Текст книги "Кио ку мицу! Совершенно секретно — при опасности сжечь!"

Автор книги: Юрий Корольков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

«В одиннадцатом часу ночи сегодня, 18 сентября, получено сообщение о том, что китайские войска разрушили полотно железной дороги Гирин – Пекин в районе Больших Северных казарм. Они атаковали нашу охрану и сейчас ведут бой с пехотным батальоном мукденского особого гарнизона. Итагаки».

Через полчаса за той же подписью в штаб Квантунской армии ушла вторая телеграмма, более пространно сообщающая об инциденте:

«Китайские войска у Северных казарм взорвали полотно Южно-Маньчжурской железной дороги. Их силы составляют три-четыре роты. Наша рота с одиннадцати часов вечера ведет огневой бой с превосходящими силами противника. Противник наращивает свои силы, получает подкрепление главным образом в виде пулеметов и полевых орудий. Командир роты старший лейтенант Нади тяжело ранен. Боевые действия возглавляет подполковник Кавамота».

Командующий Квантунской армией генерал-лейтенант Хондзио Сигеру, как только прочитал эти телеграммы, немедленно отбыл в Мукден. Поезд его стоял наготове, и генерал будто только и ждал сигнала, чтобы тронуться в путь. На другой день Хондзио был в Мукдене, где обосновал свой командный пункт на городском вокзале. Вскоре весь штаб Квантунской армии переехал в Мукден.

Первым посетителем командующего был полковник Итагаки. Говорили наедине. Полковник вынул из бокового кармана запечатанный пакет и передал генералу Хондзио.

– Пакет из генерального штаба доставил генерал-майор Тетекава. На словах он просил передать, что официально пакет не был доставлен и затерялся в пути. Тетекава предупредил, что он ничего не знает об этом пакете.

Командующий Квантунской армией сорвал печати, вскрыл конверт и углубился в чтение. Итагаки почтительно ждал, стоя напротив Хондзио.

Командующий прочитал письмо, откинул голову на спинку кресла и сидел так несколько минут с закрытыми глазами. Письмо возлагало на него громадную ответственность.

– Хорошо, – сказал он, – пусть это будет сделано по моей инициативе…

Потом он взял маленькую плоскую коробочку с восковыми спичками, зажег и поднес огонь к только что прочитанному письму. Спичка-фитиль горела медленно, как свеча. Хондзио бросил пепел в высокую фарфоровую вазу, расписанную голубыми павлинами, и, послюнявив пальцы, загасил восковую спичку.

– Надеюсь, что генерал Тетекава официально не принимает участия в событиях.

– Никак нет… Он вчера прибыл поездом в час дня, был одет в штатское платье и сразу проследовал в отель. Весь день провел с гейшами. Никто не знает о его приезде в Мукден.

– Отлично… Узнаю осторожного Тетекава!… Ну, а какова обстановка в районе инцидента? – спросил Хондзио.

– Седьмая китайская бригада дислоцировалась в Больших Северных казармах к северу от Мукдена. Насчитывала в своем составе более десяти тысяч человек. Противник имел двадцатикратное превосходство. Наши силы составляли около пятисот солдат. Используя внезапность, мы все же решили нанести удар. Бригада противника разгромлена полностью. Китайские потери – триста пятьдесят убитых. Мы потеряли убитыми семь человек, ранено двенадцать.

Итагаки говорил четким штабным языком.

– Я поздравляю вас с первым успехом. – Хондзио встал из-за стола. – Все мы идем по императорскому пути, – торжественно продолжал он. – Я приказываю начать боевые действия. Войска из Фушуня прибудут сегодня к вечеру. Они погружены в эшелон и ждут сигнала. Войска из Кореи завтра начнут переправляться через Ялу и вступят в Маньчжурию.

Итагаки восхищенно смотрел на Хондзио. Так значит, война! Война, о которой не знает правительственный кабинет. Наконец-то армия начинает решать судьбу Японии…

Как бы отвечая на мысли Итагаки, Хондзио сказал:

– Когда начинать войну – должны решать военные…

Штаб Квантунской армии в связи с началом боевых действий перебазировался из Порт-Артура в Мукден.

