Текст книги "Безбилетники"

Автор книги: Юрий Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Ожидание

Медленно, будто волоком прошел-протащился еще один тихий день. Монгол бесцельно слонялся по квартире. В обед он сел было побарабанить, но дело не шло. Наконец, к вечеру с дачи приехала загруженная сумками мать.

– Саша, а зачем ты лысый?

– Так теперь модно, – выдал он первое, что пришло в голову.

– Мода – это миф. Хотя, впрочем, интуиции дизайнеров и модельеров иногда совпадают с чем-то неподвластным их разуму. Брахманы говорят, что бритая голова способствует очищению души. А чего это ты дома? Что-то случилось?

– Голова болит, – соврал он.

– Сейчас я тебе сниму боль. Так, а ну стань, выпрями спину. Расслабься, закрой глаза. Выстрой вокруг себя астральный кокон.

– Как это?

– Я же тебя учила! Представь вокруг себя прозрачную защитную оболочку. А я тем временем соберу в своей руке энергию, и протолкну вдоль позвоночника твои энергетические пробки… Ты что кушать будешь?

– Тельца в Рыбе.

– Все бы тебе смеяться, – мать провела несколько раз рукой вдоль спины. – Ну как?

– Вроде проходит. О, прошло.

– Видишь! А ты в это не веришь. В «Нашей карме» врать не будут. Я тут привезла дары природы, на варенье. Пошли, поможешь.

Пока он возился с яблоками, мать мыла банки и рассказывала неинтересные дачные новости. Они успокаивали. Монгол повеселел, бросая в большую кастрюлю яблочные ломтики и удивляясь себе, насколько он перенапрягся в одиночестве. Он не помнил, когда в последний раз с таким энтузиазмом помогал матери.

– Что там еще нового?

– Тетя Галя, соседка, котенка принесла. Я хотела взять, пусть бы мышей гонял. Но когда узнала, что он Овен, – сразу отказалась. Толку от него не будет.

– Правильно. А я тут рыбы хотел купить, но когда узнал, что она по гороскопу – Рак, то сразу отказался. – Он с удовольствием отметил, что ему удается шутить.

Мать внимательно посмотрела на него, затем сквозь него.

– Чудной ты сегодня какой-то, – сказала она.

«Будто и не было ничего», – думал он про себя, провожая ее вечером на автобус.

– Ну, пока. Картошка на плите, котлеты в холодильнике.

– Мам, дай денег.

– На сигареты? Не дам.

– Ты меня совсем не любишь.

– Я люблю тебя. Но не твои вредные привычки, – отрезала мать.

Следующий день прошел совсем бестолково. С утра он включил телефон, поел, послушал музыку. Посмотрел телевизор, сел за свою кастрюльно-барабанную установку, прислушиваясь время от времени к телефону. Тот молчал.

Уже к вечеру, когда он, лежа на диване, смотрел телевизор, в квартиру позвонили. Монгол тихо встал, выключил звук, прислушался.

В дверь позвонили еще раз.

«А я, дебил, утром еще и барабанил!» – холодный пот пробил его.

Он облегченно вздохнул, когда, наконец, протяжно загудел отъезжающий лифт.

Выйдя на балкон, осторожно глянул вниз. Во дворе было пусто, у подъезда никого не было. Лишь на противоположном конце двора, у в входа в кафе гудела толпа малолеток.

– На нас напала Десятка! – доносил ветер обрывки фраз. – Они… наших пацанов на 16-й бурсе! Лысому башку… Мая тоже в больнице, Гога в СИЗО. Их заправ забил стрелу… «Сходка» будет на бурсе… Пошли, пацаны, порвем уродов! Следующие сборы – в среду, на полдевятого. Пятерка – короли!

– Пятерка – короли! – Взревела толпа, и, громыхая палками, ринулась наказывать зло по направлению к ближайшему ПТУ.

Монгол достал из пепельницы заныченный окурок, чиркнул спичкой.

