Текст книги "Черный треугольник. Дилогия"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

II

Борина не надо было заставлять работать: он и так был более чем добросовестен. И хотя, в отличие от Рычалова, у него не было листка с распорядком дня, он тоже все успевал. Когда, подробно проинструктировав уезжавшего в Петроград Сухова, я навестил старого сыщика, у него были для меня новости.

Уголовного дела о мошенничестве с фальшивым «Норе» в архиве не оказалось. Но Борин разыскал бывшего полицейского, который проводил дознание некоего Хвощикова, работавшего теперь в артели «Раскрепощенный лудильщик», и жену покойного ювелира Павлова.

Оказалось, что Кербель, знавший всю эту историю понаслышке, основательно напутал.

Покупателем фальшивого бриллианта был не Михаил Арставин, а его отец, широкоизвестный в Москве именитый купец Петр Васильевич Арставин, проживающий с середины семнадцатого года в Финляндии.

Михаил, в то время начинающий коммерсант, подвизавшийся в русском картеле фабрикантов гвоздей и проволоки, прогорел на какой-то афере и обратился за деньгами к отцу. Петр Арставин отказался помочь своему отпрыску. И хотя Михаил угрожал отцу самоубийством, тот не дал ни копейки. А спустя некоторое время молодой Арставин привел к отцу черноволосого молодого человека со шрамом над правой бровью.

Представившись голландским золотых дел мастером, приехавшим в Россию по делам фирмы, черноволосый молодой человек предложил Арставину купить у него «приобретенный по случаю» синий бриллиант поразительной красоты. Арставин, видимо заподозрив что-то, отверг это предложение. Однако купца все-таки надули…

Через неделю после визита «голландца» в «Биржевых ведомостях», газете солидной и пользующейся доверием, появилась маленькая заметка о похищении в Амстердаме знаменитого бриллианта «Норе». Арставин-старший теперь не сомневался, что ему предлагали именно этот бриллиант. Покупка краденого – дело, конечно, неблаговидное и даже уголовно наказуемое, но ведь такого «выдающегося» бриллианта в Москве ни у кого нет. А Петр Арставин любил все «выдающееся» – «выдающихся художников», которые расписывали потолки в его особняке, «выдающихся осетров», которых подавали на блюде вместе с аршином, чтобы гости могли их измерить и убедиться, что таких они нигде раньше не едали…

Короче говоря, купец попросил сына разыскать «голландца». Но Михаил сказал, что иностранец уже продал «приобретенный по случаю» камень ювелиру Павлову. Павлов подтвердил: да, бриллиант у него. Он приобрел его за сорок тысяч рублей. Может быть, он уступит камень? Павлов согласился перепродать бриллиант Арставину. Ювелир запросил шестьдесят тысяч. Арставин давал сорок пять. Сошлись они на пятидесяти. А потом обнаружилось, что камень фальшивый, и Павлов был арестован по подозрению в мошенничестве…

Хотя прямых улик против Михаила Арставина не было, Хвощиков считал, что организатором аферы являлся именно он, а не Павлов. Во всяком случае, после покупки отцом бриллианта Михаил сразу же оплатил свои векселя на двадцать две тысячи рублей. Причем более или менее вразумительно объяснить Хвощикову, откуда у него вдруг появились деньги, он не смог. Бывший полицейский считал, что деньги от аферы в основном достались Михаилу и «голландцу», а Павлов получил лишь какие-то крохи. Заметка в «Биржевых ведомостях», по мнению Хвощикова, была инспирирована тем же Михаилом Арставиным, который имел знакомства среди репортеров. Но ничего этого доказать он не смог, и дело после самоубийства Павлова было прекращено.

За Арставиным числился и еще один грешок.

Незадолго до войны, когда Михаил еще грыз гранит науки в реальном училище, он пытался продать одному чиновнику бриллиантовые стразы, выдавая их за драгоценности. История эта была замята отцом Арставина, и предприимчивый реалист отделался легким испугом.

