Текст книги "Куда спешишь, муравей"

Автор книги: Юрий Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Медведев Юрий
Куда спешишь, муравей

Юрий Медведев

КУДА СПЕШИШЬ, МУРАВЕЙ?

Средь времен без конца и края,

В бесконечность устремлены,

Нивы звездные засевая

Лепестками вечной весны.

Виракоча

Странствия Лунных Ратников

1. Над поющим ручьем

– В древности тюльпаны цвели не в мае, а в июле.

Даже не спорьте, мальчики, – сказала Лерка, пытаясь поймать на язык каплю росы из наклоненного клюва цветка. – Гляньте, к нам в гости пожаловал ручей...

И впрямь из расщелины в нависшей над нами скале протянулись извивы живого сияния. Должно быть, полуденное солнце растопило в расщелине снег, и к нам подползало вздрагивающее, огибающее пучки прошлогодней травы робкое существо – ручей. В углублении перед луковицей тюльпана он постоял в нерешительности, как бы набираясь сил, затем уверенно проскользнул мимо нас, разделив Андрогина и меня с Леркой. Своим рывком он наискось перечеркнул узкую, еле заметную нить муравьиной тропы.

– А почему в июле, угадайте, – предложила Лерка. – Кто первый?

Я молчал. Несколько мурашей, отрезанных от родного обиталища возле пня, сгрудились перед светоносной преградой. Они посовещались и как по команде рассыпались вдоль ручья – видимо, искать переправу.

Андрогин сказал:

– При царе Горохе твои тюльпаны распускались в декабре. Притом махровым цветом. Их обожали слизывать мамонты. – Он опирался локтем на рюкзак и покусывал стебелек дикого чеснока. – Потом нагрянули братцы-инопланетянцы. Вроде тех" о которых ты мне все уши прожужжала, женушка. Из сопредельных, так сказать миров. Со щупальцами вдоль хребта. Каждое щупальце – чуть поменьше Южной Америки. – Тут он метнул в меня, как наваху, мгновенный взгляд своих черных выпуклых глаз, увенчанных тяжелыми веками. – Они всем скопом ухватились за земную нашу ось и слегка поднаклонили шарик. Климат сразу переменился, кхе, кхе... Тюльпаны решили распускаться в июле, к твоему, супруга, дню рождения. А мамонты от огорчения передохли. Между прочим, до сих пор у них в желудках находят букеты тюльпанов.

Андрогин говорил без тени улыбки, даже с некоторой наигранной скорбью.

– Тимчик, Тимчик, ни шута ты не понимаешь, хоть и пытаешься всю жизнь острословить. Только не всегда удачно, – вздохнула Лерка. – Ты вслушайся в перекличку созвучий: "Тюль-пан! И-юль! Тюль-юль!

Тюль-юль!" Звуки-то – как пересвист соловьиный.

Нет-нет, моя филология здесь ни при чем. Каждый должен упиваться ароматом родного языка. Даже кандидат химических наук, одаривший коллег диссертацией о самовозгораемости торфа.

Она сорвала тюльпан и несколько раз ударила кандидата по его внушительному носу. Тот изловчился, откусил цветок" швырнул лепестки в муравейник.

– Не слишком захотела ты поупиваться ароматом фамилии Андрогин. Осталась при своей, девичьей, так сказать. Этого тебе земная наука не простит.

Я напряженно ждал ее ответа. Как никто другой, я знал, почему Лерка не переменила фамилию. Но она предпочла отшутиться:

– Чтобы не покушаться на твое наследственное величие, Тимчик. А заодно и на фамильные драгоценности твоих сородичей. Так-то, Андрогин... А фамилия твоя берет истоки от старославянского слова "андо", что означает "между прочим".

Между прочим, у меня были основания усомниться в подобной догадке насчет родословной Андрогина, хохмача с округлым телом и спиной, не отличающейся от груди...

Муравьи снова роились на пятачке возле набухающего серебристого жгута ручья. Они ощупывали друг друга усиками и, наверное, посылали тревожные зовы собратьям по той безвестной для меня жизни, от которой их отделяло три-четыре человеческих шага, не более. Я слышал, что они, как и пчелы, не найдя дорогу к дому, погибают.