– Придурки! – вслух, неожиданно для самого себя, сказал он.

– Не то слово, – послышался совсем рядом хриплый старческий баритон.

Монгол вздрогнул.

Это был его сосед, бывший следователь ПолитИваныч. Он стоял на своем балконе, за стенкой от Монгола, и тоже курил.

– Ща сбегают на бурсу, а там никого нэма, – продолжал он. – Отвешают люлей селюкам из общаги, если кто там, в бурсе, под руку попадет. А потом побегут до школы, или в парк. Но там тоже никого не будет.

Дед засмеялся, закашлялся влажным, харкающим кашлем хронического курильщика.

«Спросить его про „Ромашку“, или нет? Он всегда в курсе, где и что. А если заподозрит что-то?» – думал Монгол.

– Потом они опять прибегут сюда, а к тому времени здесь милиция образуется, – продолжал сосед. – Перекроют двумя «канарейками» оба прохода, и толпа побежит сюда, во двор. А здесь их будет принимать наш неугомонный участковый Мищенко. Я тебе говорю, так и будет.

– Да я знаю. Так и будет. Сигаретки нет? А то уши пухнут.

– Держи… А знаешь, почему они ничему не учатся? – с ненавистью продолжал ПолитИваныч. – Потому что придурки. Цены себе не сложат, а смотришь на них сверху – предсказуемы, шо те хомячки. Каждую неделю их винтят, а они никак не могут понять, почему. Потому что у них каждый пятый – стукач. Причем большинство стукачей – добровольные.

«Вроде нормальный мужик, а все равно мент, – Монгол усмехнулся, отвел глаза. – Сигарету дает, а сам смотрит, изучает. Сеет панику».

– Шпана, что с нее возьмешь? Про «Ромашку» ничего не слышали? – Небрежно спросил он.

– Нет. А что там?

Монгол сразу пожалел, что спросил.

– Вроде стреляли. У меня знакомый рядом проходил, слышал.

– Что за знакомый? – по привычке спросил сосед. Не дождавшись ответа, небрежно бросил:

– Удивил! Сейчас везде стреляют.

– Пойду, – Монгол потушил бычок, зашел в квартиру. Взял трубку телефона и, приложив к трубке платок, чтобы изменить голос, как показывали в старом кино, набрал номер Тома.

– Алло? – трубку взяла мама Тома.

– А Егор дома? – с хрипотцой спросил он.

– Саша, ты? – приветливо сказала она. – Тебя плохо слышно. Так он почти все время на даче! А что у тебя с голосом? Заболел?

– Ага! – сказал Монгол, и положил трубку. Подошел к зеркалу, посмотрел на свой бритый череп, засмеялся.

– Значит, с Томом пока все в порядке.

И чуть не подпрыгнул, когда телефон зазвонил один раз, потом через время – еще.

– Привет, ну наконец-то. Как дела?

– Нормально. У тебя все в порядке?

– Да.

– Я кое-что узнал, – доносилось из трубки. – Новости не очень. Давай прямо сейчас подруливай на дачу к Лелику. Иди пешком, через лес, а не через город. А я отсюда через город поеду.

– Гуд, – прохрипел Монгол. – А что, совсем не очень, или так себе?

– Пока непонятно, – Том положил трубку.

У Лелика

Когда город укрыли прохладные сумерки, Монгол вышел из дома. Стараясь идти малозаметными безлюдными проулками, он быстро миновал последние заводские корпуса окраины, двустволку районной котельной, и вскоре зашагал вниз, по пыльной проселочной дороге в сторону леса, за которым пряталась дача Лелика.

С Леликом его познакомил Том. Монгол бывал у него пару раз, но они так и не стали друзьями. Лелик витал в иных, политических мирах, до которых Монголу не было совершенно никакого дела.

