокая. Маша с трудом закинула туда узел и с трудом вскарабкалась сама. Обернулась, протянула руки, чтобы взять Данилку:

– Даже не поцеловались с тобой, доктор. Ну, ладно. Давай.

А Нина не могла поднять мальчика. Держала на руках, но поднять и передать Маше в вагон не хватало сил. Понатужилась раз, другой – не смогла. Даже попыталась подпрыгнуть, но не смогла и этого.

Как вдруг Данилка взмыл из ее рук, взлетел. Нина оглянулась и увидала, что через ее голову взял мальчика и передает Маше в вагон – красный командир в длинной шинели.

– Не-е-е-е-т! – закричала Маша и убрала руки за спину. – Не-е-е-т, сыночка!

– Ты не ори, гражданка, – сказал военный. – Держи мальца.

Маша схватила Данилку, принялась обнимать, целовать и орать диким бабьим ором: «Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!»

А Нина развернулась молча и, не простившись, пошла прочь.

Дальше у Нины не осталось никакого дела, ради которого следовало бы вставать, и Нина слегла. Надежда Викентиевна кормила ее, умывала, расхаживала по комнате, грохоча палкой, и читала лекции про то, что нельзя позволять себе слабость. Но Нина не пыталась встать и вскоре перестала разбирать слова.

Весна все не наступала. Было холодно как зимой. Надежда Викентиевна сожгла почти всю мебель и почти все книги. А весна все не наступала. Только в середине мая Надежда Викентиевна принесла откуда-то первую крапиву, сварила для Нины зеленых щей и скормила из ложечки. Но Нина не почувствовала вкуса. А по ночам все равно был мороз.

Нина проваливалась в сон, и ей снилась еда. Каша. Пшенно-рисовая каша, как варила в детстве бабушка, с сушеными жерделами, изюмом и черносливом. Блины. Тонкие масляные блины с соленым рыбцом и цимлянским лещом, как любил отец. Кисель. Густой, такой, что стояла ложка, кисель со сливками, как любила сама Нина в детстве.

Лишь иногда Нина выныривала из своих прекрасных снов, открывала глаза и видела разрушенную квартиру и тощую, как скелет, старуху в обвисшей одежде. Старуха склонялась над Ниной и кормила ее хлебом или пустыми щами, но сытости от них не наступало ни на мгновение, и Нина опять проваливалась в свои сдобные, съедобные сны.

Однажды Нина открыла глаза, была ночь, светила керосиновая лампа, ярко и весело горели дрова в буржуйке, а перед буржуйкой на корточках сидел и шуровал кочергой в огне – красный командир в длинной шинели.

Он закрыл печную дверцу, встал, взял банку тушенки, которая грелась на печной конфорке, подошел к Нине, зачерпнул десертной ложечкой теплого мяса из банки и дал Нине. Мясо было сладким. Нина потянулась съесть мяса еще, но командир в длинной шинели унес банку и снова поставил на печь.

Налил в стакан чая. Положил кусков пять сахара, старательно размешал. Опять склонился над Ниной и стал поить ее с ложечки сладким чаем. Потом опять взял тушенку с конфорки и дал Нине мяса еще ложечку.

Нина пыталась рассмотреть его лицо. Но не могла. Не различала черт. Он, кажется, говорил что-то, но Нина не могла разобрать слов.

Командир в длинной шинели снова присел к печке, открыл дверцу, подбросил еще дров. Потом снял шинель. Снял гимнастерку через голову. Разделся до кальсон и нижней рубахи. Подошел и лег к Нине под одеяло. Обнял ее. Прижал к себе. Поцеловал в голову. И сказал:

– Спи.

Андрей Геласимов
Идрицкая сила

К девичьей землянке Митя Михайлов подкатил королем. Он знал, что накануне из батальона связи прислали новенькую девчушку. По словам его закадычного друга Петра, который мельком видел ее утром в штабе, новая боевая подруга была очень славная. На похвалы, как и вообще на слова, Петр щедрым бывал редко, поэтому, оседлав полковничий мотоцикл, Митька первым делом помчался именно сюда.