– Между прочим, все твои этимологические забавы отдают языческими суевериями, – сказал Андрогин. – Это не ты ли мне, голубушка, говорила, будто в древнем мире гадали по внутренностям животных и птиц?

– И по кометам. И по молниям. И по журчанью ручьев, – вздохнула Лерка.

– Ты же занимаешься гаданием по внутренностям слов. Пошамань-ка теперь своему школьному другу, язычница.

Лерка окунула кончики пальцев в ручей, потерла виски.

– Проще простого. Таланов – от старинного слова "талан", то есть "талант", "удача", "счастье".

– Ты счастливчик, Таланов, – сказал Леркин муж. – Ты счастливчик от рождения. Так сказать, генетически обречен на удачу.

Я сорвал стебелек метлицы. Даже выстояв зиму под пластами снега, трава была как живая. Я не встречал ее розово-дымчатые, стелющиеся по ветру косички разве что в Антарктиде. Впрочем, в Антарктиде я не был.

Там, где не проложены автомобильные дороги, делать мне нечего.

– Ты прав, Тимчик. – Он, – Лерка указала на меня, – переполнен счастьем. Его распирают удачи.

Он готов делиться талантами с молниями, ручьями, кометами, ущельями, муравьями. По всему свету. В том числе и в городе своей юности, куда он частенько – раз в три-четыре года – заглядывает, хотя и ненадолго. – Лерка притворно вздохнула.

– И ты говоришь о счастье? – спросил Андрогин ее, но глядел он на меня. – Быть приглашенным бывшим сослуживцем и бывшей одноклассницей в горы, трястись на автобусе в Чилик, потом в кузове грузовика до перевала, потом пехом, навьючив на себя трех"

пудовый рюкзак, – разве это счастье? Это гораздо больше. Это есть невыразимое блаженство.

Я смолчал. Славно они поднавострились в словесных забавах.

– К чему слова? Кто молчит, не грешит, – подделываясь под Леркину интонацию, сказал Андрогин.

– Не задирай чемпиона континента, безгрешный Тимчик, – сказала Лерка и поводила рукой по кисточке метлицы. – Чемпион уже тоскует по своим железкам, начиненным электроникой и бензином. Зимой я видела его в деле. Шел фильм об автогонках. По-моему, в Мексике или Колумбии, тамошние страны я вечно путаю. Так вот представь: его машина, похожая на дельфина, на повороте трижды перекувырнулась и ухнула в пропасть – а за нею облако пыли и камней – трах-тах-тарарах! Я глаза зажмурила от ужаса. А ему хоть бы что: высовывается из кабины, в руках ружьище вроде гарпунного – бах! – и стрела с тросиком уже торчит из глыбы базальтовой. По тросику этому "дельфин" мигом вскарабкался – и был таков. Жаль только, его лицо я плохо разглядела. Они там все в скафандрах как космонавты.

– Вношу необходимые уточнения, – сказал я. – Перевернулись всего лишь дважды. И не в пропасть ухнули, а скатились в овраг. И не Мексика или Колумбия, а Перу. Там во времена инков тоже гадали.

По внутренностям живых еще людей.

Сорванный стебелек метлицы я положил над тихо поющим ручьем, осторожно подвел кончик стебля к обреченным муравьям. Наслышанный об их недюжинном разуме, я не сомневался, что они попытаются воспользоваться мостом, опустившимся прямо с небес. Но ничего не случилось. Муравьи на мост не шли.

– Ты счастливчик, – не унимался Андрогин. – Ты объездил десятки стран, был в Нью-Йорке, в Риоде-Жанейро, в Сингапуре, в Багдаде, в Калькутте, даже в самом Иерусалиме. Ты лицезрел красивейших женщин земли, а может, даже с некоторыми из. них, – он лукаво погрозил мне пальцем и пощекотал свои огромные вислые усы, – коктейли распивал. Ты понавез небось кучу модного барахла. Да и в кубышке, я уверен, кое-что звенит про черный день. Ведь звенит, счастливчик, меня не проведешь!