Поглаживая на голове микроскопическую щетину, он быстро шагал под горку, радуясь, что вырвался, наконец, из четырех стен на простор. Поля, поля, небо, и – тишина. Никого вокруг. Только колосится по обе стороны дороги тяжелая, еще незрелая рожь. Легкий ветерок безмятежно гонит по ней желто-зеленые волны вдаль, в синеющий на горизонте океан леса.

Наконец, спуск кончился, дорога свернула влево, а он пошел через поле, зная, что рано или поздно вновь пересечет ведущую в лес грунтовку. Из-под ног взмыл в небо жаворонок, зазвенел безмятежно, словно приемник, который никак не может найти нужную волну.

Он поглядел вверх, и вдруг, сам не ожидая от себя, широко распахнул руки и завалился прямо в рожь. «Никуда не пойду. Буду так и лежать здесь, пока не умру. Прорасту насквозь травой, чтобы тихо и никого, чтобы никто не мешал».

Он долго лежал, глядя в сиреневое вечернее небо, пока не укусил его где-то у лопатки большой рыжий муравей.

Грунтовка вела в сырой, пахнущий вечной осенью и комарами лес. За лесом блеснула река, спряталась на время за холмом. Монгол пошел вдоль берега, перебрался через мост и вскоре уже открывал знакомую калитку.

Из дома доносились шум, гомон, женский смех, звон посуды. У Лелика, как всегда, было полно народу.

На крыльце сидел известный городской националист по кличке Лужа. У него были длинные висячие усы пшеничного цвета и длинный же оселедец редких волос на коротко стриженной макушке. Лужа был лобаст и всегда угрюм. Он и на мир смотрел как-то недоверчиво, исподлобья, чем невероятно напоминал поэта Тараса Шевченко.

Лужа был знаменит тем, что имел у себя дома гроб. Этот гроб он время от времени сдавал в аренду различным политическим силам, которые таскали его на демонстрации, подписывая то «Коммунизм», то «Кравчук», то «Реформы».

Лужа увлеченно беседовал с Оксаной Адамовной, невысокой полной женщиной средних лет, преподавателем этнографии в местном ПТУ. Как и Лужа, Оксана Адамовна была националисткой, но, в отличие от первого, была всегда легка в общении, любила попеть, пошутить и посмеяться.

– Привет. А Лелик есть?

Ему махнули куда-то внутрь. В глубине дома Монгол увидел русофила Силина, интеллектуала Перовского и сатаниста Мясника.

– Винегрет человеческий! – ухмыльнулся он.

Сам Лелик был харьковским анархистом, который по каким-то причинам перебрался в их город. Он предпочитал жить на даче, поскольку, как говорил, был на заметке у местных органов милиции. Бывало, что менты щипали анархистов за самиздат, в котором не только предлагалось активно бороться против режима, но и подробно описывались методы борьбы с милицией, изготовление оружия и взрывчатки. Крамольные издания и листовки приходили большей частью из России, – а что еще может идти из большой и отсталой страны, которая к тому же на грани развала? Впрочем, в спокойной и мирно развивающейся Украине все это воспринималось скорее как детские шалости заигравшихся в зарницу пацанов.

Почему Лелик убежал из Харькова, точно не знал никто. Одни говорили, что он влюбился в дочь местного бандита, сделал ребенка, и ему в спешке пришлось убегать из города. Другие считали, что он отступил от канонов анархизма, и сами соратники приговорили его к смерти за предательство. Сам Лелик либо молчал, либо отшучивался, говоря, что всегда тосковал по глубинке. Так или иначе, но теперь он скучал по интеллектуальной жизни бывшей столицы, собирая тех, кто хоть немного отрывался от бытовых проблем и воспарял к глобальным вопросам. Таких в городе было немного, поэтому Лелик дорожил всеми, независимо от их точек зрения, выбирая по двум критериям: личная симпатия и презрение к власти. Такие, как он считал, на донос были неспособны.

