Текст книги "Рассказы о Гагарине"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Тут у него рука к кобуре дёрнулась. Но Алексей Иванович рядом топоришком баловался, как хрякнет по суку, и Альберт только поддёрнул ремень на толстом брюхе.

«Руссише швейне!»

«Ан свиньёй-то ты вышел!.. У нас всё чисто. Мы на чужое барахло не заримся, в чужой карман лапу не суём…»

Может, и нарвалась бы я на крупные неприятности, да тут наши дальнобойные снаряды перелетели Клушино и разорвались в поле. Альберт скорее в машину – и ходу!..

– А вот и забыла! – торжествующе сказал Алексей Иванович. – В самый последний секунд изгнанник наш объявился и поставил точку всему этому делу. Он швырнул камнем в грузовик и аккурат в самое стёклышко, что позади кабины, угодил. Альберт башкой дёрнул, поди, решил, что убили, и в штаны намочил.

– Ну, чего ты придумываешь, отец, откуда тебе это известно? – возмутилась Анна Тимофеевна.

– Неужто я ихнего брата не знаю?.. Обязательно намочил. Так в мокрых штанах и драпал.

СТАРАЯ ВЕТЛА

Алексей Иванович Гагарин – человек необычный, мудрёный и очень одарённый, хотя прямо не скажешь, в чём его главный талант. Он всё может: и рассказать, и спеть, и любое ручное дело спорится в его ловких, умелых руках.

Он искусный плотник, но большую часть жизни проработал сторожем. Сторожить же ему доводилось и спирто-водочный завод, и военные склады, и всевозможное народное имущество. Он хром с младенчества, но в довоенное время немало побродяжил, отчасти в поисках заработка: случались худые, бесхлебные годы на родной Гжатчине, отчасти в неуёмной потребности новых впечатлений, встреч с умными свежими людьми.

Отхожий промысел крепко подвёл Алексея Ивановича в чёрные дни оккупации. Довелось ему однажды поработать мельником на Орловщине, и, когда немцы заняли Гжатчину и расположились гарнизоном в Клушино, кто-то накапал в комендатуре: мол, Гагарин может по мельничному делу. Его вытащили из землянки, где, изгнанный из собственного дома, он обитал со всем семейством, и определили в мельники.

На околице села стоял старый, почерневший от лет, дождей и бездействия ветряк с оборванными крыльями. Но жернова были хоть куда, их сцепили с бензиновым двигателем, и мельница заработала.

– Молол я и на своих односельчан, и на неприятелей, – рассказывает Алексей Иванович. – Бензин мне скупо отпускали, а мотор плохой был, жрал горючее, как акула рыб. Ну, фрицы и обижались, что мельница часто бездействует. А я что – виноват? Пью я, что ли, ихний бензин заместо вина? И как на грех: своим молоть – горючее в наличности, фрицам – его нема. А я-то при чём, раз так получается? Ну, раз взъелся на меня ихний фельдфебель, орёт, слюной брызжет: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» А я ему: «Чего ты лалакаешь? Тебе же русским языком сказано: никст бензин!» Он планшетку схватил, чего-то нацарапал на бумажке и мне суёт. И опять: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» – аж голова пухнет. Но одно слово я всё ж таки разобрал: комендатур. Ладно, говорю, понял, ауфидер ку-ку! И пошёл, значит, в комендатуру…

Он шёл по селу своим неспешным, прихрамывающим шагом и с тоской примечал порухи, наделанные войной. Много домов было напрочь сметено во время бомбёжки, много выгорело до печей, село казалось сквозным, во все стороны проглядывало ровное грустное поле, окаймлённое вдали лиственным лесом. Там, где улица делала крутой поворот и забирала вверх к центру села, он обнаружил сынишку Юрку и окликнул его:

– Эй, сударь, чего смутный такой?

– В животе болит.

– Переел, видать, – усмехнулся отец. – Перепояшься потуже, чтоб кишки не болтались, враз полегчает.

– А ты куда, папань?