Я не стал объяснять Леркиному мужу, что звенит у меня не в кубышке, а все чаще и чаще в голове, особенно если не спишь несколько ночей подряд, что по черным дням, когда зарядит дождь, начинаются прострелы в позвоночнике – напоминание о компрессионном переломе пятого позвонка, что лишь в этом году на гонках в Гималаях разбилось четверо: де Брайян, Омежио, Ту Хара, Виктор Голосеев. Я ничего не стал объяснять существу, на чьем лице (и это прозорливо отметил мудрец) виднелась вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах, подобных Тимчикову лицу.

– Ты опять прав: кое-что я оттуда поднатаскал,– сказал я, впервые за много лет назвав его полным именем. – В частности, навыки по спасению муравьев...

Муравьи не шли на мост.

Концом спички я попытался подогнать одного к спасительному стеблю метлицы. Бесполезно. Он исхитрился юркнуть под бурый прошлогодний лист.

– Муравей не по себе ношу тащит, да никто спасибо ему не скажет, загадочно проговорила Лерка.

Пришлось прибегнуть к насилию. Я расщепил ножом спичку надвое, одной половинкой поддел муравьишку, перенес его к мосту над поющей бездной ручья, а другой половиной спички пересадил, точнее, перегнал, на мост. Насекомое крепко схватило стебель лапками и не двигалось ни вперед, ни назад. Я начал слегка его подталкивать, ощущая пальцами необычайную силу сопротивления упрямца.

И все-таки он пополз! Сперва медленно, неуверенно, потом осмелел, перевернулся вниз головой и в таком положении засеменил к берегу надежды.

Лерка наблюдала за моими манипуляциями с какойто внутренней тревогой. Лишь теперь, сидя рядом с ней, при беспощадном свечении горного солнца, я заметил, как она изменилась за минувшие четыре года после нашей последней встречи. Возле глаз и у висков обнаружились еле заметные знаки морщин, брови она теперь выщипывала снизу, отчего ее глаза стали почему-то чуть уже, но теперь в них время от времени возникало странное, неведомое мне сияние. Возможно ли, чтобы такое сияние было порождено этим Тимчиком с его уже выпирающим брюшком, с его анекдотцами, с его одутловатым лицом, которому нелепые, как бы надутые воздухом усы, похожие на рачьи клешни, придавали приторно-удивленное выражение. "Постой, постой, – тут же одернул я себя, – ты, кажется, начинаешь злобствовать по поводу Тимчика Андрогина. А злобствуешь ты потому, что ему завидуешь. Ларчик-то открывается довольно просто, чемпион континента!"

Когда последний, девятый, муравей благополучно закончил переправу, меня озарило: а что, если вернуть его на прежнее место, к "пятачку", где они только что толпились. Так я и поступил. К моему удивлению, подопытный смело двинулся к мосточку, ощупал стебель усиками и живо перекочевал по ужи разведанной стезе.

Научился!

Дважды еще пришлось мурашу проделать этот путь.

Он бежал так уверенно, как будто самолично – с ордою собратьев – создал мост над ручьем.

– Ты беспощаден, как гладиатор, Таланов, – сказала Лерка. – Тебе что машины, что муравьи, что людишки – все одно и то же. Материя, так сказать. Одинаково безответное содрогание атомов.

– Все еще предпочитаю людей. А среди людей ставлю выше прочих тех, кто ходит над пропастью, – ответил я и сразу же понял, что дал промашку. Во-первых, это походило на саморекламу. Во-вторых, больно задевало Лерку.

– И ты всерьез поверил одиссее этой горе-альпинистки? – Тимчик разглядывал небеса, изрезанные узорами вершин, холил свои усищи. Типичная хохма.

Расчетливая красавица завлекла нас в лабиринт Заилийского Алатау, чтобы обоих подставить под лавину.

Так она отделается и от осточертевшего мужа, и от бывшего поклонника, переметнувшегося к жгучим креолкам.

Славный был парень Тимчик, но в автогонщики не годился.

Леркино лицо оставалось незамутненным.

– Один из вас достоин лавины. Но на этот раз обойдемся без трагедии. Повторяю: я не прошу мне верить.

Все, чего я хочу, – показать вам то самое место. А шагать до него порядочно. Надо бы до захода солнца успеть. Скоро двинемся дальше, мальчики.

Тимчик не преминул воспользоваться моей оплошностью. Я забыл, что с этим кандидатом надо держать ухо востро.