По дороге он сделал крюк и заехал в расположение медико-санитарного батальона, чтобы и там покрасоваться перед кем надо, но здесь про него давным-давно всё уже было известно, и несолоно хлебавши он проследовал далее. Сестрички из хозяйства старшего лейтенанта Кучерова лишь посмеялись ему вслед, а темноглазая и злопамятная башкирка Раиса даже метнула в спину комком сухой грязи.

Нисколько не унывая, Митя поехал к связисткам. Он так сильно рассчитывал на эффект, который должен произвести сверкавший под ним трофейный мотоцикл командира полка, что про легкую неувязочку в медсанбате забыл почти моментально. Июльский ветер упруго бил ему в грудь, под колеса мягко стелилась укатанная фрицами проселочная дорога, тут и там мелькали аккуратные, как пряники, латышские хутора. Митя покачивался на пружинах широкого сиденья и, разинув от счастья рот, сверкал в ответ солнцу крепкими стальными зубами, вставленными вместо тех, что выбил ему когда-то рукояткой своего нагана один забайкальский милиционер.

Мотоцикл на целый час ему доверил сам полковник Бочаров. В родной 1‑й стрелковой роте давно уже знали про Митькины технические таланты, но теперь их оценили и в штабе полка. После вчерашней артподготовки, когда немцы неожиданно огрызнулись на недельное уже продвижение дивизии минометным огнем, трофейный механизм сильно посекло осколками, и Митя был призван пред ясные очи командования.

– Сможешь? – спросил его Бочаров, с печалью глядя на своего покореженного любимца, лежавшего на боку рядом со штабным блиндажом.

– Так точно, товарищ полковник! До самого Берлина дойдет, даже не сомневайтесь!

– Ух ты, какой бойкий. – Бочаров перевел на него взгляд и усмехнулся: – А мне доложили: ты из штрафников.

– Так точно!

– Мало оттуда кто бойким приходит… – Полковник вздохнул. – За что сняли судимость?

– Командующему армией самолет починил.

– Балабол.

– Никак нет! Товарищ генерал-лейтенант лично руку потом жал. Приказал немедленно из штрафной роты перевести в 1‑ю стрелковую. «Без тебя, – говорит, – Михайлов, не летал бы я в синем небе». Честное слово. Я после этого руку две недели не мыл.

Бочаров улыбнулся и покачал головой:

– Ну, ладно, не хочешь говорить – твое дело. Ты, главное, мотоцикл мне почини.

Когда Митька не без гордости доложил о том, что транспортное средство опять на ходу, довольный донельзя командир полка спросил, чего он хочет.

– Прокатиться бы.

Митька даже дыхание в тот момент затаил от собственной наглости, но Бочаров кивнул:

– Хорошо, сделай тут у штаба кружок.

– Мне бы чуток подальше, товарищ полковник.

Командир насупился, Митька подумал, что надо было соглашаться на кружок, однако в следующее мгновение вбежал ординарец. Он сообщил, что на проводе командир дивизии, поэтому Бочаров, устремляясь к связисту, лишь мимоходом махнул Митьке рукой:

– Через час вернешь мотоцикл. Не позже.

– Есть не позже!

Это и было то, что Митька по довоенной, еще лагерной привычке называл «фарт». Слова друга о вновь прибывшей связисточке настолько воодушевили его, что до знакомой землянки он долетел как на крыльях. «Славная» в устах молчуна Пети могло означать только одно – девушка, скорее всего, была похожа на артистку Валентину Серову. Перед началом наступления на Идрицу в часть привозили фильм «Жди меня», и бойцы, сгрудившиеся вокруг передвижки, то и дело требовали у киномеханика останавливать ленту и прокручивать заново эпизоды, в которых на экране появлялась эта «девушка с характером». Тот момент, когда она выходит к собирающемуся на фронт мужу, а на голове у нее сдвинутая набекрень фуражка военного летчика, был показан четырнадцать раз. Его бы смотрели и дольше, но приехавший с кинопередвижкой чужой старшина пригрозил отменить кино.

* * *

Остановив мотоцикл у девичьей землянки, Митя крутанул ручку газа, а потом залихватски свистнул. На эти звуки выглянула старшая среди полковых связисток и самая некрасивая из них сержант Поликарпова.

– Чего рассвистелся, Соловей-разбойник?

– Новенькую позови!

– Обойдешься. Уезжай лучше. И не свисти, а то свистелку сломаю. – Поликарпова погрозила кулаком.