Монгол вошел вовнутрь, распахнул дверь комнаты. Застолье было в самом разгаре. Лелик сидел в старом потертом кресле, и, поглаживая клочковатую карабасову бороду, курил трубку. Он был старше Тома и Монгола лет на семь, и поэтому казался невероятно мудрым. Рядом с Леликом на табурете уже сидел Том.

– О, Саня, наконец-то! – приветливо сказал Лелик. – Заходи, дорогой!

И обратившись ко всем, продолжил:

– Дамы и господа, мы сейчас с ребятами на секунду отлучимся. Продолжайте выяснять отношения! И помните – у каждого есть право высказать мою точку зрения!

Они вышли на веранду.

– Ну что, поздравляем героя! – Лелик похлопал Монгола по плечу. – Что это ты облысел? От волнения?

– Не смешно. – Монгол сел в кресло.

– И что скажешь? – Лелик сразу посерьезнел.

– А что я? Вон Том вроде чего-то знает, – он пожал плечами. – Может, оно все как-то само собой затихнет.

– Вряд ли затихнет, – ответил Том. – Я по телефону говорить не хотел. – У меня две новости: плохая и очень плохая.

– Давай с плохой, – Монгол зачем-то достал из кармана зажигалку.

– Оля видела, как из «Ромашки» выносили носилки.

Монгол как-то сразу поскучнел, потрогал лицо, без интереса посмотрел в окно.

– А очень плохая?

– Человек на носилках был или без сознания, или труп.

В комнате стало тихо. За стенкой кто-то провозглашал веселый тост, кто-то тоненько и беззаботно смеялся. На крыльце Лужа горячо убеждал в чем-то Оксану Адамовну.

– Да, дела. Надо бы где-то отсидеться. По крайней мере не светиться, – проговорил Монгол, разрушая давящую тишину.

– Можно у меня месяц на даче пожить, – сказал Том. – Только я ж уволился, а мать нас двоих не прокормит.

– Моя поможет, если что, – Монгол уныло глядел в окно.

– Один месяц ничего не решит, – Лелик пыхнул трубкой. – По-хорошему нужно хотя бы три. А во-вторых, если они выйдут на Монгола, то и на твою дачу приедут через полчаса после того, как домой заявятся. И наоборот. А если возьмут обоих, то могут оформить «по предварительному сговору», а это отягчающее. Кстати, родители знают?

– Нет.

– Девушка эта в курсе?

– Оля? Тоже нет.

– Это хорошо. Но линять вам из города по-любому нужно. И чем раньше, тем лучше.

– В поход, что ли, уйти? Или уехать куда-то до зимы? – размышлял Монгол. – А, может, на заработки двинуть? Ванька, вон, на Кавказ ездил, виноградники сторожить. Мать была бы рада.

– Можно, конечно, и на Кавказ, – сказал Лелик. – Только нужно знать, к кому ехать. С бухты-барахты нормальную работу сейчас не найти. На Кавказе сейчас не очень, в России только пули ловить, та и у нас если не по знакомству, то обуть могут. Надо ли работать, если могут обуть, – вопрос открытый.

– Я бы и за жратву поработал, – Монгол пожал плечами, – пусть кинут. Сейчас не в деньгах дело.

– Ты неправильно думаешь. Вам с государством лучше вообще не пересекаться, потому что в теории одно, а на практике всегда по-другому. Вот, к примеру, кинут не тебя одного, а, скажем, бригаду. Или кто-то что-то украдет, и бригадир побежит за ментами. Или кого-то по пьяни отлупят, и он в больничку попадет. Много вариантов. Потом выяснять станут, кто виноват, кто откуда приехал. Паспорта проверят. Тебе линять придется. А если ты слиняешь, то на тебя все и подумают, тоже искать начнут. Оно вам надо?

– Логично, – хмыкнул Монгол.

В комнате вновь повисла тишина.

