Текст книги "Любовь в эпоху перемен"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

10. Предшественник

– Геннадий Павлович, – донесся из селектора голос Ольги. – По городскому помощник депутата Мастрюкова.

– У меня совещание.

– А потом?

– На выезде.

– А потом?

– Суп с котом. И не соединяйте меня ни с кем.

– Ясно.

Помощник депутата Мастрюкова был мелким жуликом – в отличие от своего босса, крупного природоохранного ворюги. Он звонил, канючил и прокручивал через прессу разные мелкие гешефты, обещал отблагодарить, никогда не платил, зато почему-то поздравлял Скорятина с «ханукой» и «пуримом», учитывая, видимо, направление «Мымры» и «пятый пункт» Кошмарика, но потом, наверное, навел справки и стал присылать открытки исключительно к православным праздникам:

 
Когда пасхален день и светел –
Все получается на свете!
Жизнь бесконечна – видит Бог!
Бог смерть не пустит на порог!
 

«Хорошо бы!» – подумал Гена и поежился.

За многие годы он научился чувствовать приближение неприятностей заранее: возникала странная тревога, не душевная, а скорее, телесная – ломило суставы, тряс внутренний озноб, мучил сердечный неуют. Дурное предчувствие приходило вроде бы ниоткуда – из серого зимнего утра или колючего июльского зноя. Но причина, конечно, всегда была. Полгода назад он позвонил хозяину по срочному делу, заготовив рапорт, полный той бодрой пионерской простоты, которую так любят сильные мира сего, считая подчиненных существами, стоящими на низшей ступени эволюции. Но ответил начальник охраны Зотов, суровый грушник, в боевой молодости штурмовавший дворец Амина. Вместо повелительно-торопливого тенорка Кошмарика послышался хриплый бас:

– Алло, Зотов слушает.

– Игорь Иванович, это я, Скорятин… Мне бы Леонида Даниловича!

– Кто? Скорятин? А, здравия желаю! Шеф на переговорах.

– Когда перезвонить?

– Он вам сам перезвонит, – не сразу, словно посоветовавшись, ответил телохранитель.

В сущности, ничего плохого не произошло. У босса было три мобильных телефона. Первый, сверхсекретный, хозяин всегда носил с собой, даже в сортир, ибо позвонить могли с таких заоблачных круч, что даже дыхание останавливалось, не говоря о прочем. На втором, полусекретном, номере дежурил круглосуточно Игорь Иванович, в случае чего передавая трубку. Третий, общедоступный, обслуживала секретарша Лиана. В ее обязанности входило выслушать и с кукольной вежливостью заморочить домогателя, пока служба безопасности пробьет, кто звонит – попрошайка или дельный человек. Время от времени шеф менял главный номер – и тогда сверхсекретный телефон становился полусекретным, а полусекретный – общедоступным. Однако накануне люди ближнего круга и, конечно, главный редактор «Мымры» получали новый код доступа к повелителю и могли в любое время обсудить с ним срочное дело. Кошмарик вникал во все, в каждую мелочь, прикидывал, высчитывал, одобрял или запрещал. Устроил как-то скандал из-за того, что не согласовали с ним цвет ковролина в редакции. Несколько раз Скорятин выходил на связь в неудачный момент: на том конце провода слышались звоны бокалов, дамский смех, а то и прерывистые стоны платной страсти. Но хозяин не сердился, не посылал к чертям свинячьим, а выслушивал, вникал, только поторапливал:

– Говори быстрей, девушки стынут!

В юности Кошмарик, маленький, большеголовый, носатый, натомился без благосклонности разборчивых сверстниц. Едва заработав первые деньги, он бросился наверстывать упущенное с мстительным небрежением, покупая рослых красоток стаями и пользуясь ими, как разовой посудой. Говорили еще: в детстве мама повела его в зоопарк, и, когда уссурийский тигр, рыча, бросился на прутья клетки, будущий олигарх обмочился от испуга и был уведен домой под добродушный народный смех. Теперь Кошмарик раз в год летает на сафари и бьет хищников беспощадно, не жалея на лицензии безумных денег. Свой рублевский дом он набил шкурами, рогами и бивнями, даже в мраморных сортирах можно напороться на клыкастую голову кабана с умными стеклянными глазами.