– Как видите, господин Косачевский, этим молодым человеком есть смысл заняться, – заключил свой рассказ Борин. – Похоже, что он каким-то образом причастен к ограблению. Возможно, опосредственно, но причастен.

Действительно, в сочетании с утверждением Кербеля, что стразы, отобранные у барыги, в деталях повторяют камни ризницы, а следовательно, их изготовитель видел, и не только видел, но и держал в руках похищенное, сведения, собранные Бориным, превращали сына именитого купца в подозреваемого.

– Вашему Хвощикову можно доверять?

– Если забыть, что он бывший полицейский… – на лицо Борина застыло почтительно-официальное выражение, – то можно. Я имел честь служить вместе с ним десять лет. Хвощиков дельный чиновник. И если позволите, по моему суждению, он бы больше принес пользы уголовно-розыскной милиции, чем в артели «Раскрепощенный лудильщик».

– В артели «Раскрепощенный лудильщик» тоже нужны дельные люди, – возразил я. – Впрочем, я подумаю о Хвощикове. Если он не научился хорошо лудить, может быть, действительно имеет смысл вернуть его в розыск. Что же касается до Михаила Арставина… Хвощиков считает, что фальшивый «Норе» изготовил именно он?

– Нет, Хвощиков так не думает. Для изготовления таких стразов нужны изрядные познания в химии, а Михаил Арставин к наукам никогда склонности не имел. Ветродуй, из тех, кого в народе именуют божьими племянничками. Его папаша за уши из одного класса в другой перетаскивал… Стразы изготовлялись кем-то в Маховке.

– Маховка?

– Так называют притон Махова на Хитровом рынке. Когда весной 1915 года бежал с каторги известный рецидивист Формер, к нам поступили данные, что он скрывается где-то в Москве, скорей всего на Хитровке. Мы тогда основательно шерстили все злачные места. Навестили, понятно, и Махова. Формера мы так и не нашли, во зато во время обыска в нумерах обнаружили ящик с химикатами, необходимыми для изготовления стразов, и несколько десятков фальшивых камней высшего разбора.

– Изготовителя, понятно, не нашли?

– Нет. Да мы его и не искали. Изготовление стразов само по себе законом не преследуется.

– А о «голландце» что-либо узнали?

– Почти ничего, – сказал Борин.

Действительно, сведения о «голландце» были более чем скудны. Они сводились лишь к тому, что его видела жена ювелира Павлова, когда он вместе с Михаилом Арставиным приезжал к ним. У Павловой создалось впечатление, что Михаил и «голландец» давно знакомы друг с другом. Кроме того, Павлова сказала, что, судя по разговору между ним и мужем, молодой человек со шрамом разбирался в тонкостях ювелирного дела. Муж с ним даже советовался о форме огранки какого-то камня. Поэтому Борин высказал предположение, что изготовителем стразов и был «голландец», который через Махова получил возможность осмотреть украденные в патриаршей ризнице камни и сделать с них копии. Теперь они сбывались любителям легкой наживы как подлинные самоцветы ризницы с помощью барыг типа Пушкова.

– А Василия Мессмера вы полностью из всего этого исключаете?

Борин помедлил с ответом.

– Как вам сказать… Хвощиков говорит, что Мессмеры и Арставины были знакомы домами. Из этого, понятно, еще ничего не следует, но… В наше время вообще затруднительно быть в чем-то уверенным. Я ни в чем не убежден, даже в том, что завтра я не окажусь в артели «Раскрепощенный лудильщик».

– Там нет вакансий, – сказал я, – а кроме того, вы не умеете лудить. Но какие у нас основания расставаться с вами?

– Ну как же? Дворянин, бывший полицейский…

Кажется, тогда в ризнице я слегка перегнул.

– Это, уж позвольте вам заметить, напрасно, – сказал я. – Мы умеем ценить добросовестность, а вы, как я убедился, добросовестны.

Он наклонял голову.

– Лестно.

– Я рассчитываю на то, что ваши знания и опыт значительно облегчат нам борьбу с преступностью в Москве.

– Весьма лестно.