– Давайте сначала, – наконец сказал Лелик. – Ясно, что хозяев заведения опрашивали. А раз вы еще тут, то на месте вас, как конкретных Васю и Петю, никто не опознал. Узнать вас могут, но где вы живете и кто вы, им пока неизвестно. Иначе бы уже приехали. Это дает слабую, но надежду. Во-вторых, в этой деревне к палеву может привести любая случайность: встреча в магазине, на улице, в автобусе. Кто-то кого-то обязательно вспомнит, узнает. Кто-то ориентировку видел, а ее уже наверняка намалевали. А хуже всего то, что узнать вас может незнакомый вам человек. В этом городе менты и бандиты – это одно и то же. Первые вторым сливают, а вторые для первых как санитары леса. Зондеркоманды. Ну и план, конечно, помогают выполнить. В-третьих, куда ты дел свой маузер?

– Не парься. Закопал в кадке с цветком. – Монгол беспрерывно крутил в пальцах зажигалку.

Лелик удивленно посмотрел на Монгола.

– Кадка, Сань, – это первое место, которое я бы проверил. Я просто гляну на землю в горшке и пойму, копал ты ее недавно или нет.

Монгол похолодел.

– Сань, да ты что? – сказал Том. – Сделай, как Ванька. У тебя люк открыт на крышу?

– Открыт.

– Ну так вперед. Отпечатки сотри. И лучше повесь не над своим подъездом. Только вентиляцию не перекрой там, чтобы трубочистов не вызвали.

Приятели снова замолчали.

– Может, родственники у кого где есть?

– У меня в Алуште дядя живет, – безучастно проговорил Монгол.

– Во дает! – Лелик хлопнул себя по коленям. – А чего молчал?

Монгол замялся.

– Ну как – дед… Двоюродный. Мы его дядей называем. Я у него последний раз лет в семь был, почти не помню. Он тогда еще в Москве жил, и мы с матерью к нему в гости ездили. Потом он легкими заболел, и к морю поближе перебрался. Но дядька героический.

– Это хорошо. Проведаешь старика, и тебя там точно никто искать не будет. А у меня в Крыму тоже человечек есть, Индеец. Живет во Фрунзенском. Он хороший музыкант и вообще отличный тип. Ударник музыкального труда, в прямом и в переносном. Ни одного концерта не пропускает. Монгол, ты же вроде тоже ударник? Короче, найдете о чем пообщаться, а заодно отдохнете, мозги проветрите. Я его, правда, лет сто не видал, еще с харьковских времен, но уверен в нем как в себе. Жаль, телефона нет, адрес только. Он впишет, я думаю. Или найдет, где вписать. Привет от меня передадите, перекантуетесь у него сколько можно. Если получится, то месяца три. А там, глядишь, все подзабудут. Тем более Том говорил, что гопы вроде не наши.

– Не знаю, все или нет. Но тот, что подходил, гутарил не по-нашему, – подтвердил Том.

– А тебе неплохо бы волосы спрятать. Кепка есть?

– Нет.

– А лучше, конечно, подстричься. Прическу сменить. Палево откровенное.

– Это у меня не прическа, это принципы. А принципы по любому поводу не меняют.

– Ну-ну! – Лелик усмехнулся, вышел куда-то, и вскоре вернулся со старой джинсовой кепкой. – На, задом наперед надень, и хвост в городе из-за воротника не выпускай. Потом вернешь.

Том надел кепку.

– А тебя не узнать! – засмеялся Лелик.

– Я сам себя не узнаю в последнее время!

– А этот Индеец – он как вообще? – Монгол вернул всех на серьезный лад.

– Я ж говорю: я уверен в нем как в себе, – твердо сказал Лелик. – Хотя, конечно, в себе я не всегда уверен. Да и столько времени прошло.

– Он ударник?

– В том числе. С Обломистом, кажется, в Харькове играл.

– С самим Обломистом? – Монгол аж подпрыгнул.

– Ага. То ли учился у него, то ли просто дружили. Но я не очень в этих делах волоку. Но человек он широкий, компанейский. Его весь Крым знает. Он обязательно впишет, а может, работу какую найдет. Я думаю, это лучший вариант. Но вначале подумайте, как вы добираться будете? На «собаках» двинете?