Скорятин видел это сам, когда лет пять назад гулял на свадьбе хозяина в имении на крутом берегу Москвы-реки, где при советской власти гомонил пионерлагерь «Электроник». Фотомодельная невеста Василиса поражала той неприступной северной красотой, от которой индевеет сердце. Прожили, правда, молодые недолго: она родила чернявого мальчика, названного Филиппом, и сразу подала на развод, пытаясь в виде отступного получить сеть косметических салонов «Vasilisa». Именно поэтому, как объяснили, телефон теперь берет Игорь Иванович: бывшая достала босса. Однако Скорятин не верил. Как-то странно совпало, что он лишился прямого выхода на хозяина вскоре после появления в редакции нового генерального директора Заходырки. Но отчаиваться не стоит: благосклонность владык переменчива, как погода в Лондоне, куда Кошмарик хочет перебраться из Ниццы после конфуза с малолеткой. Ведь и тогда, много лет назад, никому в голову не приходило, что Гену не только не уволят из «Мымры», а, наоборот, возвысят.

Дело было так. В Кремлевском дворце давали «Спящую красавицу», приуроченную к промежуточному юбилею примы Батманской, которую Гена, по совести, не любил: она напоминала ему танцующий циркуль. Но в редакции все как с ума сошли:

– Ах, Софья Максимовна, она, может быть, в последний раз танцует!

– Почему?

– Не понимаете? Если свернут реформы, Софья Максимовна уедет! Она в этой стране не останется!

Скорятина изумляло, как «наоборотники» умеют взбить вокруг любезных им людей пену благоговения, самый пустячный поступок, случайное слово, даже нелепый жест наполнялся высоким смыслом и овеивался обожанием. Своих любимцев они величали только по имени-отчеству, да еще с той особенной интонацией, словно у всех остальных людей были собачьи клички или «погоняла», в лучшем случае прозвища. А тут целая «Софья Максимовна»! Сказать о кумире что-то нелестное было невозможно, как выматериться при дамах, не восторгаться – неприлично: сразу попадешь в число «темных людей». Всех вокруг делили на темных и светлых.

– Как вам фильм Пармезанова?

– Который?

– Ну, где все происходит на помойке.

– Невероятно талантливо! Какой же он все-таки светлый человек!

В общем, стараниями Элины Карловны «Мымре» выделили столько билетов, что досталось даже полууволенному Скорятину. Исидор, человек широкий, решил одарить Гену напоследок за покладистость. Марина сначала отказывалась идти, говорила: болит голова, но потом, вдруг, в последний момент, согласилась и долго выбирала платье – чуть не опоздали. Места им, конечно, достались неудобные: мятущиеся по далекой сцене фигурки в пачках и трико казались эльфами, танцующими на подоконнике. Гена ерзал и переживал, что не догадался взять в гардеробе бинокль, за который еще и одевали без очереди.

– В перерыве возьму, – шепнул он жене.

– Что?

– Бинокль.

– А-а…

Марина в тот вечер была рассеянна и туманна, а когда на сцене вспыхивал свет, поглядывала на часы, дожидаясь антракта. Еще не сомкнулся занавес, а зрители метнулись в буфет, как на поезд. Там заманчиво пахло сосисками, пивом и сдобой, но до хмурых буфетчиц не достоишься. Спектакль отдали под культпоходы предприятиям, и один ловкий счастливчик занимал очередь всему голодному трудовому коллективу. Тогда супруги просто пошли по людным этажам Дворца съездов, которые напоминали мраморные футбольные поля, огороженные зачем-то золотыми перилами и поставленные друг на друга в несколько ярусов. О, эти последние дни процветающей уравниловки! Дамы с памятливым презрением озирали наряды соперниц по борьбе с советским дефицитом. Кавалеры убеждались, что их жены не самые толстые на свете. Марина в ту пору была еще хороша, и Гена шел с ней рядом, чувствуя себя владельцем дорогой и ухоженной собаки, выведенной на прогулку. Вдруг они нос к носу столкнулись с Шабельским, одетым в невероятный по тем временам смокинг и лакированные туфли. Исидор вышагивал, окруженный подчиненными, ловившими каждое его слово, и громко расхваливал Батманскую, танцевавшую Аврору. Для убедительности он взмахивал тонкопалой рукой с крупным перстнем.