– В комендатуру. Записку велели снесть.

– Зачем?

– Я так полагаю: просят выдать мне десять кил шоколада.

– Не ходи ты за ихним шоколадом, папань.

– Нельзя, сынок. Этак худшее зло накличешь. А то постращают для порядку, и делу конец.

…Юра пошёл с отцом. Они миновали гигантскую старую ветлу с мощным изморщиненным стволом, необъятной кроной, и была та лоза под стать древнему дубу.

– При моём деде стояла, – с нежностью сказал Алексей Иванович о дереве. – Может, оно ещё в дни царя Петра посажено!

– Папань, ты что – спятил? – спросил сын. – Я же миллион раз это слышал.

– Неужто миллион? – удивился Алексей Иванович. – Стал быть, повторяюсь?.. Видать, старею, сынок…

Комендатура помещалась в здании бывшей колхозной конторы, стоявшем с краю общественного двора. Сейчас двор пустовал, кроме конюшен, где немцы держали заморенных лошадей.

Возле комендатуры расхаживал часовой с автоматом на шее. В караульном помещении отдыхающие немецкие солдаты боролись со вшами. Они задирали подол рубахи, снимали вошь и, не догадываясь её щёлкнуть, кидали на пол, приговаривая:

– Капут партизан!

– Видал? – кивнул сыну Алексей Иванович. – Людей истреблять, стал быть, проще. А на вошь ума не хватает.

Немецкий часовой двинулся на них с грозным видом. Алексей Иванович протянул ему записку, тот прочёл, присвистнул, засмеялся и дружелюбно пригласил Алексея Ивановича пройти в комендатуру.

Юра хотел последовать за отцом, часовой не пустил. Юра пытался скользнуть у него под рукой, но часовой ловко поймал его за воротник рубашки. Каждый схваченный за шиворот мальчишка, если он не раб в душе, безотчётно пускает в ход зубы. Часовой тихо, удивлённо и обиженно вскрикнул, отшвырнул мальчика и ударил его кованым сапогом пониже спины. Юра отлетел шагов на десять и приземлился легко и бесшумно, как кошка.

Гарнизонный палач Гуго, толстый, страдающий одышкой, и переводчик, прыщавый паршивец, отвели Алексея Ивановича на конюшню…

– Велели они мне руками за стойку взяться. Схватился я покрепче за эту стойку и думаю: «Экая несамостоятельная нация: и вошь толком не умеет истребить, и человека высечь – на мне же полный ватный костюм». Тут Гуго чего-то сказал толмачу, а тот перевёл: задери, мол, ватник. Закинул я ватник на голову, – ничего, меня и брюки защитят! А они обратно посовещались и велят мне ватные брюки спустить. Ладно, на мне кальсоны байковые, авось выдержу. Но и кальсоны тоже велели спустить. Нет, нация не такая уж бестолковая!..

«А совесть у вас есть? – говорю. – Я же вам в отцы гожусь».

Куда там! Гуго как завёл: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» – хоть уши затыкай.

Ладно, повинуюсь. В стойле рядом лошадь стояла, наша, смоленская, фрицами мобилизованная: худющая, вся спина в гнойниках, над глазами ямы, хрумкала сеном и вздыхала. Повернула она свою костлявую голову в нашу сторону и поглядела прямо-таки с человечьим стыдом на все эти дела. И вздрагивала она своей залысой шкурой при каждом ударе.

После Гуго плеть опустил, а переводчик спрашивает:

«Ты почему не кричишь?»

«Нельзя мне, – говорю, – сын может услышать».

«Не слишком ли слабо он бьёт?»

«Бьёт – не гладит».

Гуго посипел, посипел, отдышался и обратно за дело принялся. Уставал он, однако, быстро.

Прыщавый ко мне:

«Он спрашивает: ты будешь кричать?»

«Пусть не серчает, – говорю и слышу себя будто издали. – Мне б самому легше… Да ведь сын рядом…»

«Он только что пообедал и не в руке», – извиняется за Гуго прыщавый.