– Царица грез моих, – замурлыкал Андрогин. – Повели маэстро исповедаться, отчего это он души не чает в ходящих над пропастью. А может, над пропастью ездящих?..

Это был запрещенный прием, хотя и отменно проведенный. Все-таки он вытянул из меня кишки, этот гадатель по внутренностям.

– В Андах, чуть выше линии вечных снегов, иногда встречается цветок. Я его не видел, но говорят, он похож на наши полярные маки, только побольше, – отрывисто, глухо, как всегда, когда злюсь, начал я. – Местные племена называют его гравестос. А может, гравейрос, за точность не ручаюсь. Говорят, кто выпьет его отвар, заболевает лунатизмом. Правда, ненадолго. С незапамятных времен жрецы использовали гравейрос, чтобы ходить ночью над пропастью, – на устрашение своей паствы. По туго натянутому канату. Такие канаты сплетают из волокон агавы. До сих пор в Перу на них кое-где подвешены мосты...

2. Властительница Лунного Огня

Я не слишком верил легенде о гравейросе. Подобных россказней в Южной Америке переизбыток. Да и не только в Южной Америке.

Но вот в позапрошлом году на розыгрыше кубка "Солнца инков" мы оказались в горах Карабайо, к востоку от древней столицы инков – города Куско. Помню, мы с напарником основательно вымотались за две недели гонок вдоль каньонов, по крутым серпантинам и были рады долгожданному отдыху. Нам дали две ночи и день.

До обеда мы с Виктором проспали, а потом решили порыбачить. Реки там похожи на наши тянь-шаньские:

норовисты, пенисты, форель схватывает крючок намертво.

Бредем мы с удочками по городишку Ла-Пакуа, а навстречу Дончо Стаматов из болгарского экипажа.

"Здравей, – говорю, – другарь Стаматыч. Опять ты Розетти на полрадиатора обошел. Эдак он от огорчения перезабудет весь набор своих неаполитанских песен". – "Пускай учится петь наши, славянские, – хохочет Дончо. – А вы, души рыбные, возвращайтесь засветло. Вечером скатаемся еще выше в горы, вон туда, к самым снегам. Там обитает не совсем еще цивилизованное племя индейцев, и сегодня, в честь новолуния, будет шумное празднество. Среди прочих чудес обещают полет красавицы над пропастью – то ли в когтях дракона, то ли помчится с подвязанными крыльями, – я толком не разобрал. Никогда не слыхал про такое диво? Э-э-э, не раз еще услышите, другари. Но лучше увидеть своими собственными глазами. И учтите: приглашает нас здешний мэр. В виде особой милости. Он к автомобилям неравнодушен. Как Розетти к прекрасному полу. Единственная просьба, даже не просьба, а требование мэра – никаких фотоаппаратов и кинокамер.

Особенно это касается – я добавлю от себя – другаря Голосеева".

Мы выехали около восьми.

В горах темнеет рано. Последние километры пять наших машин, растянувшихся цепочкой, одолевали буквально на ощупь. Моторы ревели, задыхаясь, как всегда они ревут на большой высоте. Мы оседлали тропу, где обычно ходят с поклажей, наверное, лишь ламы, заменяющие здешним жителям и коров, и лошадей, и овец, где по одну сторону громоздились отвесные скалы, а по другую – чернела нескончаемая пропасть. После одного довольно-таки заковыристого поворота мэр – он находился в стаматовой "Пеперуде" выскочил из кабины и подал знак остановиться. Смешно жестикулируя, он начал объяснять, что дальше тропа совсем суживается, что он в ответе за нашу безопасность перед прогрессивной мировой общественностью, что пешком тут добираться около часа, не дольше.

Розетти, не дослушав мэра, завел свой "Везувий", выпустил пневмоприсоски, въехал на вертикальную стену и пополз над головою ошарашенного хозяина ЛаПакуа. Мэр продолжал что-то говорить, не без смущения бросая взгляды вверх, где на расстоянии протянутой руки проплывали в обрамлении разноцветных приборных огней кудри весельчака Розетти.