– Ну чего, тебе жалко, что ли?

Митька отряхнул с гимнастерки пыль и приосанился на полковничьем мотоцикле. Поликарпова насмешливо оглядела его, сморщила нос, а потом покачала головой:

– Ох, пожалеешь… Но я тебя предупредила.

Через пять секунд после того, как она исчезла за натянутой у входа плащ-палаткой, оттуда показалась новая связистка. С актрисой Валентиной Серовой у нее не было ничего общего. Вместо белокурого ангела из девичьей землянки выглянула натуральная цыганка – темные и даже блестящие волосы, черные брови, черные жгучие глаза. Опешившему слегка Мите на мгновение показалось, что поверх гимнастерки у нее сверкнуло цыганское монисто, однако, оторвав не без усилия взгляд от ее красивого смуглого лица, он разобрал, что это всего лишь нагрудный знак «Отличный связист».

С интересом и чуть насмешливо она смотрела Митьке прямо в глаза, словно бы говорила: «Позолоти ручку, брильянтовый, всю правду тебе выложу», а он только беспомощно глазел на нее в ответ. Впрочем, сюрпризы на этом для него не закончились. Плащ-палатка снова заколыхалась, и за спиной цыганской красавицы показался старший лейтенант Новайдарский. Из-за его плеча выглянула сержант Поликарпова, которая постучала себя кулаком по лбу, намекая на то, что Митька со своим мотоциклом совсем дурак и, в общем-то, сам напросился.

Командир 1‑й стрелковой роты Новайдарский в женских землянках до этого замечен особо не был, поэтому Митька Михайлов от удивления теперь уже окончательно разинул рот. Ходок-то известный был он, а вот что старлей делал здесь – было непонятно. Не мог же он так внезапно морально разложиться и пуститься на Митькины райские пажити. Разве что новая связистка приворожила. Даром, что ли, выглядела как будто вчера из табора?

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!

Митька соскочил с полковничьего мотоцикла и вытянулся, отдавая воинское приветствие. Трофейный красавец у него за спиной с глухим шумом упал в траву.

В общении с командиром роты байки про самолет командарма не годились. Это комполка мог понимающе над ними подтрунить, потому что сам был человеком веселым и глупость других воспринимал как еще одно радостное проявление жизни. Старший же лейтенант Новайдарский, в отличие от полковника, усматривал во вселенском жизненном процессе одно большое и неопрятное нарушение воинского устава.

Митька, замерший с правой рукой у виска, ждал, что его начнут песочить за самовольное оставление роты, но старший лейтенант смотрел куда-то мимо него. Митька украдкой обернулся, подумав, будто за спиной у него стоит кто-то еще, провинившийся гораздо больше, чем он, однако там никого не было. Только вдали, у небольшой рощицы, мотался по полю на велосипеде местный мальчишка. Пацан орал что-то на своем языке, свистел, но сюда эти звуки латышского счастья почти не долетали.

– Сумел починить технику? – ожил наконец командир роты, кивнув на лежащий в траве мотоцикл.

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Павел, – сказал тот, шагнув к нему от порога землянки. – Меня зовут Павел.

Митька смотрел на протянутую ему крепкую лейтенантскую ладонь и не понимал, что происходит. Цыганская красавица, на которую он перевел свой недоумевающий взгляд, кивнула ему, словно разрешала пожать руку офицеру, словно она имела право ему разрешить. Митька посмотрел на сержанта Поликарпову и обменялся осторожным рукопожатием со старшим лейтенантом.

Тот хоть и выглядел как всегда – абсолютно трезвым и серьезным, но был непривычно мягок, задумчив и даже приветлив, чего Митька до этого за ним раньше не замечал. Причиной, возможно, все-таки были наркомовские сто граммов, точнее – двести пятьдесят или все триста. Водку в дивизию подвозили по старым спискам, и с каждым днем наступления норма на тех, кто оставался в строю, заметно росла.

Впрочем, от командира роты Митька родного запаха не уловил. Задумчив тот был по другой причине.

– Это я полковнику про тебя рассказал. Но он мне на слово не поверил. Лично хотел убедиться, что ты любой механизм можешь починить… Так что экзамен ты сдал, поздравляю.

Митька настороженно смотрел на офицера:

– Экзамен?