– Какой апломб, боже мой, какой апломб! А баллоны! Вы видели, как она зависает в воздухе? Чудо! Легче воздуха! Вот – ленинградская школа!

– А как вам Чурилина? – спросил кто-то из редакционных подхалимов.

– Кошмар! Ну какая она Фея Сирени? Никакая. Позиции грязноваты. Фуэте не докрутила. Хотела обмануть эффектным финалом. Но нет, коллеги, нас не обманешь! А что это за кондовые заноски? Жуть! Как слониха. С такой техникой у станка стоять, а не плясать в Кремлевском дворце. Она, кажется, из Пензы?

– Из Перми.

– Ах, даже так!

Он упивался собой и не видел вокруг ничего. Марина некоторое время смотрела на него с улыбкой, потом громко сказала:

– Софья Максимовна тоже фуэте не докрутила. Тридцать вместо тридцати двух…

– Что? Разве? Не заметил… – Исидор точно поперхнулся.

Он в недоумении уставился сперва на Ласскую, потом, с пробуждающимся интересом, – на Гену. Наконец неловко поклонился. Она в ответ присела в насмешливом книксене.

– Это моя жена Марина Александровна, – представил Скорятин. – А это наш главный редактор Исидор Матвеевич. Я о нем, дорогая, рассказывал.

– О да! Вы произвели на моего мужа неизгладимое впечатление!

На ее лице возникло то самое выражение, с каким она когда-то сидела на лавочке у «памятника» и неотрывно смотрела на пепел сигареты.

– Вот вы теперь, значит, какая, Марина Александровна! – грустно заметил Шабельский.

– Да, вот теперь я такая, Исидор Матвеевич!

– Вы знакомы? – оторопел Гена.

– Конечно… – улыбнулся главный, не сводя с нее глаз. – Но я не знал, что вы замужем за… нашим лучшим журналистом. Поздравляю! Ваш супруг – очень светлый человек.

По рядам подхалимов пробежал ропот прозрения, и они уставились на Скорятина так, точно он материализовался в том месте, где еще минуту назад не было ничего, кроме подсиненного табачным дымом воздуха.

– Как дедушка? – участливо спросил Исидор.

– Болеет.

– Привет ему!

– Обязательно передам.

– Вы знаете Бориса Михайловича? – еще больше удивился муж.

– Конечно! Он был моим научным руководителем. И Вере Семеновне – поклон. Она все такая же строгая?

– Уже нет, – пожала плечами Марина.

– Александр Борисович все еще собирает Сомова?

– Нет, теперь Гончарову.

– А вы служите или детей воспитываете?

– Я работаю в «Смене». И у нас сын – Борис.

– Даже так? – Исидор обернулся к недоуволенному сотруднику: – Геннадий Павлович, так вы счастливец?

– А как же… – растерялся Гена, прозревая, как Иоланта.

«А как же…» прозвучало так глупо и унизительно, что Ласская больно вцепилась мужу в локоть. До сих пор, вспоминая это дурацкое «а как же…», он чувствует, как кровь тяжело приливает к затылку и пульсирует, стучит в висках, словно повторяет по слогам: «И-ди-от!» Кто знает, не скажи он тогда «а как же…», может, Марина и не совершила бы то, что совершила. Есть слова, даже междометия, которые меняют жизнь. Но понимаешь это потом, позже. Так же и с Зоей вышло…

– Ерунда какая-то, Ниночка… – Скорятин взял в руки снимок с девушкой у снежной березы. – Невероятно, как много зависит от правильно сказанного и правильно понятого слова!

– Ого, третий звонок! В зал, в зал, товарищи! – скомандовал Исидор. – Держу пари, Софья Максимовна специально не докрутила фуэте, чтобы ободрить эту неумеху Чурилину. А вы, Геннадий Павлович, загляните-ка ко мне завтра. Днем я у Яковлева. Значит, вечерком. Потреплемся…

Когда после спектакля ехали домой в Перово, сначала нехорошо молчали. По вечерам машин в городе было мало, в основном такси, троллейбусы да автобусы, камер слежения еще не придумали, и Гена несся под сто километров на «шестерке», купленной по лимиту Союза журналистов в самом конце царствования Танкиста. Едва он выехал из Варшавского автоцентра, его тут же окружили кавказские пузаны в кепках-аэродромах: «Продай, кацо, тачку! Пятнадцать тысяч даю!» – «Нет!» – «Двадцать даю!» – «Я машинами не торгую!» – гордо ответил спецкор, выложивший за машину семь четыреста.