– Не, на электричках долго, – ответил Том. – Это ж не в Киев, а мы не хиппари, чтобы неделю тащиться. Мы на скорых поедем, зайчиками.

– Вот это правильно! Ни копейки капиталистам-угнетателям! – захохотал Лелик, и его карабасова борода весело затряслась. – Бутылки сдали, и вперед. И не вздумайте квасить по дороге. Пожрать дня на три возьмите обязательно, а деньги в Крыму пригодятся. Хотя, конечно, деньги – это тоже пережиток капитализма. Но вы, я думаю, этот пережиток быстро переживете. Только ментам не попадайтесь, особенно здесь.

– Ну так что? – Монгол обернулся к Тому.

Том вдруг умолк. Он говорил, планировал, предполагал, но осознание необходимости ехать прямо сейчас и неведомо куда, пришло только-только, и, если честно, то застало его врасплох. Он никогда не уезжал надолго из дома, любил свою уютную дачу и всегда находил, чем там заняться.

Ему вдруг страстно захотелось сменить, как надоевшую одежду, саму жизнь. Уехать, уплыть, улететь куда-то далеко, хотя бы на время отложить, забыть все наскучившие бытовые проблемы, спрятаться среди незнакомых людей, стать другим. Но было еще и то, о чем Том и думать не хотел, и боялся себе признаться. Это его неразрешенный, неоконченный спор с отцом. Простить? Как его можно простить? Жить дальше, как будто ничего не случилось? А если случится? Как потом жить?

– Ну? – спросил Монгол.

– Надо с Дримом решить. У нас же концерт на носу.

– На две гитары сыграют с Иваном, в акустике. Я позвоню.

– Тогда я не против, – Том пожал плечами.

– Ну вот и прекрасно, – сказал Лелик. – Двое – это лучше, чем ничего. Я сейчас в дом схожу, там чайник закипел уже.

Он вернулся через минуту. Разлил кипяток, набросал в чашки чаю со свежей мятой. Они пили его молча, как заговорщики, изредка и со значением поглядывая друг на друга, прислушиваясь к ночной тишине. Где-то неподалеку с глухим неживым стуком билась о фонарь ночная бабочка. За окном какая-то птица запуталась в ветках вишни, и, шумно хлопая крыльями, пыталась усесться поудобнее на ночь. В осоке у ручья без устали скрипела саранча и хохотали где-то неподалеку на ближайший дождь лягушки. Гости в доме тоже поутихли, будто почувствовав налившуюся тихими вечерними звуками дачную атмосферу. Мир будто сбросил толстую кожуру дневного напряжения, все наносное, вымученное, официальное, и теперь казался таким домашним, таким уютным, будто и не было больше ничего на свете, кроме этого дома, этого чайника, этого фонаря у порога.

Творческая интеллигенция

Дачную идиллию разрушил скрип открывающейся калитки.

– О, Степаныч пришел, – вскинулся Лелик, и, хлопнув дверью, поспешил ему навстречу.

Это был местный сторож. Он принес трехлитровую банку с прозрачной жидкостью. Они рассчитались, и сторож ушел.

– Ну, пошли в дом. Примете на посошок, – Лелик махнул рукой, осторожно зажав банку подмышкой.

Самогон оживил компанию, будто добавив смысла в опустевшие разговоры. Стульев на всех не хватало, и гости разбрелись, – кто по даче, кто по двору, составив компании по интересам. Лелик ходил между ними, попыхивая трубкой, иногда поддакивая, иногда зазывая к столу, где еще оставалась кое-какая закуска. Том подошел к окну, где стояли Лужа и Силин.

– Попомнишь мое слово, еще десять лет, и нас ждет процветание. Главное – коммуняк разогнать, – доказывал Лужа. В его длинном усе запуталась веточка укропа.