Словом «лестно» Борин отгораживался от меня, как сплошным забором. Но в каждом заборе имеется калитка…

– Кстати, Петр Петрович, – впервые назвал я его по имени и отчеству, – все хотел полюбопытствовать: почему вы избрали поприщем для своей деятельности сыскную полицию?

Он удивленно и подозрительно посмотрел на меня. На всякий случай ощетинился.

– Грязная работа?

– Полноте! Как бывший политический преступник могу засвидетельствовать, что этот род деятельности предполагает многие редкие качества, в том числе и ум. Но насколько мне известно, дворянство сыскную полицию не жаловало. Впрочем, если мой вопрос вам неприятен…

– Нет, почему же? – Борин воинственно выставил вперед свою бородку, но затем в его глазах мелькнуло что-то вроде улыбки: – Игра воображения!

– В каком смысле?

Вместо ответа он неожиданно весело спросил меня:

– Вы в сыщиков-разбойников никогда не играли?

– Играл. Правда, давненько, еще до семинарии…

– Значит, вас уберег ваш ангел-хранитель. А мой своими обязанностями пренебрег…

– Выходит, Совету милиции надо вашего ангела-хранителя благодарить?

– Кого ж еще? С его согласия мое детство на многие лета затянулось. Я в сыщиков-разбойников и в гимназии играл. Но к шестому классу я уже был не рядовым сыщиков, а шефом криминальной полиции Франции Видоком. Так же, как и он, я был вначале преступником, трижды бежал с каторги, а затем предложил свои услуги правительству Наполеона I. «Только преступник сможет победить преступление», – сказал я и вместе с двенадцатью каторжниками, своими помощниками, за год выловил в Париже почти тысячу убийц, взломщиков и воров…

– Блестящая карьера! – сказал я.

– Еще бы! А главное – она продолжалась. В седьмом классе, когда мои приятели зубрили спряжение латинских глаголов, я уже был шефом криминальной полиции Лондона Джоном Филдингом, слепым сыщиком, который узнавал по голосу каждого из трех тысяч лондонских рецидивистов. Затем я превратился в Алана Пинкертона. Я основал в Американских Соединенных Штатах Национальное сыскное бюро, избрал его эмблемой изображение широко раскрытого глаза, а девизом слова: «Мы никогда не спим». Я тогда выловил много преступников и даже раскрыл заговор против президента Линкольна…

Борин замолчал, насупился. Кажется, он жалел о своей откровенности. Лед официальности растаял, оставив розовую лужицу сентиментальных воспоминаний…

– А в кого вы играли после гимназии, Петр Петрович? – спросил я. – В Бертильона? Фуше?

– Не угадали, – покачал он головой. – После гимназии я играл в честного полицейского чиновника, который не берет взяток. Глупая игра, не правда ли?

– Возможно, – согласился я, – но зато оригинальная. Насколько мне известно, ни Видок, ни Пинкертон в нее не играли. Надеюсь, она вам еще не надоела?

Он кисло улыбнулся:

– Можете не беспокоиться. Уж лучше играть в честного полицейского, чем в «раскрепощенного лудильщика». Так что, как видите, в сыск меня привели ангел-хранитель, пустые мечтания и интерес к истории криминальной полиции. Но если позволите…

– Откровенность за откровенность?

– Да. Что привело вас к революционерам? Ненависть к власть имущим, неудовлетворенное честолюбие или природная склонность к филантропии?

– Ни то, ни другое, ни третье.

– А что же?

– Тоже интерес к истории.

– Криминальной полиции?!

– Нет, к истории развития общества и классовой борьбы. Когда я понял несправедливость существующего строя, у меня появилось естественное желание способствовать его разрушению. Так я стал профессиональным революционером. Как видите, мои мечтания, в отличие от ваших, не оказались «пустыми»: то, что должно было свершиться, свершилось.

– «Кто был ничем, тот станет всем»?

– Совершенно верно, Петр Петрович. И это закономерно, справедливо и разумно.