Лунной ночью в платье белом

И с гвоздикой в волосах -

Нет прекрасней Маручеллы

На земле и в небесах! -

выводил Розетти своим неподражаемым бельканто.

В том, что это именно бельканто, к тому же неподражаемое, Розетти убедил нас с Голосеевым в первые минуты знакомства, еще до того, как запел.

"Везувий" сполз со стены на тропу перед "Пеперудой". Мэр расхохотался, пересел к Розетти. Мы двинулись дальше...

В индейское селенье мы попали часам к десяти.

Еще издали стали заметны несколько костров. Удивлял цвет пламени: фиолетовый с переходом в палевые, даже желтые, тона. Проезжая по селенью, мимо мрачных домишек с плоскими крышами, мы смогли рассмотреть, что костры горят на отшибе, у подножия внушительных размеров каменной башни. Над тремя кострами висели большие котлы.

По соседству, на другом холме, высилась точно такая же башня, освещаемая одним костром. Башни разделяла пропасть.

Мы оставили машины у подножия холма и мимо безмолвствующих мужчин в причудливых шляпах и разноцветных накидках направились к башне. Между прочим, я не заметил до сей поры ни единой женщины.

– Вождю следует поклониться до земли, – быстро говорил нам мэр полушепотом. – Это вон тому старику, на помосте, в красном покрывале. А тот, что слева, в орлиных перьях, с двумя колдунами, это жрец. С ним разговаривать инородцам вообще запрещено. И никаких песенок, сеньор Розетти, умоляю вас.

Мэр первым картинно ударился вождю в ноги, за ним – не без смущения все мы. Вождь поднялся с леопардовых шкур и ответил точно таким же поклоном – до земли. Вслед за тем он гортанно прокричал несколько слов, дав знак приблизиться.

– Верховный Владыка лунных ратников приветствует вас, восседающих в колесницах, – переводил мэр. – Да хранит вас лунный огонь.

Вождю было лет восемьдесят, не меньше. Глаза его из-под огромных разросшихся бровей сверкали молодо и проницательно. Вождя охраняли четверо свирепого вида юношей с пиками и луками. У одного стражника покоился в руках винчестер.

По знаку обладателя винчестера на помосте разостлали леопардовые шкуры. Мы расселись, после чего каждый получил чашу, наполненную до краев белой жидкостью, и золотистое блюдо с дымящейся тушкой куй – волей-неволей настало время отведать морских свинок, издревле лакомую пищу в Андах.

Пока под взглядами телохранителей мы опасливо раздирали мясо, уснащенное листьями и травами, мэр неторопливо беседовал с вождем. Судя по тому, как он то показывал шевелящимися пальцами в сторону машин, то называл поочередно наши имена, шла церемония нашего представления.

Я отхлебывал кисло-сладкий напиток из глиняной чаши, смотрел на подпирающую небо башню, на фиолетовое дрожанье костров, на молчаливых людей возле них, и мне казалось, что время, как исполинская возвратная волна, стягивает меня с берега сущего, настоящего туда, в мерцающие глубины бывшего, что можно еще стать и дружинником князя Святослава, и мстителем Евпатия, и успеть к дымящейся рассветной дубраве у Непрядвы, чтобы увидеть, как два богатыря – один в лисьем малахае, с хищной улыбкой насильника, другой – в черным смерчем развивающейся рубахе и с нательным медным крестом – сшибутся, ударят друг друга копьями и оба падут с коней мертвыми....

Меня вернул из прошлого крик с вершины башни за пропастью.

Жрец, до той минуты застывший как изваяние, поднялся, раскинул руки с привязанными к ним перьями, двинулся по крутым ступеням к башне. Его поддерживали колдуны. Все трое запели.

Под их суровое однообразное пение костры гасли один за другим – их накрывали толстыми циновками, и пламя мгновенно укрощалось. Погас костер и за пропастью. Воцарилась тьма, лишь тлел огонек сигареты Розетти, но вот и он исчез.

Мы с Виктором сидели недалеко от мэра. Я воспользовался темнотой, придвинулся к нему, спросил еле слышно:

– Извините, о чем они поют?

– Духов лунных заклинают. Пока не подымутся на самый верх башни, – дыша мне в ухо, отвечал мэр. – Я вам буду переводить как сумею, а вы все перескажете другим, попозднее.