– Что с тобой сегодня? – наконец спросила Марина.

– А с тобой?

– Не люблю КДС. Аэропорт какой-то.

– Надо было взять бинокль.

– Батманской пора на пенсию.

– Это он?

– Кто?

– Исидор.

– Глупый вопрос.

– Нет, не глупый! Это мой предшественник?

– Что ты имеешь в виду?

– Первопроходчик?

– Не будь пошляком!

– А ты не ври!

– Я не вру. Да, это он. Тебе повезло.

– Мне? Повезло?!

– Конечно! Теперь тебя не уволят.

– Я теперь и сам не останусь.

– Почему же?

– Объяснить?

– Объясни!

– Может, сама поймешь?

– Нет, не пойму…

– Почему ты не сказала раньше? Почему делала из меня дурака?

– Дурака ты сам из себя сегодня сделал!

– Что-о?!

Он затормозил на полном ходу, оставив на асфальте длинный черный след от содранной резины. Остановился потому, что до жуткой отчетливости ему захотелось со всей скорости врезаться в фонарь или стену, а еще лучше – пробив узорный чугун, рухнуть с моста, похоронить в грязной холодной воде и себя, и Ласскую. Марина мотнулась в кресле, как кукла, чуть не ткнувшись лбом в «торпеду».

– Ненормальный!

– Нормальный. Я поеду ночевать к Ренату!

– Хоть на вокзал.

Чтобы успокоиться, он вышел из машины, поднял капот, проверил щупом уровень масла, хотя сразу после движения делать это бессмысленно. Закурил, не сразу попав кончиком сигареты в дрожащий лепесток огня. Рядом остановилась древняя «копейка», подмазанная шпатлевкой, как изуродованный покойник в морге. Из окна высунулся водитель – тогда еще сохранялось особое дорожное братство и взаимовыручка автомобильных горемык.

– Заглох?

– Мотор перегрелся, – соврал Гена. – Вентилятор не крутит.

– Значит, датчик полетел. А вроде машина-то новая?

– Года нет.

– Советское – значит лучшее. Стахановцы гребаные! Мою-то еще итальяшки собирали! – Он с нежностью погладил руль. – Всех переживет.

– Да уж…

– Теперь жди, пока остынет, – посоветовал, уезжая, доброхот. – А то движок заклинит.

Когда, остыв, Гена сел в машину, Марина сказала:

– Ну что ты взбесился? Что, собственно, произошло?

– Почему ты молчала? Я же тебе говорил: к нам пришел новый главный редактор Шабельский. Ша-бель-ский. Редкая довольно-таки фамилия. Не Иванов какой-нибудь. Почему не сказала? Почему прикидывалась?

– Выбирай слова! Что я должна была тебе сказать? Ах, Гена, твой новый главный – мой первый мужчина! Так, что ли?

– Не так.

– А как?

– Не знаю. Но сказать надо было хоть как-нибудь.

– Что? Он первый, а ты последний, да?

– Замолчи, сука!

– Ты еще ударь!

– Живи!

– Может, все-таки поедем? Мне надо домой, к ребенку. Кстати, ты обещал отвезти потом свою мать. Забыл? Она сидит с твоим сыном, пока мы по балетам ходим. Я с ней в квартире не останусь.

– Я ночую у Касимова.

– Хоть на помойке.

До дома они доехали, не проронив ни слова. Но когда вошли в лифт, Марина, засмеявшись, положила руки ему на плечи:

– Дурачок, я давно все забыла. Прошло целых пять лет!

Странно, но именно «пять лет» примирили его со случившимся. В молодости пять лет кажутся необозримым, космическим сроком. В армию на два года он уходил как в вечность, а вся вечность-то – две зимы и два лета. Гена подумал: смешно ревновать, беситься, если это случилось целых пять лет назад, в прошлой жизни. Как же глупа молодость! Потом понимаешь: большинство людей живет в прошлом, а в настоящем только едят, спят и сидят на унитазах. После Зои прошло двадцать пять лет, а он ничего не забыл. Ничего!