– Разумно… – повторил Борин. – Извините великодушно, но я позволю себе еще один вопрос. – Он снова воинственно выставил вперед свою бородку. – Всю ту грязную пену, которая всплыла сейчас на поверхность, вы тоже считаете торжеством разума?

– Советская власть существует в России всего три месяца и несколько дней. Зачем же забывать об этом? А пена она и есть пена. Но во-первых, при большой волне она неизбежна, а во-вторых… Древние, как вам известно, утверждали, что Афродита родилась именно из пены…

Он ничего не возразил. Помолчал. Прикурил успевшую погаснуть папиросу, затянулся.

– Знаете, что самое странное, Леонид Борисович? Самое странное, что мы с вами, кажется, сработаемся.

– Не сомневаюсь.

– После разговора в ризнице у меня такой уверенности не было. А теперь…

– А теперь, если не возражаете, вернемся к делу, – сказал я.

– Да, да, разумеется. Дело – прежде всего.

Рычалов был бы им доволен: Борин понимал всю важность «самодисциплины». Впрочем, просто дисциплина ему тоже была свойственна в достаточной степени…

III

По распоряжению Рычалова я был освобожден от работы по Совету милиции и перебрался в уголовный розыск, где Дубовицкий выделил мне комнату.

Восторга мой переезд у него не вызвал. Но он старался изображать удовольствие от тесного общения со мной и беспрерывно ко мне наведывался. В конце концов я вынужден был сказать ему, что польщен таким трогательным вниманием, но не чувствую себя вправе пользоваться им. Это на него подействовало отрезвляюще.

По моему указанию начальником боевой дружины было проведено несколько облав, в которых участвовали Артюхин и Волжанин, успевшие если не подружиться, то, по крайней мере, притереться друг к другу. После одной из таких облав Артюхин торжественно принес мне еще три страза, имитирующие камни ризницы: астерикс «Схимник» с посоха патриарха Филарета, рубин-оникс «Светлейший» и бриллиант «Андрей Первозванный». Эти стразы были выброшены перед обыском на пол дежурки кем-то из задержанных. Кем именно – установить не удалось. Кербель подтвердил мое предположение, что стразы сделаны в той же манере и скорей всего тем же человеком. Кажется, неизвестный мастер наладил массовое производство фальшивых камней, рассчитывая на этом заработать. Но кто же этот мастер, черт побери? Как до него добраться?

Самым простым было бы, конечно, немедленно задержать Михаила Арставина, адрес которого сообщил нам Хвощиков, и старика Махова с Хитровки. Провести там и там обыски, допросить задержанных, устроить им, в случае необходимости, очную ставку. Но самое простое – не самое умное. Об этом свидетельствовал печальный опыт с допросом «вышеозначенного» Пушкова, которого пришлось выпустить, так и не добившись правдивых показаний. Ну, допустим, мы возьмем Михаила Арставина. А дальше? Если обыск на его квартире ничего не даст, то мы окажемся в глупейшем положении. Купеческий сынок сразу же сообразит, что, кроме умозрительных заключений, уголовный розыск ничем не располагает: ни свидетелями, ни вещественными доказательствами. Какой же ему резон в чем-то признаваться? Поэтому я предпочел выбрать другой путь – установить за квартирой Михаила Арставина, а по возможности и за ним самим, постоянное наблюдение. Я рассчитывал, что Михаил Арставин рано или поздно, но встретится с «голландцем», Маховым или каким-либо иным путем даст нам возможность собрать компрометирующий материал и обнаружит свои связи.

Еще сложней было с Никитой Африкановичем Маховым. На Хитровом рынке пост наружного наблюдения не установишь. Да и подступиться к Махову было трудно. Махов считался на Хитровом рынке вторым после атамана человеком.