«А у меня претензиев нету…»

Гуго обратно заработал, и я вроде маленько очумел, не сразу услышал, чего мне прыщавый внушает:

«Покричи хоть для его удовольствия и собственной пользы».

«Пан, – говорю, – в другой раз… Когда один буду. Нельзя, чтоб мальчонка слышал…»

«Он очень расстроен, – говорит толмач. – Начальство подумает, что он плохой экзекутор, и отошлёт его на фронт. А у него трое малых детей. Пойми его как отец».

«Коли надо, могу ему справку выдать… Так сказать, с места работы».

«Ну, ты допрыгаешься!» – говорит толмач. Похоже, он тоже расстроился.

Вот дурачьё! Как будто я назло им! Когда кричишь или хоть стонешь, куда легше боль терпеть. Но ведь не могу же я, чтоб Юрка слышал…

Перекрестил Гуго меня ещё разок-другой и сообщил через переводчика, что не хочет даром тратить силы на такого гада, как я. Мол, и так мне выдано с привесом. Спасибо, а я-то боялся, что недополучу по ордеру…

Смыл я кровь, оделся, попил воды из кадки и вышел на улицу. Гляжу, через дорогу, под ракитой, Юрка стоит. Переправился я к нему, и пошли мы домой.

«Папань, сильно они тебя?»

«Попугали, и только. Не думай об этом».

«А чего ты шатаешься?»

«Вот те раз! Я ж хромый… А ты чего скривился?»

«Я ничего… нормально».

Но я уже понял, что сыночка моего тоже избили, и какая-то слабость на меня нашла. Всё ничего было, а тут… Мы как раз мимо ветлы проходили. Я говорю:

«Знаешь, какое это дерево?»

«При царе Петре посаженное».

«Да нет. Это целебное дерево. Коснись его, и всякую хворь как рукой снимет».

Сошли мы с дороги, и уж не помню, как я до ветлы добрался. Обхватил её, прижался к жёсткой, морщинистой коре и стою, дышу. Вернее сказать, не стою, а почти лежу в прогибе ствола. Гляжу, и Юрка мой с другой стороны к ветле притулился. И знаете, я это затеял, чтоб опору найти, чтобы не свалиться, а тут и впрямь облегчение пришло…

Мы как в нашу земляночку вернулись, мать даже и не заметила, чего над нами неприятель исделал. Только когда к столу садиться стали, заминка вышла. Мать нас усаживает, а мы стесняемся.

«Да сядете вы к столу или нет?» – рассерчала она.

«Знаешь, мать, – говорю, – мы решили принимать пищу по красивому заграничному способу».

«Это ещё что такое?»

«Как на званых, исключительных приёмах: по-нашему – встояка, по-ихнему – а ля фуршет».

И до сих пор посреди села Клушино стоит громадная старая ветла, подпирая своей кроной голубое, в светлых курчавых облаках небо.

СНОВА ЗА УЧЁБУ

Кончилось немецкое владычество на Гжатчине. Анна Тимофеевна проветривала избу после Альберта, прежде чем перенести туда уцелевшие вещи, когда появился Алексей Иванович в дублёном романовском полушубке и шапке-ушанке со звёздочкой.

– Рядовой Гагарин убывает для прохождения воинской службы! – доложил горделиво.

– Добился-таки! – воскликнула Анна Тимофеевна.

А ребята молчали, потрясённые блистательным обликом отца-воина.

Открылась школа. Старое школьное здание сгорело, и занятия возобновились в уцелевшей избе по соседству с Гагариными. Учительница загодя велела ребятам самим раздобывать учебные пособия и всё необходимое для занятий.

– Ксения Герасимовна, вот чернила! – Конопатая девочка поставила перед учительницей бутыль с тёмной жидкостью.

– Это что?

– Свекольный отвар, густой, густой!

– Молодец, Нина!.. А у тебя что, дружок?

Пузан высыпал на стол десятка три патронных гильз.

– Палочки для счёта.