– Ты скажи ей об этом, Ниночка!

…В квартиру Гена поднимался, еще полный мстительных грез, оберегая обиду даже от резких движений, но в сердце уже затеплилась плаксивая сладость прощения. Мать, уложив Борьку, смотрела по телевизору «Голубой огонек»: кудлатая Пугачева пела про «старинные часы», а знатная колхозница, воин-афганец и космонавт Леонов слушали, млея. Из кухни пахло свежими щами. В маленькой комнатке спал, зажав в руке пластмассовый пистолет, будущий боец израильских сил самообороны.

– Какой умный мальчик, уже считать умеет! – похвалила мать.

– Анна Степановна, ну куда вы на ночь-то глядя собрались? Оставайтесь! – ласково предложила Марина. – Чайку попьем, поболтаем, у меня семечки есть.

Ни к какому Ренату он, конечно, не поехал, а терпеливо дожидался, когда жена начаевничается со свекровью и, благоухая ночным кремом, придет наконец в постель…

11. Вяленые бычки

«Надо бы позвонить Касимову!» – вспомнил Скорятин.

Ренат долго не откликался, наконец ответил тяжелым похмельным голосом.

– Как жизнь? – спросил Гена.

– Никогда не пей водку «Русская доля»! – ответил несчастный.

– Заехал бы! Есть кое-что для тебя.

– Как называется?

– «Клептократия».

– Неплохо. Такая башка и такому тихушнику досталась. Давай завтра. Сегодня меня можно только кантовать.

– Договорились.

Ренат, потеряв ногу в Чечне, не ездил больше в горячие точки. Он пил и издавал «Отстой» – четырехполосную газетку полуправдинского формата с невнятной периодичностью: есть деньги – есть свежий номер, нет денег – нет и номера. Он сам набивал текст на компьютере, редактировал, верстал, потом по дешевке печатал в серпуховской типографии две тысячи экземпляров и развозил по киоскам на ржавой «Таврии» с ручным управлением. Киоскеры, давно забывшие, что такое бесплатная выкладка, у Рената газеты брали на реализацию задаром и всовывали между глянцевыми обложечными задницами. Почему? Видимо, из уважения к боевому протезу – старому, скрипучему, деревянному, с черной резиновой присоской. На таких же, подвернув пустые штанины, ковыляли инвалиды Великой Отечественной во времена Гениного детства. Кстати, современные протезы, один даже для спортивного бега, у Рената тоже имелись, но ими он почти не пользовался. Остаток тиража Касимов распространял сам в переходе под Киевским вокзалом. Стоял плечистый, бритоголовый, усатый, в видавшей виды спецназовке и рокотал, сверкая раскосыми черными глазами:

– Товарищ, стой!

Купи «Отстой!»

– А про что газета?

– Про сволочей!

Сдачей он никогда себя не затруднял, но если кто-то, вздыхая, начинал рыться в кошельке, – отдавал газету даром. С Ленкой Батуковой Ренат давно развелся: застал ее, вернувшись из командировки, в постели с загорелым плейбоем, сломал ему нос, собрал чемодан и ушел. Слава богу, детей еще не настрогали. Ленка, понимавшая брак как союз двух свободных индивидуумов, так и не догнала, почему ее бросили из-за какой-то возвратно-поступательной шалости. Зато дед-генерал гонял шалопутную внучку по всему Переделкино, страшно ругаясь и размахивая желтым парадным ремнем. Он любил Рената и купил ему после развода «однушку» в Бескудниково.

Касимов так больше и не женился, хотя баб в его жизни хватало, сами липли, будто железные стружки к магниту. Пришла как-то малярша из ЖЭКа – рамы подкрасить – и задержалась на год. Его обожали продавщицы окрестных гастрономов, отпуская выпивку и закусь в кредит. Впрочем, он всегда расплачивался, едва появлялись деньги. Однажды в него втюрилась польская журналистка Малгожата: познакомились на пресс-конференции, потом переписывались, она прилетала к нему в Москву. Все шло к свадьбе и отъезду в Польшу, где за безногость полагалась приличная пенсия: Европа-с! Но как-то раз под «выборнову» речь зашла о Катыни, и Ренат, простая душа, ляпнул, мол, на месте Сталина он тоже никогда бы не выпустил живыми офицеров армии предполагаемого противника. Война на дворе, а Польша после Германии – главный враг.