Штабной офицер полковник Итагаки нетерпеливо ждал новых сообщений из района Северных казарм. Он сидел в японской военной миссии, превращенной на эту ночь в штаб-квартиру военного гарнизона. Вместе с ним был полковник Доихара Кендези, возглавлявший в Мукдене специальную японскую миссию. В переводе на обычный язык это означало, что Доихара руководит в Мукдене шпионажем. Доихара тоже недавно приехал в Маньчжурию, задержавшись по дороге в Тяньцзине, где у него оказались неотложные и, конечно, секретнейшие дела.

Эти два человека – Итагаки и Доихара – были людьми, само появление которых в любой точке азиатского континента уже говорило о многом. Оба они или один из них обязательно появлялись именно в тех местах, где назревали какие-то события. Доихара был невысок ростом, широк в груди. Его коротко, под машинку, остриженные волосы открывали и без того большущий лоб, подчеркивали громадные уши с отвисшими мочками. Нос его – узкий в переносице и широкий книзу – делал лицо простоватым, хотя глаза, будто бы равнодушно глядящие на собеседника, совсем не говорили о недостатке ума. Скорее наоборот – простоватая внешность и безразличный взгляд скрывали такие качества Доихара, как бульдожья хватка, энергия и жестокая хитрость. Он то появлялся в Даурии, занятый устройством панмонгольской конференции в те далекие времена, когда японские офицеры свободно разъезжали по всему Приморью и Забайкалью, то становился советником барона Унгерна, подсказывая ему идею – перейти в буддийскую веру и жениться на монгольской княжне для повышения своего авторитета. То через какое-то время, не огорчаясь постигшими его неудачами, он вместе с Итагаки готовит меркуловский переворот во Владивостоке, а через несколько лет участвует в покушении на Чжан Цзо-лина.

Что касается внешности Итагаки, он был выше ростом, плотно скроен, с крупными чертами лица, на котором выделялись темные неподвижные брови и плоские густые усы, будто наклеенные из черной бумаги. Широкая переносица, разделявшая настороженные глаза, прижатые уши, словно у лошади, готовой куснуть, дополняли внешность Итагаки Сейсиро.

Когда задребезжал телефон, Итагаки торопливо снял трубку, но это было не то, чего он ждал: звонил господин японский генеральный консул в Мукдене. Он спросил, подтверждаются ли сведения о взрыве на Южно-Маньчжурской дороге.

– Да, подтверждаются, – сказал Итагаки.

– Извините, – вежливо спросил консул, – но какие действия намерен предпринять начальник гарнизона?

– Я приказал самым решительным образом пресечь китайские провокации и атаковал их казармы.

Консул на секунду запнулся.

– Простите, но вы не начальник гарнизона… Почему вы считаете себя вправе принимать самостоятельно такие меры? У нас существует другая точка зрения – министерство иностранных дел избегает обострять возможные конфликты. Министр Сидехара…

– Господин генеральный консул, вы можете придерживаться любой точки зрения, но в данном случае решение принимают военные власти. Время для дипломатии кончилось.

– В таком случае, господин полковник, я просил бы вас приехать сейчас в консульство поговорить. Обстановка сложная, нам не безразлично, как развернутся события.

– Вот именно сложность обстановки и не позволяет мне отрываться от дела… Если хотите, приезжайте сами, но я советую отложить встречу до утра, время позднее. Отдыхайте, господин генеральный консул… Извините, я должен говорить по другому телефону.

Итагаки повесил трубку.

– Как вам это нравится? – обратился он к Доихара, который слушал его разговор. – Дипломаты опять хотят нам помешать. Меня начинает бесить их осторожность.

– Я думаю, их надо отстранить от событий.

– Я так и делаю, и не остановлюсь ни перед чем… Скажите-ка, Доихара-сан, как получилось, что взрыв не вызвал крушения? Гиринский поезд прибыл в Мукдеп по расписанию.