– Молодец. А у тебя?

– Бумажная лохматура! – И похожий на воробышка мальчуган опрастывает хозяйственную сумку, набитую макулатурой: тут и обрывки обоев, и фрицевские приказы, и старая обёрточная бумага.

– Молодец! А у тебя? – обратилась учительница к Юре.

– Вот… заместо учебника. – И он достал из кармана «Боевой устав пехоты».

– Отличная хрестоматия! – одобрила учительница. – Читать не совсем разучились?.. Гагарин Юра, начинай!

И Юра читает по складам:

– «За-щи-та Ро-ди-ны – свя-щен-ный долг каж-до-го…»

БУЯНКА

После изгнания немцев Анна Тимофеевна оказалась с младшими сыновьями на пустоши разгромленного и, расхищенного неприятелями хозяйства. Алексей Иванович ушёл в армию, старшего сына и дочь угнали в немецкую неволю, только в конце войны домой вернулись, и при матери остались десятилетний Юра и малыш Борька. Вокруг погорелье, разор. А жить надо.

В качестве тягла выдали колхозу потерявших молоко коров.

– Корова два шага сделает, взбрыкнет, вскинется, хлоп на землю и лежит. Поди-кось, подыми ее! – рассказывала Анна Тимофеевна.

Но подымали – и пахали, и сеяли, и убирали скудный урожай. И примешивали лебеду к муке. И жили. Когда же Алексей Иванович из госпиталя пришёл, стали и свой приусадебный участок возделывать. Он сколотил сошку, пахали всей семьёй: сам за коренника, Юрка с Борькой на пристёжке, Анна Тимофеевна пахарем.

А кончилась война, решили в Гжатск перебраться. Думали, легче там будет с работой у Алексея Ивановича. Но вышло неладно. Алексей Иванович вконец расхворался: замучил желудок и костная болезнь. Пришлось Анне Тимофеевне одной семью тянуть. Все силы вкладывала в подсобное хозяйство завода, а дом, больного мужа, малых ребят вовсе забросила. И вот тут-то пришло к ней великое облегчение, позволившее оставить работу, взяться за лечение мужа, за всю домашность и воспитание ребят.

– Так с чего же вам легче стало, Анна Тимофеевна?

– Вот те раз!.. А корова? Говорю ж, подсобили нам телушку купить, как тяжело нуждавшимся, стало быть…

Да, городской человек не сразу берёт в толк, что значит корова для сельских жителей!

Телушку эту назвали Буянкой, дабы заклясть судьбу, – уж больно дохлой, нежизнегодной выглядела тощая скотина. Может, впрямь помогло лихое прозвище – выпоенная, выхоженная Анной Тимофеевной, Буянка стала доброй молочной коровой.

Соседки удивлялись, как на скудных выпасах, выделенных частному скоту по обочинам и канавам, опушкам лесов и просекам, топким закрайкам болот, а то и соломе с крыши, набирала тихая Буянка столько жирного молока. На редкость умна и трудолюбива была рыжая коровка: идёт с пастьбы, всякий раз клевера, вики или люцерны с общественных лугов прихватит, на сельской улице пыльного спорыша – топтун-травы пощиплет, а после горячее пойло до капли подберёт. И куда её ни приведи, всегда сытную и полезную траву отыщет. Где другие коровы морду воротят: кругом ядовитая купальница или столь же вредный для нутра чистотел, – Буянка непременно найдёт пырей, козлобородник, борщевик и знай хрумкает! И то ж на болотах – среди пустых, непитательных осотов отыщет осоку мелкую или водяную и насыщается – будь здоров!

Но Буянка не только кормила будущего космонавта и его братишку, но и одевала. Махотки с коричневато-розовым топлёным молоком, творог в марлевом узелке, густую белую сметану в горшочке носила Анна Тимофеевна на базар, а выручку обращала в ботинки, калоши, штаны, курточки и пальтишки для своих сыновей. И карандаши, и вставочки, и тетрадки в клеточку и линейку, и книжки с картинками – всё добывалось из тяжёлого Буянкиного вымени.