– Пся крев! – крикнула Малгожата и навсегда улетела в Варшаву.

– Да и черт с ней! – махнул рукой инвалид. – У нее нос всегда холодный, даже когда кончает.

Квартиру Ренат, несмотря на одинокость и приверженность к спиртному, содержал в чистоте: узкая кровать застелена суконным одеялом и даже «отбита» по армейской привычке. Двуспальную роскошь он не признавал, говорил, что спит или один, или на женщине. На кухне никогда не водилось грязной посуды. Даже пустые бутылки – а их иногда скапливалось в углу до сотни – стояли строем, по ранжиру: коньячные, водочные, винные, пивные и отдельно, как иностранные наблюдатели на военном параде, – затейливые емкости из-под виски, рома, текилы…

После изгнания Рената из «Мымры» Гена по старой памяти захаживал к нему, поговорить, слегка выпить, посплетничать о том, что творится в редакции и в мире, какое новое вольнолюбивое чудачество затеял Исидор.

– Ну и как там тебе в демократическом зоопарке? Ты уже прораб или все кирпичи таскаешь?

– Какой там прораб…

– Значит, гранд гласности?

– Иди ты…

– Плохо это кончится! – вздыхал Ренат, снайперским движением наполняя стаканы. – Очень плохо!

– Почему? Ты же сам говорил, что нельзя дышать по команде.

– А они разве не по команде дышат? Просто командуют другие.

– Ты против гласности? – усмехался Гена.

– Брось ты! Вся ваша гласность – вроде стишков Асадова, которые читают бедной девушке пред тем, как боеприпас в казенник дослать. Что у тебя, кстати, с Маринкой?

– Нормально, – отвечал страдающий муж, не в силах поведать другу правду.

После памятного культпохода участь Скорятина сказочно переменилась. Потрепавшись с Геной на следующий день после «Спящей красавицы», Шабельский не уволил его, а наоборот, ко всеобщему удивлению, возвел в спецкоры при главной редакции. Мечта всякого пишущего журналиста: зарплата и полная свобода. Мотайся по командировкам, смотри мир, пиши, печатай, получай гонорары. Обзавидуешься! О том, что благодеяниями его осыпал бывший любовник жены, он старался не думать. Но иногда, на планерке, слушая вполуха витийства Исидора о кознях агрессивно-послушного большинства, бедный муж воображал Исидора и Марину в бесстыдной совокупности и цепенел от желания при всех набить «главнюку» морду, провезти изысканной лысиной по мраморному подоконнику, а потом уехать с Ренатом в «горячую точку» и там пасть под пулями. Но, конечно, сдерживался, копя в сердце мстительные грёзы. В супружеской спальне, налегая на трудоемкое тело Ласской, Скорятин иногда зверел от внезапной тошнотворной ревности, скрипел зубами, а она, приняв ненависть за кульминацию, шептала нарочито вскидывая бедра:

– Не думай обо мне! Я потом, потом…

А как он мог о ней не думать? Ведь Шабельский на планерках, рассказывая, к примеру, о тайном совещании у Яковлева, мог бросить лукаво-горделивый взор или даже подмигнуть. Гене казалось, что первый мужчина его жены таким способом напоминал о своем приоритете, мол, живи, дружок, и помни! Однажды обсуждали статью «Что за комиссия, создатель!» – о дороговизне комиссионных магазинов в СССР и дешевизне «секонд-хендов» в Европе. Исидор привычно похвалил спецкора за лихой заголовок и вдруг повел речь о вторичности русской культуры, веками донашивающей западные идеи, моды, образы…

– Ну кто такой, в сущности, Онегин? Подержанный Чайльд-Гарольд… Так ведь, Геннадий Павлович?