– Не знаю, кто здесь виноват. Все было предусмотрено, но сейчас это не имеет значения – инцидент начался.

Снова раздался телефонный звонок. Из района Северных казарм докладывали, что противник отходит без сопротивления, орудия продолжают вести огонь.

– Артиллерийский огонь перенесите на аэродром, – распорядился полковник.

Генеральный консул был ошеломлен вызывающим, оскорбительным тоном штабного офицера Итагаки. Какое он имеет право так разговаривать! Тем не менее следует найти общий язык с военными, иначе они наломают дров, а исправлять придется министерству иностранных дел… Сохраняя свой престиж, консул решил не ездить в военную миссию. Он поручил сделать это своему заместителю Морисима.

Через несколько минут вице-консул прибыл в миссию. Итагаки поднялся навстречу. Сухо обменялись поклонами.

– Господин генеральный консул поручил мне договориться с военными властями о совместных действиях по ликвидации конфликта, – сказал Морисима.

– Мы этим и занимаемся – десять тысяч китайских солдат изгнаны из Больших Северных казарм.

– Мы хотели бы уладить инцидент мирным путем. Господин консул предлагает свои услуги…

– Его услуги излишни. Я уже сказал генеральному консулу, что время для дипломатии кончилось, она не дает результатов. Мы просим не вмешиваться в дела верховного главнокомандования.

Морисима продолжал настаивать. Итагаки нервно вскочил, выхватил из ножен тонкий самурайский меч, взмахнул над головой и плашмя ударил им по столу.

– Скажите генеральному консулу, что мы идем по императорскому пути Кондо и любой, кто помешает нам, будет устранен, как повелевает закон Бусидо. Мне больше нечего ему сказать, – Итагаки втолкнул меч в ножны.

Морисима боязливо попятился к двери.

– В таком случае… В таком случае… – растерянно бормотал он. Перед его глазами все еще стоял искрящийся отражением электрического света свистящий круг самурайского меча над головой полковника Итагаки.

Когда Морисима исчез, Итагаки как ни в чем не бывало спросил Доихара:

– Ну как, напугал я его?

Все, что делал полковник Итагаки Сейсиро, делалось рассудочно и бесстрастно. Никакие эмоции никогда не посещали его душу…

Морисима доложил генеральному консулу о неудачном посещении полковника Итагаки, и тот немедленно отправил в Токио телеграмму:

«Министерство иностранных дел – Сидехара. Шифром, секретно.

Доносят, что генерал-майор Тетекава, сотрудник второго отдела генерального штаба, прибыл инкогнито поездом в Мукден в час дня восемнадцатого сентября. Приезд Тетекава армейские власти держат в секрете. Согласно доверительной информации директора отделения Южно-Маньчжурской железнодорожной компании господина Кимура, сразу же после взрыва китайцами полотна железной дороги туда направили группу ремонтных рабочих. Армейские власти запретили им подходить к месту взрыва. Сопоставляя оба события, можно предположить, что возникший инцидент был задуман армией. Полковник Итагаки от обсуждения возникшей проблемы уклонился. Он и Доихара, несомненно, находятся в центре активных событий в Маньчжурии».

Министр Сидехара, прочитав телеграмму, возмутился, что подобные события происходят без его ведома. Он позвонил в генеральный штаб и выразил свое недовольство. Начальник штаба принес извинения и заверил, что он лично все проверит. Скорее всего, это какое-то недоразумение.

Министр звонил днем, а через час за подписью начальника штаба ушла в Мукден, как обычно, секретная телеграмма:

«Некоторые сотрудники дипломатической миссии в Мукдене, – писал Сатбо Хамба, – направляют в Токио необоснованные донесения о действиях армии. Постарайтесь расследовать их источники и приложите все усилия, чтобы прекратить подобные действия».

Это был приговор министру Сидехара. Закон Бусидо не считает преступлением убийство для достижения политических целей.