– Ну да. Механик нам нужен хороший. И даже не хороший, а самый лучший. Чтоб настоящее чудо мог сотворить.

* * *

Под настоящим чудом старший лейтенант Новайдарский подразумевал сгоревший танк лейтенанта Зайцева, который за два дня до этого в горячке боя оторвался от наших наступающих порядков и вклинился глубоко в территорию противника. Немцы одинокий советский танк, конечно, подбили, но экипаж в плен решил не сдаваться и огрызался пулеметным огнем до тех пор, пока в машине все не сгорели.

Командир 1‑й стрелковой считал, что Митька Михайлов мог починить этот танк. Но тот должен был отправиться на задание обязательно добровольцем.

– Танк?! Да вы что?! За линией фронта?!

– Нам и надо за линией, – спокойно отвечал ему командир. – А танк не сложнее трактора. Ходовая часть почти одинаковая. К тому же необязательно, чтобы он пошел. Достаточно сделать из него огневую точку. Пулемет, скорее всего, исправен. Они до последнего по фрицам очередями лупили. Если сумеешь орудие в порядок привести – считай орден у тебя есть.

– Да не хочу я орден!

– Пойми, я бы тебе приказал, и никуда бы ты, родной, у меня не делся. Но принято решение, что пойдут одни добровольцы… Сознательность прояви.

Старлей, не мигая, смотрел Митьке прямо в глаза, но тот понял, что лазейка у него все же осталась.

– А я не согласен. – В голосе у него зазвучали подзабытые лагерные интонации. – Нет у меня на то никакого добровольного моего желания! Несознательный я! Вы под какой монастырь меня подвести решили? Чтобы я сам себя к вышке приговорил?! За что? Нет моего согласия! Один не воюю! Куда взвод – туда я.

– В том-то и дело, – качнул головой командир, – что все остальные уже проявили сознательность.

– Да ладно…

Митька потерял весь апломб, сник и потерянно отвернулся. На старшего лейтенанта смотреть он не мог. Пацан, который до этого гонял у дальней рощи на велосипеде, теперь залез на дерево и швырялся чем-то оттуда в крохотную девчушку в синем платьице и белой косынке.

– Это я, значит, пока с мотоциклом корячился, вы их уже обработали… Такой взвод решили сгубить… – выдавил Митька, не разжимая зубов. – Таких ребят положить хотите… Был бы наш лейтенант жив, он бы тебе ответил.

* * *

Командира Митькиного взвода убили в первый же день наступления. Поднимая в атаку бойцов, он поймал осколок, разворотивший ему левый бок, поэтому взвод, который своего лейтенанта сильно любил, до немецких окопов добежал первым. Там кромсали все живое штыками, пока немцы не сообразили, что с ними никто не воюет – их просто казнят. Уяснив это, фрицы выпрыгнули из окопа и дали деру ко второй линии своих траншей. Озверевший взвод побросал им в спину лимонками, а потом сел дожидаться подхода своих. На второй и на третий день наступления история повторилась. Немцев рвали на части, те убегали, а в штабе полка одно за другим строчили представления о наградах. После освобождения города Идрица дивизия к своему номеру 219 получила наименование Идрицкой, а Митькин взвод в роте, да и в полку, стали называть не иначе как «Идрицкая сила».

– И башкир согласился? – глухо спросил Митька, переводя взгляд с детишек у леса на старшего лейтенанта.

– Да, – кивнул тот. – С ним первым разговор был.

Командование после гибели взводного принял старший сержант Асадуллин, и бойцы радовались тому, что в штабе решили пока повременить с назначением нового лейтенанта. Башкира во взводе уважали, а генеральное наступление по всему фронту – не самое лучшее время для притирки к новому офицеру. Четверо их было во взводе до погибшего лейтенанта. Ни один в уважение у солдат не вошел.

– Ты пойми, дело не в танке этом сгоревшем, – продолжал ротный. – Через линию фронта за одной подбитой машиной никто бы вас не послал. «Тридцатьчетверка» только для обороны участка нужна. За броней подольше продержитесь. А главное звено всей операции – вот она.