Пас корову Юра. Он не всегда следовал наставлениям матери, где можно было пасти, а где нельзя. Случались среди запретных мест лесные лужки и вырубки с пышным разнотравьем, сухие болота с сочнейшей косчей травой, куда не пробраться с косилками и без выгоды посылать малочисленных колхозных косцов, так что же – задаром пропадать богатым кормам? И Юра гнал туда Буянку. Он был на редкость и на радость послушный мальчик, но только до тех пор, пока видел разумность тех или иных запретов.

Буянка платила привязанностью своему отважному пастуху. Когда их заставал на пастбище ливень, Юра забирался под брюхо Буянки, громадные вздутия боков надёжно защищали от секущих холодных капель. Случалось, он засыпал под хлёст дождя, раскаты грома и вспышки паучиц-молний, и Буянка стояла не шелохнувшись, чтоб не повредить спящего под её чревом мальчика.

Существует легенда, что основателей Рима – братьев Ромула и Рема – вскормила волчица. Не счесть её изображений в столице Италии в бронзе, мраморе, граните. Какого же памятника заслуживает добрая русская корова, вспоившая своим молоком прекраснейшего сына нашего века!..

В БЕСКРАЙНЕМ НЕБЕ

Курсант Саратовского аэроклуба Юрий Гагарин совершил первый самостоятельный полёт. Ему принадлежали и синь бескрайнего неба, и лёгкие светлые облака, и ширь земли далеко внизу. И всё это потому, что он держится в воздухе своей силой. А прежде его держала рука инструктора Мартьянова. Да, он так же сжимал штурвал, управлял самолётом, но им самим управляла чужая воля, и он ощущал её даже в те минуты, когда инструктор не вмешивался в его действия.

Нечто сходное он пережил в раннем детстве. Мать учила его плавать в ручье. Она клала сынишку животом на свою ладонь, он шлёпал руками, сучил ногами, вода плескалась, обтекала маленькое тело, но всё-таки плыл не он, а материнская рука. Так и во всех прежних совместных полётах он летал как бы на чужих крыльях. А сейчас узнал, что значит лететь на своих крыльях, и это было счастье!..

Юрий Гагарин засмеялся, чувствуя сушь обветренных губ – изнурительно сухое и пыльное лето стояло в Саратове, – и вдруг запел. В стареньком учебном самолёте ПО-2, носившем в пору войны смешливо-уважительное прозвище «кукурузник», над бурым кругом маленького аэродромного поля запел во всё горло, но никто не услышал его. Мог ли он думать, что пройдёт не так уж много лет и в кабине космического корабля он запоёт над всем миром песню, которая сразу станет знаменитой лишь потому, что её пел он, Гагарин, первый человек, проникший в космос.

Но надо садиться. Ему положено сделать всего один круг. Так же как и в том, будущем, полёте. Он приземлился красиво и точно, спрыгнул на землю и, стараясь не выдать своего бурного восторга, отрапортовал инструктору Мартьянову:

– Товарищ инструктор лётного дела, задание выполнено!

– Молодец, – сказал Мартьянов. – Поздравляю!.. – И тут он дал приоткрыться створкам, за которыми скрывал свои чувства от курсантов, боясь панибратства, потому что сам был ещё очень молод, – он шагнул к Гагарину и крепко обнял его.

– Для первого раза совсем неплохо! – сказал, подходя, приехавший в гости генерал-майор авиации со Звездой Героя на кителе.

Гагарин видел его, ещё когда рапортовал Мартьянову. Но что могло быть общего между генералом авиации, Героем Советского Союза, и скромным курсантом аэроклуба? И вдруг протянулась ниточка. Он вспыхнул и неловко поклонился генералу.

– Какой путь вы себе избрали? – спросил генерал.

Гагарин смешался, и за него ответил Мартьянов:

– Индустриальный техникум кончает, будет литейщиком.