ИТАГАКИ ИНФОРМИРУЕТ ЗОРГЕ…

Когда Макс Клаузен поздней осенью вернулся в Шанхай, в городе его ждали непредвиденные и досадные неприятности – не ладилась связь. Он с Мишиным целыми днями копался в мастерской, обслуживал клиентов и только урывками работал над передатчиком. Его предшественник оказался радистом неопытным, связь с Хабаровском была неустойчивой, и донесения приходилось переправлять с курьерами, а это усложняло работу подпольщиков, вызывало дополнительную опасность. Зорге нервничал и торопил с передатчиком.

Макс сожалел, что ему не удалось привезти аппарат из Маньчжурии, с ним он не знал бы заботы. Он так и хотел сделать, но перед отъездом получил приказ: радиопередатчик оставить на месте. Кто-то теперь на нем работает, а ему, Клаузену, приходится изобретать здесь деревянный велосипед…

Строить передатчик приходилось из подручных материалов и раздобывать их с предельной осторожностью, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. Ключ он смонтировал на доске, которой хозяйки пользуются, чтобы разделывать мясо; конденсаторы собирал бог знает из чего, а коробку приспособил из фанерного чайного ящика с клеймом английской фирмы «Липтон».

«Живем, как в пещерном веке», – ворчал Клаузен, наматывая обмотку, виток за витком, на пустую бутылку от молока. Добывать материалы ходили по очереди – то он, то Мишин. Константин был худощав, с запавшими щеками и болезненным цветом лица. Он давно страдал туберкулезом, но тщательно скрывал это от других, да и от самого себя. Считал, что болезнь – результат простуды еще там, в Забайкалье, в роте связи, когда раненым сутки пролежал на морозе. Его в беспамятстве увезли на японском судне в Китай. Там он очнулся в тяньцзиньском госпитале, далеко от своей земли. Много лет мыкал горе, жил на Формозе, был чернорабочим, грузчиком, торговал вразнос от русского купца-эмигранта. Потом перебрался на континент, клял судьбу и мечтал о России. Закадычный друг, тоже из эмигрантов, которого Мишин знал еще по Забайкалью, сколько раз предлагал бежать в Россию. Просто так – перейти ночью границу, и все. Что с ними сделают? Ну, сначала посадят в лагерь, потом выпустят, обратно же не вышлют в постылый Харбин… Мишин не решился на такую затею, побоялся, а друг все же ушел.

И вот Мишин все же прибился наконец к своим людям. Теперь хоть забрезжила надежда вернуться домой, на Тамбовщину… Поработают, выполнят задание и поедут в Россию. Рихард обещал, он сделает, только бы не подвело здоровье…

Китайский язык Мишин знал хорошо, и ему проще было искать то, что нужно для передатчика. Рылись в развалах китайских мастеровых, на толкучке у старого базара, прикидывая, придумывая самые невероятные технические комбинации.

Наконец радиопередатчик был сделан. По всем расчетам, предположениям, получалась мощная станция, но в работе она повела себя совсем плохо. Клаузен ломал голову, прикидывал так и эдак, менял схему, но передатчик едва доставал «Висбаден» – до Хабаровска. Советский радист почти не слышал его.

– Может быть, дело в другом, в антенне, – сказал Мишин, огорченный общей неудачей. – Поднять бы повыше…

Клаузен тоже об этом подумывал. Жил он на первом этаже и радиопередатчик развернул в коридоре. Конечно, лучше всего было бы поставить антенну на чердаке. Но это ж у всех на виду.

В том же доме, принадлежавшем пожилым супругам Борденг – то ли датчанам, то ли шведам, на верхнем этаже занимала квартиру одинокая финка Валениус. Может быть, Анна Валениус согласится поменяться с ним квартирой, подумывал Макс, надо перебираться повыше со своей аппаратурой…

Переговоры шли долго, Макс несколько раз заходил к фру Валениус, изъяснялся на ломаном английском языке, и Анна никак не могла взять в толк – зачем этому молодому немцу понадобилось переселяться на верхний этаж. Макс придумывал всякие доводы, переводил разговоры на другие темы, приглашал Анну в кино, ходил с ней в ресторанчик, который содержал знакомый китаец. Теперь Клаузеном руководили уже не только деловые соображения – Анна Валениус, сиделка из госпиталя английского миссионерского общества, все больше ему нравилась. Максу нравился ее характер, волевой и такой покладистый, ее домовитость, опрятность, с которой она содержала свою квартиру. Нравилось Максу и ее открытое, привлекательное лицо, с короткими, как мохнатые гусенички, бровями. Своей внешностью она совсем не походила на финку.