– Спасибо за доверие, – сказал я, нащупал его руку и потряс в знак признательности.

– Кто готовится в путь над бездной, в чьих рукахосиянная весть? спрашивал жрец речитативом, видимо, уже с вершины башни.

– Властительница Лунного Огня, – отвечал молодой голос из-за пропасти.

– Кто несет на крьглах знак преображенья богини бессмертной?

– Хранительница Лунной Благодати.

– Чьи волосы – струны света, ростки зеленых побегов, струи молодых ручьев?

– Властительницы Лунного Огня.

– Чьи слезы – дождь, живительный и благодатный?

– Хранительницы Лунной Благодати.

– Кто линию смерти и жизни, зла и добра, света и тьмы прочерчивает на камне Вселенной?

– Властительница Лунного Огня...

Всех вопросов и ответов запомнить было невозможно, тем более в переводе на английский. Наконец, после некоторого молчания жрец прокричал с высоты каким-то задушенным голосом:

– Лети же, лети к нам, твоим ратникам, вещая дева света, Властительница Лунного Огня!

...И я увидел, как над нами, во тьме, в той стороне, где другая башня, явилась вдруг светящаяся человекоптица. Она медленно махала фосфоресцирующими руками-крыльями, столь же медленно приближаясь к нашей башне. Подобие сияющего хитона плескалось между крыльями, лицо мерцало лунной белизной с голубыми ободьями вокруг глаз, а над головой она несла тонкий серп молодой луны. Зачарованный, я хотел потеребить Виктора, этого сурового реалиста, не верящего в чудеса, но его рядом не оказалось: должно быть, передвинулся поближе к Стаматычу.

Было тихо. Доносился глухой далекий шум реки со дна пропасти, над которой парила Властительница Лунного Огня. Я сосчитал про себя до ста пятидесяти, прежде чем загадочная летунья достигла башни и скрылась в ней.

Тем временем в небесах над башней обозначился новолунный серпик, точь-в-точь такой, какой несла она.

Все племя лунных ратников запричитало, запело. После долгого песнопенья разом вспыхнули костры, кроме единственного, за пропастью.

Как только костры запылали, я начал переводить взгляд от башни к башне. Я надеялся заприметить канат, по которому, опьяненная отваром гравейроса, только что прошествовала Хранительница Лунной Благодати, но не увидел ничего.

Показался жрец, один, без колдунов. Он грузно спускался по ступеням. В правой руке он держал длинный блестящий нож, в левой – обезглавленного петуха.

Жрец отвесил поясной поклон вождю, распорол петушиное брюшко, запустил руку вовнутрь, вынул сердце и съел.

Лунные ратники возликовали. Некоторые ударились в пляс. Застучали барабаны. Стали раздавать варево из котлов.

– Ну как, Виктор? – спросил я Голосеева, который и вправду передвинулся к Стаматычу.

– Во! – Он поднял большой палец. – Эти куй, замечу тебе, объедение. Я своего уплел мигом, вместе с травой. Вот тебе и морская свинья. Жду теперь добавки.

И ни слова о полете призрачной птицы! Не характер – кремень.

В голове у меня шумело. Я ощущал во всем теле необыкновенную легкость, Казалось, поднимись я сейчас на башню, шагни в пропасть – и легко воспаришь, едва взмахивая руками. Такое чувство бывает иногда во сне, особенно в детстве, когда я зависал как жаворонок то над полем цветущего клевера, то над глухими заводями Ельцовки, то над родной деревней. Помнится, я отчетливо, до мельчайших подробностей, различал с высоты не только грядки в огородах или пасущихся на косогоре коз, но по необъяснимому свойству сонно – г о зрения, даже головки тыкв, похожие на выводок цыплят, даже рыбешек, резвящихся на плесе, даже мышейполевок возле прошлогодней скирды, даже начинавшие чернеть ягоды смородины у нашего плетня. Позже, в Автоакадемии, я увидел фотографию во всю стену. С высоты нескольких сотен километров спутник запечатлел старт планетолета "Иван Ефремов" к Сатурну. На фото были хорошо различимы мельчайшие детали степного пейзажа: красные чаши тюльпанов, змеи, греющиеся на камнях, суслики возле своих норок – шагов за триста от стартовой площадки. Вот и начали сбываться сны детства, подумалось тогда...