«Да– с, – говорил мне Хвощиков, который по ходатайству Борина был вновь зачислен в розыск, – с Никитой Африкановичем, смею вас уверить, не поиграешься. Уж я-то знаю. У Никиты Африкановича свой сыск, почище нашего. Сколько раз мы к нему ключи подобрать пытались – ан нет. Хитрый барыга, из песка веревки вьет…»

У Хвощикова, прослужившего в полиции добрых тридцать лет, были вечно воспаленные глаза старого алкоголика, великолепное знание преступного мира, длинный послужной список и страстное желание, по выражению Артюхина, «подкорячиться под новую власть». Возвращение в артель «Раскрепощенный лудильщик» ему не улыбалось, и он всеми силами старался быть полезным в расследовании ограбления ризницы.

Еще при допросе «вышеозначенного» Пушкова меня заинтересовало, какую роль в преступном мире играют подобные типы, паразитирующие на преступлениях. Теперь, когда я пытался протоптать дорожку к Махову, королю барыг, этот вопрос приобрел уже практическое значение.

«Без капитала, изволите знать, ни в чем не обойдешься, – с видимым удовольствием объяснял мне Хвощиков, – и в честной коммерции, и в преступлениях. Взломщику нужны инструменты, налетчику – оружие. Где раздобудешь? У хитрованских купцов. Те и за наличные продадут, и в кредит. А с краденым куда подашься? Опять же к ним. Хоть и за полцены возьмут, а все надежней, чем на толкучке. Вот денежки к ним и текут, когда ручейком, а когда и речкой полноводной…»

По его словам, среди хитрованской буржуазии были весьма состоятельные люди, доход которых, по сведениям полиции, достигал некогда десяти – пятнадцати тысяч рублей в год. Наиболее богатые имели даже приказчиков и коммивояжеров, предлагавших товар своего хозяина (фомки, отмычки, колоды шулерских карт) провинциальному жулью. Некоторые, в том числе и Махов, открывали филиалы подпольных контор, лавок и скупочных пунктов в других городах.

Хитрованская буржуазия, подкармливавшая верхушку уголовников, пользовалась в преступном мире громадным влиянием. Атаман Хитрова рынка постоянно заботился о своих «торговопромышленниках» и не принимал ни одного решения без совета с Маховым, первым купцом «вольного города Хивы».

Никита Африканович Махов начал свою карьеру пятьдесят лет назад обычным карманником с забавной кличкой Морковка. Затем – мелкое барышничество и негласное сотрудничество с сыскной полицией, а потом дела и покрупней. Перед империалистической войной Махов уже являлся содержателем трактира «Каторга» в доме Румянцева, тайного притона в Свиньинском переулке и подпольной мастерской для изготовления крапленых карт. Его обслуживали десятки барыг и подпольных торговцев водкой. Маховка превратилась в своеобразный торговый и административный центр Хитрова рынка, который в свою очередь был чем-то вроде штаба преступного мира России. Теперь Махов не боялся полиции – полиция боялась его.

Из разговора с Хвощиковым у меня создалось впечатление, что этот страх перед Маховым над ним довлеет до сих пор. Как бы то ни было, ни он, ни Борин ничего мне не могли предложить, кроме выжидания. Но если выжидание в отношении Михаила Арставина или Мессмеров могло что-то дать, то выжидание с Маховкой, которую мы не контролировали, а главное – не могли контролировать, представлялось бессмысленным. Надо было искать какие-то зацепки на Хитровом рынке. И тогда мне впервые пришла в голову мысль использовать для этого обосновавшиеся на рынке «Общество отщепенцев» или «Союз анархистской молодежи».

Но как это сделать?

Если сразу после Октябрьской революции наши отношения с Московской федерацией анархистских групп были вполне терпимыми (одно время мы даже выдавали черной гвардии оружие с наших военных складов), то к декабрю семнадцатого повеяло холодком, а в январе восемнадцатого взаимоотношения уже приобрели определенную остроту. Правда, вожди федерации в своих публичных заявлениях подчеркивали лояльность анархистов. Беседуя с корреспондентом одной из газет, Леон Черный, например, сказал, что анархисты-коммунисты поддерживают большевиков, так как их политика отвечает интересам народа. Жаль только, что большевики проявляют непонятную медлительность в проведении коренных социальных реформ. Именно это заставляет анархистов «подталкивать» их.