В конце концов Анна Валениус согласилась на обмен. Клаузе, сам, с помощью Мишина, перетащил ее вещи, перенес свой скарб на третий этаж. Теперь в его распоряжении была двухкомнатная квартира и, главное, чердак. Там он натянул антенну, замаскировав ее под бельевые веревки. И вдруг – радость! – радиопередатчик стал прекрасно работать.

Отношения с Анной Валениус не закончились обменом квартиры. Как только выпадал свободный час, Макс отправлялся к Анне и просиживал до тех пор, пока гостеприимная хозяйка за поздним временем не выпроваживала гостя.

Молодой женщине, видимо, тоже нравился этот плотно скроенный немец, хозяин мастерской, умевший рассказывать такие занятные истории из своей морской жизни. Она охотно проводила с ним время, угощала чаем. Иногда Макс брал глиняный кувшин и приносил холодное пенистое пиво…

Как– то Анна открылась Максу, что она вовсе не финка, а русская, и стала рассказывать о своей жизни. Вспомнила себя подростком -не то кухарка, не то воспитанница в семье новониколаевского купца Попова. Это было в Сибири на Оби, где купец занимался поставками для строительства железной дороги, а потом и застрял в дальнем сибирском городке. Анна там родилась и выросла настоящей сибирячкой. Но судьба ее сложилась не просто. В гражданскую войну Колчак отходил на восток, и вместе с ним потянулись все «бывшие». Уехал в Харбин и купец Попов вместе с семейством и домочадцами. Так и очутилась Анна Жданкова за границей – в Китае. Потом вышла замуж за финского офицера, стала мадам Валениус. Муж был вдвое старше ее, в Китае занимался спекуляциями, разорялся, опять становился на ноги, скатывался все ниже, запил, и жизнь превратилась в сплошной ад. Анна не выдержала и ушла. Вскоре он умер, и она осталась совсем одна. Поселилась в Шанхае, стала работать сиделкой, немного шить. Все считают ее финкой, а она этого не опровергает.

Когда Клаузен встретился с Рихардом, он, смущенно потирая пятерней затылок, сказал:

– Рихард, как бы ты посмотрел на то, что я женюсь…

– Ты собрался жениться? На ком?…

Макс рассказал о своем знакомстве, рассказал все, что знал об Анне Валениус.

В условиях подполья женитьба любого из членов группы дело не простое. Зорге задумался.

– Знаешь что, – сказал он, – познакомь меня с Анной.

Встретились в ресторане «Астор», втроем провели вечер, разговаривали, танцевали. Анна была в черном с серебристым отливом вечернем платье, и оно изящно облегало ее фигуру. Она умела держаться, была остроумна, весела. Рихарду она понравилась. Но Зорге что-то проверял и выяснял, пока не разрешил своему радисту осуществить свое намерение.

– Желаю тебе счастья. Макс, успешного плаванья, – Рихард хлопнул Клаузена по плечу, будто провожал его в дальний рейс. – Конечно, о работе ни слова. В крайнем случае скажи, что ты антифашист и выполняешь особое задание, связанное с борьбой китайской Красной армии.

Анна переселилась обратно на третий этаж, к Максу Клаузену. Молодая женщина была далека от политики, но постепенно она стала помогать мужу, не зная еще очень многого. Если Макс занимается каким-то делом, значит, так надо…

У Рихарда Зорге был в Китае необходимый ему круг знакомых, в который входила колония белогвардейцев во главе с атаманом Семеновым. В эту компанию его ввел Константин Мишин.