Промычав что-то вроде очередного «а как же…», он позже осознал, что Шабельский намекал на Марину и свое первенство. Гад! Дострадавшись до ревнивого изнеможения, Гена начинал себя стыдить и оправдывать Ласскую: ведь она ничего не скрывала, а жениться его никто не заставлял. Другое дело Вамдамская колонна! Переспав со всем журфаком, она завлекла в постель первокурсника, объявила себя порушенной девственницей и оттащила беднягу в загс. Со временем Скорятин начал уставать от ревности, отмахивался, даже корил себя, но обида ела изнутри. Чуткий Александр Борисович как-то зазвал его на саке, привезенное из Токио, и молвил, приязненно глядя на зятя:

– Знаешь, Гена, иногда кажется, что любовь больше жизни. Это не так. Жизнь куда больше любви. Лучше изменять, чем ревновать. Но я тебе этого не говорил.

Однако он не мог изменить Марине, хотя в редакции и в поездках соблазны караулили его, как минные растяжки спецназовца. Взять ту же Аннет: удивительно, сколько в нашем Отечестве и за рубежом слоняется невостребованных дам, готовых познавательно раскинуть ноги при любом подходящем случае. Его верность жене была похожа на болезнь, фобию, вроде боязни открытого пространства: казалось, стоит вырваться из обжитого домашнего греха, высвободиться из привычных сонных объятий, убежать от родной двуспальной рутины – и случится катастрофа. Какая именно – не ясно, но обязательно случится! Однажды, после обидной ссоры с Мариной, похвалившей за ужином Исидорову начитанность, он не выдержал и позвонил Вамдамской колонне. Та легко согласилась на свидание, пришла в кафе, а точнее, внесла в помещение огромный восьмимесячный живот и потом, поедая мороженое, рассказывала, как любит мужа, который хочет пятерых детей…

Так прошел, кажется, год. Гена вернулся из Парижа, привез Марине умопомрачительное черное платье в обтяжку, напечатал в «Мымре» нашумевшее интервью с Лимоновым и почувствовал себя лучше. Слушая на планерках разглагольствования Исидора о необходимости убить дракона в себе, Скорятин вдруг впервые осознал простую вещь: глупо переживать из-за того, что Шабельский когда-то спал с Ласской. Ерунда. Пшено! Пусть лучше-ка он мучается, что упустил такую женщину! Счастливый обладатель вспомнил, как жена меряла новое платье прямо на голое тело, а потом, снимая через голову, запуталась, беззащитно обнажив загоревшие в Ялте чресла с белым – от купальника – треугольником, в который был вписан треугольник поменьше – черный и курчавый.

– В Америке тебя бы посадили за сексуальное насилие в семье! – сказала она, отдышавшись.

– А там есть камеры для семейных?

– В Америке все есть!

– Геннадий Павлович, что это вы так улыбаетесь? – подозрительно спросил Шабельский, остановив обсуждение свежего номера. – Что-то не так?

– Радуюсь свободе.

– Рано. У свободы много врагов, а дракон, даже порубленный на кусочки, может срастись. Зайдите ко мне после обеда. Как раз по этому поводу.

…В приемной Гена обнаружил праздную Генриетту. Она грызла сушеные черноморские бычки, запивая пивом: в редакционном буфете, несмотря на полусухой закон, продавали баночное «Золотое кольцо» – редкость по тем временам. Большой кремлевский брат думал о журналистах.

– На месте? – спросил спецкор, кивая на черную дерматиновую дверь.

– Сегодня уже не будет.

– А зачем вызывал?

– Не знаю. Ждал тебя. Потом собрался и уехал. Ты-то где был?

– Обедал.

– Ты бы еще и поужинал.

– А чего он хотел?

– В командировку тебя отправить, – сощурилась Генриетта.

– Опять?

– Не опять, а снова. Не радуйся, не в загранку.

– А куда?

– Куда-то на Волгу. Бери! – она кивнула на рыбешек. – Свежие. Исидор в Ялте купил.

– Почему в Ялте?

– Потому что вобла водится в Волге, а бычки в Черном море.

– А когда он в Ялту ездил?

– Когда ты в Париже гулял. Привези старушке воблочки – побалуй! Ты чего такой бледный стал?

– Жарко.

Дома на подоконнике лежала связка бычков, привезенных женой из Ялты. Были они того же калибра и цвета, как те, что, причмокивая, ела Генриетта. Скорятин бегом вернулся в кабинет, позвонил в «Смену», ему ответили, что Марины сегодня не будет – на задании. Гена все понял: купил водки и поехал к Ренату.

– М-да, этого следовало ожидать, – произнес Касимов, когда вторая бутылка встала в строй опорожненной стеклотары.