Однако в действительности противоречия носили более глубокий и принципиальный характер. Об этом сказал не кто иной, как сам Кропоткин. Старик давно отошел от практической деятельности, не был связан с федерацией, с ее сиюминутными интересами, а потому имел возможность говорить то, что думает. Выступая на многолюдном собрании, он заявил, что анархисты боролись и будут бороться с любым самодержавием: и с царским, и с большевистским… Сказанное им логически вытекало из всех анархистских концепций, отрицающих государство как таковое.

Выступая против любой власти, анархисты не делали и не могли сделать исключения для нас. Это не афишировалось, но зато во всем проявлялось на практике.

И Рычалов, с которым я поделился своим проектом о привлечении анархистов к розыску ценностей, похищенных из патриаршей ризницы, отнесся к нему скептически. Но когда я ему рассказал о деле Бари, он усмехнулся:

– А пожалуй, мысль. На это они должны клюнуть. Ну что ж, попробуй.

Дело Бари, которое, по моим прикидкам, вполне могло стать почвой для временного сотрудничества с федерацией, вызвало в Москве большой шум, а среди анархистов – тревогу. В связи с этим делом мне уже звонил Пол-Кропоткина, который выразил надежду, что принципиальные разногласия по поводу освобождения из тюрем заключенных не скажутся на наших личных отношениях. Пол-Кропоткина ни слова не сказал о деле Бари, но я прекрасно понимал, что секрет внезапного внимания к моей скромной особе кроется именно в нем. Дело Бари рыбьей костью застряло в горле федерации, и извлечь эту кость без моей помощи или помощи Рычалова анархисты не могли.

Суть этого скандального дела сводилась к следующему. Известный московский промышленник и кутила Бари был восемь дней назад похищен. Произошло это около двенадцати ночи, когда Бари после плотного ужина и обильного возлияния вышел с очаровательной певичкой из «Московского свободного клуба», который находился в бывшем помещении театра «Мозаика». У подъезда клуба стояла машина фирмы «Даймлер». Не успел Бари сделать и шага, как двое дюжих парней схватили его за руки и запихнули в автомашину. Пока певичка соображала, что ей предпринимать: падать в обморок или звать на помощь, машина умчалась…

Похищение сопровождалось всеми атрибутами американского синематографа: хлороформом, масками и, само собой понятно, завязанными глазами.

Когда Бари привезли на какую-то дачу, брюсовский «юноша бледный со взором горящим» сунул ему под нос револьвер и нечто отдаленно похожее на ордер об аресте. В этом нечто со штампом «Московская подпольная группа анархистов-индивидуалистов» в одной графе значилась фамилия похищенного, а в другой – сумма выкупа: восемьсот тысяч рублей ноль-ноль копеек. Бари достал бумажник. В нем оказалось 50 рублей. «Подпольные анархисты-индивидуалисты» были разочарованы, но деньги все-таки взяли. Потом они предложили ему написать обязательство о выплате в двухдневный срок 499 тысяч 950 рублей (300 тысяч Бари выторговал, а 50 рублей, полученные от него, похитители благородно учли).

В обязательстве, между прочим, имелись и такие строки:

«Будучи освобожденным под честное слово порядочного человека и гражданина республики, я официально и категорически поставлен в известность, что в случае неуплаты или просрочки уплаты вышеназванной суммы ко мне и к моей семье будут применены решительные революционные меры воздействия вплоть до бомб большой разрушительной силы».

Проявив завидное присутствие духа, Бари остаток этой ночи провел все-таки на квартире у любовницы. Но на большее его не хватило. И наутро все семейство Бари, покинув особняк, переселилось в уголовный розыск…

Дубовицкий оторопел. С такими решительными действиями ему еще сталкиваться не приходилось.

«Вы что же, собираетесь здесь ночевать?» – спросил он у жизнелюбивого главы семейства.

«Да», – лаконично подтвердил тот.

«Но ведь завтра вам все равно придется возвращаться к себе».

«К себе? Под бомбы? Это зачем же? – спросил Бари. – Нет, ошибаетесь. Завтра мы отсюда никуда не уедем».