Эмигранты собирались в кабачке, в подвале с отсыревшими стенами, который содержал штабс-капитан Ткаченко на авеню Жоффр, недалеко от квартиры Зорге. «Главная квартира», как торжественно называли эмигранты свой клуб, помещалась позади бара, в бывшей кладовой.

В переднем углу в старом золоченом киоте висела тусклая икона Николая-чудотворца, рядом на стене портрет царя Николая II, а под ним две скрещенные сабли с георгиевской лентой. В «главную квартиру» допускали только избранных, остальные собирались в большом зале, где сводчатые окна и потолки напоминали притвор обнищавшего храма. Посредине зала возвышалась небольшая эстрада, на которой стоял рояль. Певица – дама в годах – исполняла старинные романсы, аккомпанируя себе на рояле. Ее грустно слушали, подперев кулаками подбородки, а захмелев, сами начинали тянуть «Боже, царя храни…».

Иногда в кабак заходил певец Вертинский – высокий, пахнувший дорогими духами, элегантный, с золотыми перстнями на пальцах. На него глядели завистливо, потому что он жил лучше других эмигрантов и считался в Шанхае самым модным певцом. Артист заказывал отбивную котлету, пил много пива, смирновской водки, говорил громко, уверенно, раскатисто хохотал. Иногда его подобострастно просили, и он соглашался спеть даром. Обычно он начинал с одной и той же песни:

 
Гляжу с тоской я на дорогу,
Она на родину ведет…
 

Вертинский пел грустные песни о родине, которая далеко, о минувших днях, о надоевших тропических странах. Потом уходил, разбередив себя и других.

К Александру Джонсону в кабачке штабс-капитана Ткаченко относились с подчеркнутым вниманием, заискивали, часто заговаривали о своих нуждах, жаловались на интриги, бахвалились прошлым, предлагали принять участие в выгодном деле, где нужен лишь небольшой капиталец… Рихард не выказывал любопытства, рассеянно слушал эмигрантские пересуды, разыгрывал грубоватого гуляку-американца, который любит кутнуть, но знает счет деньгам. Иногда он за кого-то платил, кому-то одалживал по мелочам, в меру и сдержанно, чтобы не прослыть мотом. Здесь мистер Джонсон проявлял свои привычки и странности, но к ним относились терпимо. В разгар горького пьяного веселья он вдруг среди ночи просил тапершу сыграть Иоганна Себастьяна Баха, задумчиво слушал и ревниво следил, чтобы в зале была полная тишина. Как-то раз он обрушился на подвыпившего белоэмигранта, который пытался танцевать под звуки торжественной оратории. Мистер Джонсон вытолкал святотатца за дверь. Когда умолкли последние аккорды, Рихард подошел к даме, игравшей Баха, поцеловал ей руку и положил на пианино несколько зеленых долларовых бумажек. Все это заметили, и таперша, бывшая воспитанница института благородных девиц, зарделась от удовольствия.

Здесь все говорили по-русски, но ни единым жестом Рихард не выдал, что он знает русский язык, ни одно русское слово не сорвалось с его губ. Он с безразличным видом слушал эмигрантские разговоры и терпеливо ждал…

Бывал здесь и атаман Семенов – плотный, с тяжелой шеей и торчащими, как у кайзера Вильгельма, усами. Как-то раз атаман присел за общий стол, за которым уже сидел Зорге. У Семенова было монгольское лицо и кривые ноги кавалериста. Вместе с атаманом пришел барон Сухантон, адъютант последнего русского царя, человек с бледным, анемичным лицом. Они разговаривали между собой, явно стараясь вовлечь в беседу интересовавшего их журналиста. Барон Сухантон переходил на английский, хотя атаман не понимал ни единого английского слова. Здесь Рихарда считали американским корреспондентом, и Зорге не рассеивал их заблуждения.