– Хорошее дело. – В голосе генерала прозвучало разочарование. – Хорошее, ничего не скажешь. А только он прирождённый лётчик. Мог бы стать классным пилотом.

– Я хочу летать, товарищ генерал! – вдруг звонко сказал Гагарин. – Я ничего другого не хочу!..

– Вон как? – Генерал внимательно посмотрел в открытое лицо юноши, словно хотел запомнить его на будущее. – Как вас зовут?

– Юра, – по-детски ответил курсант и тут же поправился: – Юрий Алексеевич.

– Фамилия?

– Гагарин.

– Хорошая фамилия, княжеская, – усмехнулся генерал.

– Не, мы колхозные, – как во сне произнёс Гагарин, и ему показалось, что кто-то иной, далёкий, произнёс эти слова.

И, словно усиливая его странное чувство, генерал поднёс пальцы к седым вискам, как делают люди, пытаясь вспомнить забытую мелодию.

– Боже мой! Ведь так уже было… Я слышал, слышал эти слова!..

Гагарин смотрел на генерала и сам неудержимо проваливался в глубь лет. Перед ним было родное Клушино начала войны, деревенская улица, вдруг накрытая адским грохотом, заставившим кинуться врассыпную кур, уток, гусей, поросят, а дворовых псов с воем забиться в конуры. Над крышами изб, едва не посшибав радиоантенны, пронеслись два краснозвёздных самолёта, и за одним из них тянулся хвост густого чёрного дыма. Внезапно возникнув, они так же внезапно скрывались, только грохот их ещё колебал воздух. Казалось, самолёты сели на картофельное поле за деревней. Все, кто был на улице, кинулись туда.

С околицы слабо всхолмлённая окрестность просматривалась далеко, она не имела края и как-то неприметно становилась небом. Самолётов как не бывало. В разных местах простора подымались дымы, но то были костры пастухов, угоняющих на восток смоленские стада, костры беженцев, или же то догорали строения, подожжённые немецкими зажигалками.

– Улетели, видать…

– К базе своей потянули…

Любопытные повернули назад. Юра остался. Он жадно оглядывал местность. Вдруг он сорвался и побежал через поле к можжевеловой поросли, за которой в низине лежало болото.

Там они и оказались. Один самолёт, целёхонький, стоял на твёрдой земле, другой исходил последним дымком в тёмной жиже торфяного болота. Видно, огонь погасило болотной влагой. Юра подошёл совсем близко, но пилоты не замечали его. Старший из них бинтовал своему молодому белобрысому товарищу раненую руку. Тому было очень больно, и, чтобы скрыть это, он на все лады ругал гитлеровцев, подбивших его самолёт.

– Может, лучше просто поорать, да погромче? – предложил старший.

В ответ прозвучало новое замысловатое проклятие гитлеровцам, которые, так их и растак, за всё ответят.

– Больно, да? – спросил старший.

– Чепуха! Кабы не ты, стучаться мне у райских врат.

– Не трави баланду! – сердито сказал старший и тут заметил мальчика. – Эй, пацан, это что там за деревня?

– Это не деревня, село, – застенчиво пробормотал Юра.

– Вот формалист! Ну село…

– Клушино.

Лётчик закрепил бинт, достал из планшета карту. Юре очень хотелось посмотреть, какие карты у лётчиков, но он не решился, уважая военную тайну.

– Понятно… – пробормотал лётчик. – Тебя как звать?

– Юра… Юрий Алексеевич.

– Ого! А фамилия?

– Гагарин.

– Хорошая фамилия, княжеская.

– Не, мы колхозные.

– Того лучше! Председатель у вас толковый?

– Ага… – И, вспомнив, что говорили взрослые, добавил: – Хозяйственный и зашибает в меру.

Оба лётчика засмеялись.

– Записку ему отнесёшь, – сказал старший и, подложив планшет, стал что-то писать на листке бумаги, вырванном из блокнота.

– Дядь, вас на фронте подбили? – спросил Юра раненого.

– Факт, не в пивной, – морщась, ответил тот.