«Но сколько вы собираетесь здесь жить: неделю, месяц?»

«Ровно столько, сколько вам потребуется для ареста бандитов».

«А если мы вообще не сможем найти преступников?»

Бари не оценил откровенности начальника уголовно-розыскной милиции. Он только развел руками, а носильщики тем временем стали вносить чемоданы и баулы.

Больше всего на свете Дубовицкий опасался скандалов. Поэтому он не решился выставить на улицу семью, которой угрожала смерть. И все Бари разместились на втором этаже в самом конце широкого коридора. К вящему удовольствию сотрудников розыска, особенно ребят из боевой дружины, которые находились на казарменном положении, здесь были поставлены койки, стол и мягкие кресла. Сюда же из ресторана «Московского свободного клуба» доставлялась еда, а в первый вечер, когда Бари отмечал свой переезд, даже шампанское.

Волжанин, умевший ценить смешное, проникся к Бари искренней симпатией. Ему нравилась и сама ситуация, и невозмутимость Бари, который, казалось, чувствовал себя в уголовном розыске, как у себя дома. Каждую свободную минуту Волжанин использовал для того, чтобы подняться в «камбуз» и поболтать там с главой переселившегося семейства, а заодно поточить лясы со смазливой горничной. Не знаю, насколько успешны были ухаживания Волжанина, который, по ядовитому определению Артюхина, пританцовывал перед девицей, как гусь перед тараканом, но заслуга в розыске похитителей принадлежала именно ему.

К удивлению Дубовицкого, который готов уже был примириться с шумными квартирантами, преступников задержали через четыре дня, сразу после того, как Волжанин установил, что автомобиль принадлежит правлению Виндаво-Рыбинской железной дороги.

Руководителем группы, насчитывавшей семь человек, оказался сын дантиста, великовозрастный гимназист, которого выгнали за неуспеваемость из Второй московской гимназии. Недавним учеником той же гимназии был и шофер автомобиля.

Дело представлялось чисто уголовным, так как похитители Бари не входили ни в одну из анархистских групп. Но во время обыска на квартире главаря сотрудник уголовно-розыскной милиции случайно обратил внимание на фотографический портрет некого молодого человека с челкой. Лицо ему показалось знакомым. Сотрудник снял портрет со стены. На обороте картона было написано:

«…Вместо того чтобы бессмысленно повторять старую формулу: „Уважение к закону“, мы говорим: „Презрение к закону и ко всем его атрибутам“. Гнусные и трусливые слова: „Подчинение закону“, мы заменяем словами: „Отрицание всяких законов и восстание против них!“ Всегда и везде помни это высказывание Петра Кропоткина, Сеня!!

Ф.».

Сеней звали гимназиста, а на фотографии был запечатлев не кто иной, как известный анархистский боевик, комендант Дома анархии Федор Грызлов – «бескорыстный и бесстрашный рыцарь социальной революции». Ему же принадлежал и автограф с цитатой из Кропоткина.

И хотя инспектор уголовно-розыскной милиции покуда еще не установил с полной достоверностью непосредственного участия Грызлова в организации похищения жизнерадостного коммерсанта, а «Сеня» уклонялся от ответов на щекотливые вопросы, дело бросало тень на Московскую федерацию. Передача материалов дознания газетам поставила бы анархистов в крайне щекотливое положение. Они это прекрасно понимали. Но сможет ли Московская федерация анархистских групп помочь нам с Маховым?

Я вызвал к себе Борина и Хвощикова. Как они расценивают влияние на Хитровке анархистов?

Борин высказался неопределенно, сославшись на то, что последний год мало занимался «вольным городом». Тем не менее ему представлялось, что с «Обществом отщепенцев» и «Союзом анархистской молодежи» там должны считаться хотя бы потому, что обе организации объединяют не менее ста пятидесяти человек. Хвощиков же сказал, что члены «Союза анархистской молодежи» крепко держатся друг за друга, поэтому и атаман рынка, и Махов стараются не портить с ними отношений, тем более что союз им покуда ни в чем не мешает.