Старлей кивнул в сторону новой связистки, которая слушала Поликарпову и, не мигая, смотрела при этом через плечо старшей по званию прямо на Митьку. Тот вдруг подумал, что, может, она и не цыганка совсем. Дома у себя, в Забайкалье, он видел таких чернявых в семьях сосланных в Сибирь донских казаков.

– Немцы каждый день отходят на подготовленные позиции, – говорил старший лейтенант. – Аккуратно, гады, отходят, почти без потерь. Никак прищучить мы их не можем. И технику сохраняют, и личный состав. Грамотно, конечно, воюют, но надо их грамоту эту как-то переписать. Сломать надо их систему. Тогда возьмем в котел и перемолотим, как в Сталинграде.

– Ну? – хмыкнул Митька. – А чернявая-то при чем?

– Нужно доставить ее с рацией к сгоревшему танку. Там укрепляетесь, а когда фрицы начнут отводить свою технику, даете координаты огня. Накроем всем гаубичным дивизионом. Дальше – корректировка, чтоб не лупить по площадям. Чем дольше продержитесь, тем больше их накромсаем. Основная задача – смять их боевые порядки, не дать им организованно отойти и укрепиться. Надо, чтоб они побежали, нам паника их нужна. Тогда всех тут положим. Всю их дивизию закопаем. Чуешь, боец?

Старший лейтенант, вдохновленный собственными словами, не удержался и ткнул Митьку локтем, как старого приятеля.

– Я-то чую, товарищ командир, да вот помирать неохота… Немец ведь не дурак, поймет что к чему. Смекнет, что корректировщики у него под боком. И хана тогда нашему краснознаменному героическому взводу. И чернявой вашей хана. А девка – молодая, красивая… Жалко.

От этой мысли Митьке стало так горько, он так ясно представил себе, что станет с ее гибким, желанным телом всего через сутки и какая короткая у этого юного тела осталась жизнь, что весь чудесный июльский полдень, посреди которого так славно было сидеть на траве под слепым дождиком и любоваться этой то ли цыганской, то ли казачьей, почти родной красотой, окончательно для него померк.

– Они все равно пойдут, – вздохнул ротный. – С тобой или без тебя – взвод уходит сегодня ночью. Только с тобой у них больше шансов. Намного больше. А если немцы обнаружат не сразу, да ты еще сумеешь орудие починить – шансы значительно возрастают. Утром вся 3‑я ударная переходит в наступление. Мы успеем. Пробьемся к вам.

* * *

Сгоревший экипаж вынимали из танка в полном молчании. До этого еще изредка переговаривались на марше, и даже когда ползли по болоту, Митька умудрился негромко позубоскалить насчет пиявок и насчет того, что цыганка в трясине – это, наверное, не к добру, но потом, уже рядом с подбитой «тридцатьчетверкой», никто не произнес ни слова.

Танкисты погибли от взрыва топливного бака, в который, судя по всему, угодил бронебойный снаряд, поэтому обгорели до невозможности. Митька невольно подумал, что, если бы они заехали не так далеко немцам в тыл, им хватило бы солярки из задних баков, и тогда баки в боевом отделении остались бы полными. В одном из них не скопились бы горючие пары, которые сдетонировали в итоге от попадания бронебойного, и кто знает – возможно, лейтенант Зайцев и весь его экипаж были бы сейчас живы.

Забравшись первым в подбитый танк и глядя в свете фонарика на жуткие обгоревшие трупы, скрючившиеся на откидных сиденьях и навсегда вцепившиеся в рычаги, Митька Михайлов подумал обо всем этом, но вслух ничего не сказал. Судьба есть судьба, и если в одном из топливных баков у тебя мало солярки, просто молись, чтобы туда не прилетел бронебойный снаряд.

Пока Митька возился с орудием в пропахшей копотью башне, остальные укрепляли позицию вокруг танка и копали могилы. Танкистов похоронили недалеко от того немца, которого башкир зарезал у танка. Часовой этот, видимо, совершенно не предполагал, что русские придут за своей подбитой машиной, и потому на посту чувствовал себя привольно – развел костерок, сварганил чайку, но попить его не успел. Начальство его было далеко впереди – там, где с обеих сторон то и дело взлетали над линией фронта осветительные ракеты, – и глупый немец был уверен, что здесь его никто не побеспокоит.