– А он чего так низко летел? – спросил Юра о старшем.

– Меня прикрывал.

– Как прикрывал?

– От врага оборонял. Это, браток, взаимовыручкой называется.

– Дядь, а когда летаешь, звёзды близко видны?

– Ещё бы! – усмехнулся раненый. – Как на ладони.

– А там кто есть?

– Вот не скажу. Так высоко мы ещё не залетали. А сейчас и вовсе не до звёзд. Начнёшь звёзды считать, тут тебе немец и всыплет.

– Значит, вы звёзды считали?

– А тебе палец в рот не клади! Я ихнюю колонну поливал и от снаряда не уберёгся.

– Слушай, Юрий Алексеевич, тебе боевое задание, – прервал их увлекательный разговор старший. – Передай эту записку вашему преду. Понятно?

– А вы не улетите? – спросил мальчик.

– Мы здесь зимовать останемся, – пошутил молодой.

– Нам воевать надо, – серьёзно сказал старший. – А ну-ка, исполнять! Живо! Одна нога здесь, другая там!

Юра опрометью кинулся выполнять первое в своей жизни боевое задание.

Вечером мать не пустила его со двора. А он не мог объяснить ей, что ему нужно к лётчикам. Прочитав доставленную им записку, председатель строго-настрого предупредил: о лётчиках никому ни слова. Юра не понял смысла этого запрета, но ведь боевые приказы не обсуждаются. И он молчал.

Чуть свет Юра выскочил из спящей избы и помчался в поле. Он бежал напрямик сквозь мокрый от росы орешник, через овраг, острекался злой осенней крапивой, но всё равно опоздал. Лётчиков не было. Лишь в тёмной торфяной жиже сиротливо торчал полузатонувший истребитель.

Юра с грустью поглядел на пепельный кружок костра, на глубокие борозды, оставленные самолётом, унёсшим лётчиков. А потом, перепрыгивая с кочки на кочку, добрался до утопшего самолёта и залез внутрь. Занял место пилота, положил руки на штурвал и… Теперь он знал, почему испытанное сегодня при всей своей ошеломляющей новизне на миг представилось повторением раз пережитого. Вот тогда, в мёртвом, чёрном самолёте почувствовал он небо, полёт, крылья, как не чувствовал потом уже ни разу вплоть до сегодняшнего дня…

И в генерале вид этого юноши пробудил забытые воспоминания. И все они сводились к появлению из пустоты полей светловолосого деревенского мальчика, похожего на пастушка.

А вот Гагарин не узнавал генерала. Раненым белобрысым лётчиком он явно не мог быть – волосы на его висках были тёмными, и уж слишком немолодо изрубленное морщинами загорелое лицо. Но и на старшего лётчика, каким он сохранился в памяти, генерал не больно похож. У того голова была круглее, черты лица мягче, глаза посинее и голос совсем другой. Да ведь сколько времени прошло: человек изменился, подсушился, заострился под стать своему определившемуся характеру, а голос в загрубевшей гортани стал устойчивей, ниже, глуше. И, твёрдо сочтя генерала старшим из двух лётчиков, Гагарин спросил:

– А как ваш товарищ?

– Какой товарищ? – не понял генерал.

Вот те раз – неужто и такое можно забыть в круговерти жизни?..

– Ну, которого вы прикрывали, – сказал он упавшим голосом.

– Вы чего-то путаете, ваше сиятельство! – рассердился генерал.

– Да ничего я не путаю!

И, забыв о всякой почтительности, Гагарин горячо и сбивчиво принялся оживлять затвердевшую память старого воина. Тот слушал его с интересом, удивлением и вроде бы печалью.

– Да, – вздохнул генерал, когда Гагарин замолк, – жизнь и щедрее, и в чём-то скупее, чем нам кажется. Как называлась твоя деревня?

– Село Клушино. Оно и сейчас так называется.

– Понятно! Теперь я вспомнил. Мне тогда помог другой князь, Куракин, из села Куракино…