Когда Хвощиков вышел, Борин спросил, не думаю ли я приобщить анархистов к розыску драгоценностей патриаршей ризницы.

– А почему бы и нет? – сказал я. – И ветер пользу приносит, если паруса имеются.

– Но ведь прежде паруса надо сшить…

– Вот мы их и сошьем.

– Из чего, позвольте полюбопытствовать?

– Из парусины, понятно.

В тот же день я связался по телефону с Розой Штерн и договорился с ней о встрече. Но «пошив парусов» пришлось отложить: из Петрограда поступило сообщение о выезде в Москву Василия Мессмера.

Из отчета по командировке в Петроградинспектора Московской уголовно-розыскноймилиции П.В.Сухова

Мною за время командировки проведена нижеследующая работа по розыскной части:

1. МЕССМЕР О.Г.

В связи со своей кратковременной бытностью в Петрограде я не смог самолично посетить Валаамский монастырь. Однако с помощью товарищей из Петроградской милиции мне удалось установить деловую связь с Сердобольским уездным Советом Выборгской губернии.

По сведениям Сердобольской народной милиции и уездного штаба Красной гвардии, гражданин О.Г.Мессмер, именуемый в монашестве Афанасием, числится в монастыре с 1912 года. После принятия в начале 1917 года великой схимы живет в затворе в Иоанно-Предтеченском ските.

За все это время гражданин О.Г.Мессмер (Афанасий) не покидал пределов монастыря, но вел деятельную переписку с различными лицами. Как видно из прилагаемого списка, среди адресатов гражданина Афанасия имеются его отец, брат, двоюродная сестра, ее муж, а также бывший настоятель Валаамского Преображенского монастыря архимандрит Димитрий, на попечении которого находится патриаршая ризница в Кремле.

Некоторые из адресатов в разное время навещали гражданина Афанасия. Так, в декабре 1917 года, когда установилась зимняя дорога по озеру, остров посетили двоюродная сестра гражданина Афанасия Ольга Уварова и брат вышеуказанного гражданина Василий Мессмер.

2. МЕССМЕР В.Г.

В мою бытность в Петрограде гражданин В.Г.Мессмер снимал двухкомнатную меблированную квартиру в доходном доме Бугарева по Английскому проспекту. Указанный дом находится между Екатерингофским проспектом и набережной реки Фонтанки, заселен преимущественно бывшими офицерами и государственными чиновниками, ряд квартир снимают лица свободных профессий. Сюда Мессмер переехал в декабре прошлого года с Кирочной улицы (дом Петельникова, против Таврического сада).

До сентября 1917 года он исполнял должность заместителя начальника Царскосельского гарнизона, но в сентябре по требованию солдатского Совета гарнизона, который выразил ему недоверие, отстранен от вышеуказанных обязанностей. С того же месяца продолжал службу в инспекторском отделении артиллерийского управления штаба Петроградского военного округа. По убеждениям монархист. На митингах выступал как против Временного правительства, так и против Советской власти, однако в вооруженных столкновениях участия не принимал. Во время корниловского мятежа был пассивен (компрометирующих данных не имеется). В штабе округа характеризуется как исполнительный и грамотный офицер. По делам службы выезжал во временные командировки в Эстляндскую и Тобольскую губернии, а также в Москву.

Из журнала регистрации командировок артиллерийского управления Петроградского штаба военного округа видно, что Мессмер В.Г. вернулся из своей последней поездки в Москву 6 января сего года. Это обстоятельство дополнительно подтверждается произведенным мною опросом гражданки Шуклиной. Шуклина, происходящая из крестьян-бедняков Петроградской губернии, работает по найму горничной в доме Вугарева и трижды в неделю производит уборку в квартире гражданина В.Г.Мессмера. Шуклина заявила мне, что она точно помнит время пребывания Мессмера в Москве, так как помогала ему укладывать вещи в чемодан, а когда Мессмер вернулся, убирала в квартире и сдавала прачке его грязное белье.