– Приезжайте весной, – шепнул мне мэр. – Весною празднество ничуть не скучней. – Тут он мечтательно посмотрел на луну и вздохнул. – Намного веселей.

Хотя бы потому, что на него допускаются и лунные ратницы. Представляете; между башнями растягивают сеть, куда ловят первые лучи новорожденного солнца.

Розетти в самых изысканных выражениях поблагодарил вождя за сверхневероятнейший, как он выразился, подарок – зрелище летящей Лунной Девы и попросил в виде особой милости познакомить нас с ней. Если будет на то добрая воля владыки лунных ратников, он, Розетти, готов прокатить ее в своей колеснице, даже свозить в Ла-Пакуа, в прекрасный дансинг.

– Я выслушал тебя, восседающий в колеснице, – отвечал вождь и бросил взгляд на телохранителя с винчестером. – Желание твое невыполнимо. Властительница Лунного Огня не открывает свой лик чужеземцам.

Даже если чужеземец случайно ее увидит, узнает ее небесную тайну, ему несдобровать. Он неукоснительно найдет смерть. На линии света и тьмы. В ночь лунного затмения.

– На линии света и тьмы... В ночь лунного затмения... – ошарашенно повторил Розетти.

И здесь в первый и в последний раз подал голос жрец:

– Это так же невозможно, как одному из вас, восседающих в колесницах, подарить верховному владыке лунных ратников, – поясной поклон в сторону владыки, – свою колесницу. Вашей колеснице негде бегать среди наших скал, в нашем лунном свете. Лунная Дева умрет в вашей тьме.

Жрец величественно повернулся и вскоре скрылся в башне.

Чтобы как-то сгладить неловкость, я спросил вождя, часто ли навещает лунных ратников светозарная дева.

Оказалось, это случается один раз в году. Да, лишь раз в году из башни Смерти Луны переносит она лунный огонь в Лунную Колыбель. Этой ночью людей по всей Земле подстерегают великие несчастья и беды, если они не принесут жертву Властительнице Лунного Огня. Малые злоключения нависают над смертными во все остальные новолуния и полнолуния. Злоключения можно отвести разжиганием костров с добавлением в пламя лунника – сухой лунной травы, барабанным боем, поеданием живого сердца жертвы. Так повелось исстари, с тех самых пор, как лунные ратники прилетели на Землю. Это произошло ровно 62 тысячи лун тому назад.

Я призадумался: 62 тысячи лун – это около 5 тысячелетий! Вот в какие непредставимые, догомеровские дали времен уходил обряд пришествия Хранительницы Лунной Благодати.

– Значит, в ночь прилета лунной синьориты надо обязательно отведать сердце петушка? – спросил, улыбаясь, Виктор.

– Надо съесть живое сердце, – тихо отвечал вождь, проведя по губам тыльной стороной ладони. – Еще при моем деде дед моего жреца съедал не петушиное сердце. Дед моего жреца.

Мы замолчали. Я взглянул на часы. Было около полуночи. Луна поднималась все выше, чуть высвечивая вечные снега вершин. Пора было возвращаться в город.

Вождь с телохранителями проводил нас к машинам.

Здесь мэр передал вождю несколько ящиков с вином и провизией, топор и двуручную пилу. Они быстро о чемто переговорили, затем обнялись. Старый вождь заплакал.

– Зачем он плачет? – спросил Розетти. – Это я, болван, причинил ему горе. Будь я проклят со своим змеиным языком, черт меня дернул сболтнуть насчет поездки в дансинг. Разрази меня гром с Везувия!

Мэр сказал:

– Он плачет, потому что Властительница Лунного Огня отняла у него единственного внука. Три года тому назад он упал в пропасть. А за год до этого погиб его сын. А ведь лунным ратникам предписано выбирать вождя только из рода верховных владык. Вот старик и зовет меня к себе, предлагая должность Держателя Лунного Пера, с тем чтобы после отлета его души я стал вождем. А какой из меня вождь при врожденном пороке сердца и неукротимой страсти к рулетке?

Как выяснилось, вождь был его дядей.