– Почему?

– Первая любовь как первый бой. Захочешь – не забудешь…

– Ты знал?

– Мне еще Ленка говорила, как Маринка из-за него травилась.

– Почему мне-то не сказал?

– А что бы изменилось? Мне тоже докладывали, что Батукова со всеми дачными сосунками перетрахалась. Любовь, Геныч, слепа, глуха и глупа. Но пока не кончилась – штука приятная…

– И что же мне делать?

– Выпить.

– А потом?

– Трахнуть кого-нибудь.

– Ты тоже так считаешь?

– А кто еще так считает?

– Тесть.

– Хороший у тебя тесть. Береги его! Вызвать кого-нибудь?

– Например?

– Есть одна письмоноша. Не женщина – центрифуга!

– А потом?

– Потом будешь решать, так сказать, на холодную головку. У тебя сын. Ну, за атом на службе у человечества!

– Да уж…

– Помнишь у Веньки:

 
Двести на завтрак, двести в редакции,
Двести с бомжихой красивой,
Жизнь моя – ядерная реакция
С утренней Хиросимой.
 

– А если я у тебя немного поживу? – спросил Гена, закинув в рот водку.

– Живи.

В тот вечер он, легко и радостно, не страшась тещиного херема, напился так, что мир, став смешным до неузнаваемости, шатался и звенел, как огромная потревоженная люстра. Появилась Центрифуга, выпила водки, посмотрела на двух неживых бойцов, помыла посуду, покачала головой и ушла. Из последних сил он позвонил Марине, хотел объявить, что все знает про Ялту, но смог лишь сообщить: это я… Жена посоветовала остаться у Рената, чтобы не попасть в милицию. По стране катилась война с пьянством: за отдых в вытрезвителе расплачивались партбилетами и должностями. Из «Смены» уволили корреспондента, уснувшего в сквере на лавочке после дружеской пирушки. Веня, возвращаясь навеселе от знакомых, пристал в метро со стихами к молоденькой пассажирке, его забрали, и Шабельский выручал соратника Бродского чуть ли не через ЦК партии. Но главное – Марина боялась, что муж напугает пьяным вторжением Борьку и сын проболтается дяде Мише, а тот, как истинный «О. Шмерц», привыкший ябедничать Западу на СССР, стукнет Вере Семеновне на чуждого свояка-алкоголика.

– А если я тут с женщиной? – перекатывая слова, как валуны, спросил Гена.

– Пусть даст тебе на ночь аспирин, а утром крепкий чай. Адрес венерического диспансера возьми у Касимова.

Утром бедолага едва дополз до редакции и обрел исцеление, припав к спасительной канистре Шаронова. Когда беседа подернулась поэтической невнятностью, а Веня пустился в философские спекуляции о пользе семейного рукоприкладства, в кабинет влетела Генриетта:

– Спятил? Тебя с утра главный ищет!

– Яволь! – вскочил Скорятин.

– Сдурел! – ругалась она, ведя нетвердого спецкора на ковер. – В стране антиалкогольная кампания. Уволят, если будешь с утра хлебать. С Веньки пример не бери, он друг Бродского, ему все по барабану. На Исидора только не дыши!

Однако шеф и не заметил несвежести сотрудника. Благодушно млея от причастности к гостайнам, он рассказывал, как весь вечер совещались на Старой площади, обсуждали «Авансы и долги» Шмелева в «Новом мире», прикидывали, что делать с агрессивно-послушным большинством. А тут еще генеральный с Патриархом в Кремле встречался.

– Если церковь поддержит перестройку, мы непобедимы! Говорю тебе как специалист по атеизму. Плохо, что Ельцин второй центр силы пытается сколотить. Горбачев психует. Как некстати Раиса их рассорила! Зачем, зачем в политику вмешивается?

– А что, лезет? – вяло поинтересовался Скорятин.

– Еще как! Во все встревает. Генерального накручивает. Тяжелая женщина. Ремонт в Форосе делала – прораба до самоубийства довела. Дотошная…

– Как вошь портошная.

– Что?

– Бабушка Марфуша так говорила.

– А-а-а… Не хватает нам только раскола. Разругаемся – погубим перестройку. А ты-то что сегодня такой мрачный, Геннадио?