Семенов заговорил о России, о Забайкалье, где он воевал с большевиками в гражданскую войну. Теперь атаман обращался уже к «мистеру Джонсону», однако Зорге не проявил интереса к его словам и только бросил фразу:

– Все это прошлое, русская эмиграция, вероятно, давно уже сошла с арены истории…

Слова журналиста задели атамана, он стал возражать: да знает ли мистер Джонсон, что сам он, атаман Семенов, должен был возглавить русское государство в Приморье и Забайкалье!…

– Но вы же его не возглавили, – отпарировал Зорге. – Большевики оказались сильнее.

– А почему? Почему? – Атаман начинал закипать. – Меня лишили поддержки. Англичане, американцы первыми покинули Владивосток…

– Видите ли, – вступил в разговор Сухантон, – атамана Григория Михайловича Семенова поддерживали все воюющие с большевиками страны. Однако наилучшие контакты были с японской армией. Командующий Квантунской армией генерал Тачибана, который командовал оккупационными войсками в Сибири, сам предложил атаману Семенову свою поддержку. Потом это подтвердил граф Мацудайра от лица японского правительства. Нам обещали деньги, оружие, амуницию…

– Мало ли что вам обещали, – безразлично процедил Зорге и перевел разговор на другое, подчеркивая свою незаинтересованность затронутой темой.

Потом они так же случайно встречались еще и еще. Атаман Семенов говорил все более откровенно. Он упрекал американцев, которые не довели до логического завершения интервенцию на Дальнем Востоке. Логическим завершением он считал бы создание нового государства в Приморье и Забайкалье, в котором главенствующая роль была бы отведена «здоровым силам российской эмиграции». Семенов хвалил японцев, снова вспоминал о своих встречах, уважительно отзывался о генерале Араки, с которым до сих пор имеет честь поддерживать дружеские отношения. В то же время атаман осторожно намекал, что было бы неплохо проинформировать заинтересованные американские круги о современной политической обстановке. Дело в том, что он, атаман Семенов, до сих пор считается единственным кандидатом на пост главы нового забайкальского государства и не возражал бы заранее вступить в деловые отношения с американцами. Все это в будущем окупится с лихвой, американцы не останутся в проигрыше.

Постепенно для Рихарда Зорге раскрывалась картина нового белоэмигрантского заговора, который вдохновлялся японским генералом Араки.

Атаман Семенов располагал войсками в 12-15 тысяч сабель, размещенными в Северном Китае с тайного благословения Чжан Цзо-лина, а потом Чжан Сюэ-ляна. Но основную роль здесь играли японцы. Это они давали оружие и предоставили атаману заем. Но денег не хватало, и Семенов искал новые возможности для того, чтобы где-то их раздобыть. В японском генеральном штабе, как понял Зорге, разработали план, по которому в нужный момент войска Семенова перейдут советскую границу, поведут стремительное наступление в направлении Якутска, затем из бассейна реки Лены ударят на юг к Байкалу и перережут Сибирскую железную дорогу. Атаману помогут бурятские и монгольские князьки, с которыми удалось наладить связи и о многом договориться.

Разговор происходил в «главной квартире», где висел портрет царя Николая II. Сидели за большим столом, перед развернутой штабной картой советского Забайкалья. Пили маотай – крепкую китайскую водку – и рассуждали о дальневосточных проблемах. Атамана не устраивало, что генерал Араки слишком медлит с выполнением плана, скупится на расходы, отчего создается впечатление, будто японские военные круги потеряли интерес к ими же задуманному варианту. Конечно, атаман Семенов, как будущий руководитель сибирского похода, отлично понимает, что одними своими силами в 15 тысяч сабель он не сможет нанести решающего удара большевикам. Атаман только начнет, но закреплять первый удар должны будут японские войска. Конечно, хотелось бы привлечь еще и другие силы…

Вот эти «другие силы» атаман Семенов и намеревался привлечь, в первую очередь авторитетные военные круги Соединенных Штатов. Не сможет ли мистер Джонсон оказать здесь содействие… Зорге не стремился рассеять заблуждения собеседника насчет его роли в переговорах между Вашингтоном и главой будущего «независимого государства». Рихарду было важно другое – найти движущие пружины белоэмигрантского заговора. Следы вели в Токио, в штаб Квантунской армии, размещенной в Маньчжурии.