Спрыгнув с брони, Митька подошел к выкопанным могилкам, когда в них уже опустили сгоревших танкистов и незадачливого фрица. В неверном свете костра он разглядел, что фашисту было лет сорок или чуть больше.

– Учитель, наверно, был, – сказал младший сержант Кириллин, до войны промышлявший охотой в якутской тайге. – В школе работал, однако.

– Почему? – спросил Митька. – С чего так решил?

– У нас в Амге школа есть, да, понимаешь?

– Ну?

– А в школе директор – Семен Семенович. Злой как медведь…

Якут замолчал и многозначительно поднял правый указательный палец, как будто этим все объяснил. Митька непонимающе смотрел на него.

– Похож очень. – Кириллин ткнул пальцем в сторону мертвого немца. – Как два брата.

– А-а, ну если так, – хмыкнул Митька. – Тогда точно учитель.

Стоявший рядом с ним его лучший друг Петр вздохнул и покачал головой:

– Жалко, если учитель.

Митька цыкнул слюной сквозь железные зубы.

– А про наших ребят теперь и не скажешь – на кого они были похожи. На головешки из печки, разве что. А этот стоял тут, их караулил…

Митька еще раз цыкнул и отошел к догоравшему костру, над которым все еще побулькивал чайник немца.

– Погадай мне, ромала, – присел он на корточки рядом со связисткой, склонившейся над своей рацией у костра. – А то неясно как-то жизнь складывается.

Девушка подняла голову и пристально посмотрела ему в глаза. Затем протянула руку, а Митька с готовностью положил на нее свою раскрытую, перепачканную копотью и смазкой ладонь.

Секунду или две связистка молчала.

– Ну? – первым заговорил Митька. – И какой будет прогноз?

– Ждет тебя, касатик, жизнь долгая и красивая, – сказала она, наконец. – Особенно если пушку до утра починишь. А если не справишься, умрешь смертью лютой, да еще товарищей своих подведешь. Зря они, что ли, снаряды через болото тащили?

Осколочно-фугасные боеприпасы весом почти по семь килограммов бойцы доставили к месту корректировки огня в своих вещмешках. В них же несли и диски для танкового пулемета. В укладках боевого отделения подбитой «тридцатьчетверки» снарядов не оказалось. Экипаж до взрыва успел всё отстрелять.

– Да в порядке орудие, – сказал Митька, отнимая у цыганки руку и выпрямляясь во весь рост. – Ерунда там была. Я уже все исправил.

Девушка тоже встала и снова взяла Митьку за руку. Плюнув ему на ладонь и оттерев сколько возможно было черную копоть, она поводила пальцем по его линиям.

– Не умрешь завтра, – наконец очень серьезно сказала она. – Не бойся. Правду тебе говорю.

– А кто боится? – механически огрызнулся Митька.

Цыганка подняла на него взгляд и кивнула:

– Ты. И я тоже боюсь. Даже дышать трудно.

Митька хотел ей что-то сказать, но к огню, мягко ступая, подошел якут. В руках он держал свою флягу, с которой уже откручивал колпачок.

– Огонь покормить надо. А то Байанай сердитый будет. Охоту испортит.

Кириллин плеснул спиртом из фляжки на увядающий костер, и оттуда жадно полыхнули языки пламени. Митьке на мгновение показалось, что это не огонь, а чья-то пылающая рука.

Довольный якут негромко рассмеялся:

– Теперь хорошо. Байанай добрый… Большого зверя добудем.

Митька обвел взглядом всех десятерых бойцов своего взвода, копошившихся кто у подбитого танка, кто чуть подальше, занятых своими окопчиками, раскладывающих боеприпасы и оружие так, чтобы удобно было в бою, – башкир Асадуллин, узбеки Музафаров и Норбутаев, таджик Абдуджаборов, украинец Федоренко, якут Кириллин, калмыки Мергелов и Джангаров, татарин Кашафутдинов, грузин Ломинадзе – Митька посмотрел на них всех, засмеялся и крикнул:

– Ну что, братья-славяне?! Дадим фрицам жару!

Затем он перевел взгляд на стоявшую рядом с ним девушку и спросил:

– А тебя как зовут-то, красавица?

* * *

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1945 года за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом мужество и героизм всем бойцам 3‑го взвода 1‑й стрелковой роты 375‑го стрелкового полка присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно).