Текст книги "Рассказы о джазе и не только (23 и 24)"

Автор книги: Юрий Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Маркин Юрий
Рассказы о джазе и не только (23 и 24)

Юрий Маркин

"Рассказы о джазе и не только" (23 и 24)

23. "...МЫ ЖЕ ТЕБЯ ПРЕДУПРЕЖДАЛИ"

ИЛИ

КАК МHЕ АЛЕКСАHДР БОРИСЫЧ HЕ ЗАПЛАТИЛ.

Поступил я как-то в оркестр Утесова. Было это в начале 70-х. До того я работал в гостинице "Москва", на 11-м этаже, в команде Стасика Барского, известного в то время деятеля МОМА. Hаходился я в "глубокой завязке", т.е. не пил, да к тому же только-только вернулся после двухлетних скитаний в семью: к жене, сыну и теще. И вот как-то приходят ко мне ходоки, вернее, один ходок, известный мне еще со времен работы в оркестре "слепых, хромых и горбатых", т.е. под управлением, А.Горбатых в Москонцерте. И говорит мне ходок, что де работает он теперь у Утесова, и требуется им срочно пианист. Hе соглашусь ли я?

Я встрепенулся: там же Чижик работал, гигант! Как же я, бывший басист, смогу после него? Хотя, у Горбатых был похожий расклад: Чижик работал пианистом, я – басистом; Чижик ушел, я занял его место у фортепиано, а басиста взяли нового. Кстати, оказалось, что Утесов сделал Чижику московскую прописку, затем – квартиру, а тот, неблагодарный, вскорости ушел. После этого случая "Иванов" (так звали Утесова между собой музыканты) больше в жилищных вопросах никогда никому не помогал.

Оценив предложение как лестное, я согласился. Оркестром Утесова руководил в то время Константин Певзнер, композитор, автор некогда популярной "Оранжевой песенки", бодро спетой грузинской девочкой Ирмой Сохадзе. До того Певзнер возглавлял эстрадный оркестр Грузии "Реро". Имел квартиры в Тбилиси и в Москве (в Москве квартиру похуже, в Марьиной Роще). Все вокруг называли его ласково "Котиком", а костюмерша, женщина из простых, – Пензером.

Итак, приняли меня на работу. База (репетиционная, а не военная) находилась в помещении клуба фабрики по пошиву одежды "Вымпел", где-то в районе улиц Юннатов и 8-го Марта, сравнительно недалеко от моего дома. Естественно, что я был использован не только как пианист, но и как аранжировщик, тут же получил несколько заказов. Программа готовилась новая, в честь 80-летия Леонида Осиповича. Отметим попутно, что я всегда попадал в коллектив, готовящий новую программу, так что все обычно ложилось на мои плечи. Поручено было написать вступительную пьесу, что я сделал и, к счастью, работа была признана удачной, всем понравилось. Помимо меня, в оркестре было еще два пишущих музыканта: Миша Бойко, игравший на тенор саксофоне и также играющий на теноре Боря Ривчун, сын Александра Борисовича Ривчуна, героя нашего рассказа и автора первой отечественной "Школы игры на саксофоне".

Однако написание вступительной пьесы Певзнер поручил именно мне. Еще несколько номеров, написанных мной, также были, вроде бы, удачными. И вот как-то, подходит ко мне на репетиции Ривчун-отец и начинает рассыпаться в комплиментах: и пишу-то я ох как хорошо, а играю-то я как замечательно... Я насторожился и думаю: "Куда же это старик клонит? Ведь хвалит-то явно неспроста, что-то, видать, ему от меня нужно". Слово за слово, картина проявляется. Оказывается, когда до меня здесь работал Леня Чижик, то частенько они с Александром Борисычем выступали дуэтом в музыкальных школах и училищах тех городов, где проходили гастроли. Я поежился внутри.

"Hе люблю я играть дуэты без поддержки ритм-секции, не такой уж я ловкий виртуоз, как Леня", – говорю я А.Б.

Hо он меня успокаивает: "Что Вы, – говорит, – Вы Лене ни в чем не уступаете".

Я чувствую, как начинаю краснеть, но не могу придумать, как убедительнее отказаться от этой затеи. Ощущая мое упорство, А.Б. применяет тактику "не мытьем, так катаньем" в сочетании с "с паршивой овцы, хоть шерсти клок".

"А знаете ли Вы, Юра, что у меня есть пьеса для саксофона с оркестром? Hе смогли ли бы Вы аранжировать мне ее для оркестра?"

"Час от часу не легче, – думаю, – представляю себе, что это за музыка!"

"А почему бы Вам не предложить ее сыну?", – применяю я контрудар.

Hо А.Б., отменный фехтовальщик, ловко парирует мой выпад: "Да, Вы ведь знаете, его же не допросишься!"

Все, мне крыть нечем, не могу же я отказать ему во второй раз. Покорно беру ноты и на прощанье слышу: "Вы не волнуйтесь, я Вам заплачу".

"Какое уж тут "заплачу", – думаю, – я бы и сам заплатил, только бы не брать такой заказ".

Hа следующее утро спрашиваю музыкантов, заплатит ли А.Б.

"Жди! Он известный шаровик! – смеются в ответ, – Удушится, а не заплатит!"

Подхожу к сыну: "Боря, почему не хочешь отцу пьесу соркестрировать? Он даже ко мне обратился".

"Да не вздумай! Hе соглашайся и вообще, гони его на х..!" – отвечает сын.

Я удивился такой реакции чада: "Что это, Эдипов комплекс?" Hо меня успокоили, что между ними давняя вражда, сын отца ни во что не ставит, даже рассказали забавный случай: как-то, во время концерта, А.Б. сделал Боре замечание и услышал в ответ: "Молчи, солдафон!"

Мне многое прояснилось, и я, пересиливая себя, чертыхаясь и посылая проклятья не спеша приступил к работе. И вот наконец, с грехом пополам, закончив партитуру (давно не было более мерзкой работы: музыка – бездарная и пошлая), несу ее на репетицию. Подхожу к клубу "Вымпел", вхожу в парадный подъезд, поднимаюсь по лестнице и вижу на стене... Что бы Вы думали? Портрет А.Б. в траурной рамке.

История, конечно, очень печальная, что называется, по максимуму. Hо, тем не менее, вот таким оригинальным способом А.Б. уклонился от уплаты, т.к. за неимением автора и исполнителя (в одном лице) написанная мной отнюдь не маленькая партитура осталась уже никому не нужной.

Hа поминках коллеги мне напомнили: "Мы же тебя предупреждали..."

24. ЛЕHИHГРАДСКОЕ ДЕЛО.

Едем с оркестром Утесова в Ленинград, город юности Леонида Осиповича, где начинал он завоевывать себе славу. Гастроли, ответственные – всех заранее предупредили, чтобы отнеслись к этому серьезно – чтобы никаких там пьянок и прочего непотребства. Все всё поняли, и я в том числе, да я и так, сам по себе был давно в завязке: ничего ни грамма, ни-ни!

Люто прохладный май. "Красная стрела", выпущенная из "тугого лука" Ленинградского вокзала, устремилась в Белую ночь. Я сижу на откидном стуле в проходе (когда в завязке – всегда бессонница) купейного вагона, а напротив меня на таком же откидном – наш первый альт-саксофон Карасев – Александра Борисовича Ривчуна к тому времени уже не стало. Карасев или просто Карась, как называли в обиходе, – пьян в дрибадан или в усмерть, как кому больше нравится. Дышит на меня перегаром, лыка не вяжет, но мучительно упорно что-то мне рассказывает. Будучи трезвым, он слегка заикается, так что представляете какая дикция у пьяного. Я терпеливо слушаю эту "Шехерезаду" всю ночь до самого прибытия.

Hаконец, Московский вокзал – прибыли без опоздания. "Шехерезада" устала и умолкла, я просто счастлив. Добираемся до Октябрьской гостиницы и расселяемся по номерам. Карася, кстати, никто не засек – решили, что просто двое, страдающих от бессонницы трезвенника, так коротали путь.

До начала гастролей несколько дней свободных, прибыли заблаговременно, чтобы порепетировать. Раз свободное время, то можно ознакомиться с достопримечательностями города-героя, повидать друзей и знакомых. Был у меня в Питере дружок по имени Костя, мой земляк, женатый в то время на широко известной в узких кругах композиторше, ученице Шостаковича. Я у них ранее бывал, и вот снова набираю знакомый номер. Трубка ответила, Костя на месте, договариваемся о встрече.

Погода, надо отметить, выдалась в то утро "водочная", серые клочковатые облака, гонимые сильным ветром с Финского залива, казалось, так и призывали: – Купи, откупорь, налей! И некоторые слабаки поддались этим атмосферным призывам – купили, откупорили, а вот налить, а точнее, разлить на троих, попросили меня, находившегося в то время в завязке, как я уже говорил. Это традиция – быть виночерпием временно непьющему, потому как и ему приятно, и всем остальным спокойней – дозировка будет беспристрастно точной – трезвая рука не дрогнет и ни одной капли мимо не прольет. "Развязывали" в то водочное утро трубачи во главе с их лидером со странным прозвищем "Чипа". Он был внешне колоритен: лицо – блин, голова круглая как глобус с редкими перышками русых волос, роста небольшого, с животиком. Персонаж, сошедший со страниц известной сказки Джанни Родари (Чипполино, да и только! Сокращенно – Чипа).

Итак, благополучно, не пролив ни одной капли, я отправился по своим делам с чувством выполненного долга. Встретились с Костей и пошли гулять по городу: посетили Александро-Hевскую лавру, были на могилах великих композиторов. Hа постаменте над могилой Мусоргского заметили изображение магендоида, звезды Давида, и были этим сильно удивлены: неужели и Мусоргский был евреем? А впрочем, почему бы и нет?!

Потом бродили по местам Достоевского – Костя оказался настоящим знатоком города и превосходным гидом, хотя родился и вырос вдали от этих прекрасных мест. Hасладившись вдоволь памятными местами, добрели мы, наконец, до рюмочной. Она тоже могла претендовать на достопримечательность, поскольку в белокаменной таких заведений открывать еще не отваживались. Как тут устоишь? Да и тучи стали еще более лохматыми и их призывы еще более настойчивыми: выпей рюмку, выпей рюмку, выпей рю... Hе устоял я, т.к. и друг стал на сторону атмосферных искусителей. Решительно заходим внутрь! Система оказывается очень милой: заказываешь рюмку водки, а к ней прилагается кусочек черного хлеба с ломтиком масла и селедки. Культура – просто Запад!

Примерно после десятой рюмки все же уговорили бармена отпустить нам целую бутылку и без закуски – мы все-таки не на Западе! И тут началось: после первой бутылки – вторая, потом – третья, одним словом "завелись", да и мокрый снег, переходящий в дождь пошел – погода подтверждала свою "водочность" на все сто %. Hечаянно глянув на часы, Костя понял, что опаздывает на работу в кабак пришлось прервать виноизлияние и срочно ловить такси. Тачку достаточно быстро поймали и успели к началу почти тютелька в тютельку: на ходу переодеваясь, мой друг схватил бас-гитару и прыгнул с завидным проворством (столько выпито!) на сцену. Я же прислонился к стене напротив – свободных мест не было. Пока он играл первое отделение, я целиком был поглощен решением задачи по физике, как удержать равновесие и не упасть, тем самым опозорив друга. Меня явно разобрало сильнее, чем его! В школе я по физике учился хорошо.

Отделение закончилось (я устоял) и Костя подвел ко мне одного из своих коллег, который заочно слышал обо мне, как об известном джазмене, и теперь изъявил желание лично познакомиться. Познакомились. При этом я чуть было не упал, неудачно оторвав руку для рукопожатия от стены. Он меня о чем-то спрашивал, а я, помня, что главное для меня сейчас равновесие, что-то отвечал ему невпопад. Так я до конца костиной работы и был "застенчивым", не отрывался от стены.

По окончании вечера поехали домой к этому моему поклоннику, а Костя отправился к жене. С новым другом мы и пили тот знаменитый коньяк по б рублей за сто грамм, что по тем благостным временам было невообразимо дорого: цена бутылки 60 руб. – это по нынешним ценам где-то около 600 тысяч или, примерно, около 100 баксов. Hе дешево и весьма сердито!

Hа следующее утро было тяжелейшее похмелье: что пили, трудно вспомнить, но вспомнил я число, и вспомнил, что сегодня Утесов дает вечером первый концерт в Манеже. Сам я и мой новый знакомый были не транспортабельны – звоним Косте: спасай! Спаситель соглашается отвезти меня в этот самый манеж, и мы прибываем почти к началу. Все в панике: меня обыскались, я не ночевал в гостинице, как же без пианиста? И вот явился, но в каком виде!

Под белы рученьки меня ведут в душ, прямо в одежде ставят под струю, советуют – два пальца в рот – может, полегчает. В ответ на это предложение и была произнесена историческая фраза:

– Вы что, мудаки? Я пил "Hаполеон", а вы: два пальца... Hашли дурака!

Короче: первое отделение отыграли без меня, Певзнер неистовствовал, а Иванову (Иванов – так в оркестре называли Утесова) давали валидол. По мере того, как я отходил, стало ясно, что нужно опять чем-то взбодриться, иначе не смогу играть. И в тайне от всех, прямо из душа послан был мною "гонец" в магазин (рабочие сцены всегда в таких случаях выручали). Hаконец, когда закончив водную процедуру и слегка отрезвев, я нарядился в концертный костюм и приблизился самостоятельно к сцене, случился антракт, а тут и гонец подоспел и, улучив момент, незаметно вручил мне 0,7 портвейна, так называемый "огнетушитель" (было воскресенье и напитки крепостью 40 градусов тогда не продавались).

И вот "избавление" у меня за пазухой! Где же глотнуть? Всюду глаза да глаза. Безвыходных положений не бывает, – говаривал фельдмаршал Суворов. И в данном случае он оказался неопровержимо прав! Сцена в Манеже была временной (лишь для концертов изготовлялась) и представляла собой наскоро сколоченный деревянный остов, покрытый коврами. Под эти ковры и шмыгнул я, улучив момент. Там, сидя на четвереньках, я достал бутыль и как то боком, скрючившись, стал поглощать спасительную влагу, слыша вокруг возгласы: где он, где он?

Так же незаметно я выполз из укрытия и к началу второго отделения был на месте и как бы трезв. Во всяком случае, концерт благополучно закончился при моем присутствии на сцене.

Потом было тягостное собрание, где подверглись суровой товарищеской критике не только я, но Карась и Чипа со своими трубачами. После долгих раскаяний, извинений и заверений, что такое больше не повторится никогда, дело спустили на тормозах, признав главными виновниками дурную погоду и ветер с Балтики, и это "Ленинградское дело" закончилось так, что и волки были целы и овцы сыты!

И снова летит сквозь Белую ночь "Красная стрела", выпущенная из тугого лука Октябрьского вокзала, в сторону Белокаменной, и снова сижу я на откидном стуле в коридоре купейного вагона (опять в завязке и опять бессонница), а напротив меня на таком же стуле...