Я вытащил из багажника прозрачную коробку с точной копией "Перуна" – в десятую часть натуральной величины, поставил у ног вождя, снял крышку и объяснил, что это наш общий подарок владыке лунных ратников.

Вождь заулыбался, потер в задумчивости лоб.

– Прозорлив и многомудр мой великий жрец, – изрек наконец вождь. Большой колеснице негде бегать среди наших острых скал. А детенышу колесницы бегать не надо. Пусть детеныш всегда стоит возле моего трона. Рядом со священным камнем, упавшим с вершины небес. При прадеде моего деда.

Он радовался, как дитя, этот глубокий старик.

Но главная радость ждала его впереди.

– О владыка, детеныш колесницы тоже умеет бегать. И даже лазить по скалам. Надо только за ним присматривать. На этой доске – цветок с четырьмя лепестками. – Я протянул вождю пульт дистанционного управления. Нажмешь верхний красный лепесток – детеныш бежит вперед, зеленый – назад, оранжевый – влево, синий – направо. А в центре доски – глаз, он всегда примечает, куда бежит детеныш. Скатится к ручью – видно ручей. Заберется на холм – видишь его на холме.

С помощью мэра вождь тут же позабавился маневрами нашей модели. Не скрою: давно я не встречал таких довольных вождей.

– Далеко ли может убежать детеныш колесницы? – спросил вождь.

– Он может бежать без передыху одну луну. Но если доску днем держать на солнце, детеныш никогда не устанет. Но доску лучше не ронять.

– Я поручу охранять доску обоим моим колдунам, -торжественно провозгласил вождь. – Колдуны будут держать ее на солнце от восхода до заката. И никогда, пока я жив, не уронят. Благодарствую, восседающий в колеснице. Никто из инородцев так не радовал сердце верховного владыки лунных ратников, как ты.

Какую награду хочешь ты увезти туда? – Он сделал жест в сторону, противоположную сияющим под луною вершинам. – Туда, во тьму?

Ко мне нагнулся Розетти и сбивчиво зашептал:

– Грандиозный момент, синьор Таланов. Надо выклянчить хотя бы одно блюдо, на которых подавали этих зажаренных тварей. Лично у меня блюдо было золотое, я определил по весу, да и на зуб попробовал.

Хотя бы одно, а? Чистейшее золото, клянусь -святым Януарием,

И я вспомнил о гравейросе. Другого такого случая в жизни уже не представится, подумалось мне. Эх, была не была...

Вполголоса я растолковал мэру свою просьбу, но вместо ответа был удостоен долгого тяжелого взгляда.

– Если моя скромная просьба невыполнима, будем считать мне наградой ваш взгляд, – сказал я, глядя прямо в глаза мэру. – Его-то я и увезу туда, во тьму.

Мэр попытался улыбнуться.

– Некоторые награды можно и не успеть получить при жизни, – тихо произнес он. – Во всяком случае, мой отец еще помнил времена, когда за подобную просьбу чужака спокойно прикончили бы на месте.

– В те замечательные времена не было ни таких колесниц, – я показал на "Перуна", – ни их бегающих детенышей. Между прочим, один из детенышей дожидается вас в Ла-Пакуа.

Давно я не встречал столь счастливых племянников вождей.

Владыка лунных ратников удалился с мэром, чтобы вскоре вернуться и объявить, что награда будет мне вручена там, внизу, во тьме.

А Розетти получил награду сразу. Иссиня-черный камень, прожженный слезою Хранительницы Лунной Благодати, и пару живых куй в деревянной клетке.

3. Да не опустеет твой дом, Человече!

На другой день закрутилась привычная свистопляска. В минуты отдыха я не раз вспоминал ночь на линии света и тьмы. Иногда я доставал плоский сосудик из обожженной глины, осторожно вытаскивал деревянную пробку, принюхивался. Пахло скошенным лугом, цветущим анисом, полынным терпким настоем. И сразу накатывала тоска. Хотелось бросить все: безумную гонку по чужой земле, интервью, встречи, речи, поломки, промежуточные финиши, желтые шлемы лидеров – все хотелось бросить – и домой, к родным равнинам, к шуму сосен, к стогам, плывущим сквозь заречные туманы...