Флирт японцев с атаманом Семеновым тянулся долго и оборвался неожиданно для атамана «мукденским инцидентом», возникшим в Маньчжурии. Атаман Семенов временно отодвигался японской военщиной на задний план.

События в Мукдене взбудоражили колонию журналистов. Сообщения были противоречивы, и корреспонденты, аккредитованные при нанкинском правительстве, устремились на север, чтобы быстрее попасть в Мукден. Зорге решил лететь самолетом, но английский рейсовый моноплан летал всего два раза в неделю, к тому же летел с посадками на всех крупных аэродромах – в Нанкине, Сюйчжоу, Цзинани, Тяньцзине…

Самолет поднялся в воздух с рассветом, когда солнце, всплывшее из морской синевы, как поплавок на рыбачьих сетях, озарило розовым светом дымку тумана, затянувшего землю. Рихард сидел рядом с Джоном Гетье, корреспондентом французского телеграфного агентства. Гетье прожил в Китае больше десяти лет, хорошо знал страну, политическую обстановку и крайне скептически относился к официальной версии мукденских событий. Когда над входом в штурманскую кабину погасло красное световое табло, запрещающее пассажирам курить при взлете, Рихард потянулся за сигаретами, протянул пачку соседу.

– Нет, я предпочитаю покрепче…

Курили французский темно-коричневый горьковатый табак, почти такого же цвета, как земля, проплывающая под самолетом.

– Как вам все это нравится? – спросил Гетье: в самолете только и разговору было о мукденском инциденте. – Происходит взрыв, машинист даже не замечает взрыва, прибывает по расписанию в Мукден, а позади экспресса тяжелые орудия сразу же начинают стрелять по китайским казармам… Нет, все это шито слишком уж белыми нитками.

– Я не берусь судить о происшествии до тех пор, пока сам не побываю на месте, – осторожно возразил Рихард

– Сколько времени вы работаете в Китае?

– Полтора года…

– А я одиннадцать!… Для меня все ясно! Я вообще не хотел ехать в Мукден, но наша профессия требует быть там, где стреляют… И вообще, другой конец бикфордова шнура нужно искать не в Мукдене, а в Токио.

После Нанкина, как-то вдруг, плоская низкая долина Хуанхэ сменилась островерхими скалами. Колючие, рваные вершины тянулись к самолету. Прошли мимо горы Тайшань. Плоскогорья, обрамленные хребтами, походили сверху на раскрытые морские раковины с обломанными ребристыми краями.

Обедали в Цзинани, в приземистом ресторане аэровокзала. Гетье заказывал европейские блюда, Зорге предпочел китайские: рыхлый маньтоу – бумажно-белый хлеб, приготовленный на пару, крабы, омлет, неизменные трепанги и капустный суп – в довершенье.

– Как вы можете все это есть! – восклицал Гетье. – Вот к чему я не могу привыкнуть за одиннадцать лет.

– Надо знать все. Страну познают и через желудок, – отшутился Рихард. – Как видите, я уже свободно управляюсь с палочками для еды, чего не могу еще сказать о китайском языке…

После обеда долго пили зеленый, чем-то особенно знаменитый, цзинаньский чай, ждали, когда заправится самолет. Поднялись поздно и заночевали в Тяньцзине.

Перед сном гуляли по городу. Улица Нанкин-род сияла многоцветными огнями, которые отражались и множились в зеркальных витринах отелей и магазинов. В глубоком и темном небе парили огненные драконы, пылали иероглифы вывесок, теплилась россыпь китайских фонариков. Но едва они свернули в боковую улочку, картина ночного города изменилась. От вокзала вышли к набережной Пей Хо – грязной и зловонной реки, сплошь заставленной сампанами, баржами, пароходами. Было темно и неприютно. Невдалеке от высокой дамбы, предохраняющей город от наводнений, француз указал Рихарду на группу строений, обнесенных невысокой стеной.