– Коммунистов можно только пережить, – отвечал ему Силин. – Это поколение пропитано коммунизмом, и еще не скоро уйдет. Мы привыкли все подгонять под свой возраст, все мерять своей жизнью. Но по сравнению с нашей жизнью история – это медленная черепаха. Поэтому мне кажется, что Украине придется куда тяжелее. Все дело в России.

– Россия скоро развалится, – говорил Лужа. – И трех лет не простоит. Кругом разброд, стрельба и дерибан. Вон Чечня уйдет, и остальные следом потянутся.

– Я не спорю. Россия большая, ей развалиться нетрудно. Просто не всегда появляется личность, соразмерная такой стране. Мелкой личности всегда проще рулить в малой стране, там эта личность даже кажется крупной. Но в России это всегда беда. Тут если мелок царь, то обязательно аукнется. А если крупен, то тоже. Но дело не только в этом. Тут многое от мифа зависит.

– От мифа? – Лужа изобразил внимание.

– Вот, к примеру, приехал человек в США, поселился там, обвыкся, – продолжал Силин. – А поскольку страна процветает, то новый гражданин постепенно начинает причислять себя к этой стране. Гордиться ей, разделять ее победы и сопереживать проблемам. Он присоединяется к ее мифу, хотя даже не участвовал в его создании.

– Ну, они там, конечно, многое насочиняли, – говорил Лужа.

– Тут не важно, насколько этот миф объективен, а насколько это Голливуд. Если есть во что верить, если есть прошлое, на которое можно опереться, то значит, что такой миф состоялся и будет существовать в обозримом будущем. Человек красит место, но и место меняет его. Это как почва, которая питает народные корни. Она бывает либо бедная, либо богатая.

– Так, – соглашался Лужа.

– Миф собирает людей, консолидирует их в некую общность. Дает им идею, а значит, и силу ее воплощать. И у России такой миф есть.

– Ну да. Жили семьдесят лет мифом, – вставил Лужа.

– Я не об этом. Тут, может, слово не совсем удачное. Миф – это только отчасти фантазия. В основном он строится на победах, на произведениях культуры и искусства, на памятниках и народных достижениях. Можно сказать, что миф – это история минус ошибки. Не у каждой страны есть красивый, сильный миф. У немцев есть, у французов, у англичан. У русских. Триста лет великой страны, держащей под своим сапогом одну шестую суши, – это же не чепуха! Этому многие завидуют. Но для русских это не главное. В их мифологеме есть не столько процветание, сколько стремление к справедливости, а это уже понятие метафизическое. Поэтому, истреби ты большую часть русских, загони всех под лавку, – миф останется. И даже если в этом краю поселятся различные эмигранты, – турки, чухонцы или эфиопы, если они перемешаются с русскими, то впитают в себя этот миф как закваску. Как Пушкин впитал, как Лермонтов, как Даль. Гитлер это отлично понимал. Поэтому, уничтожая памятники и музеи, руководствовался не животным садизмом, а холодным расчетом. Пока живы носители мифа, пока есть культура, пока миф дает силы, Россия обречена выныривать из любой смуты, подниматься наверх. Дезориентация этого мифа, его пересмотр неизбежно ввергает страну в хаос. Мы как раз наблюдаем такой период. Но это временно. Даже если уйдет Чечня, если за ней уйдет еще часть территорий, – Россия останется. Переболеет, встряхнется, будь она хоть черная, хоть узкоглазая, – не важно, она рано или поздно станет собой. Россию может сломать лишь Запад, но ему это сейчас не нужно. А Восток в нее втянется, поскольку миф о справедливости, этот непобедимый русский миф, входит в любое восточное сознание как нож в масло.

– Как я понимаю, твой миф не ограничивается двадцатым веком. А как же СССР? – не унимался Лужа. – Зачем же была революция?

– А СССР, отказавшись от веры, немного переписал этот миф. Он стал строить царство справедливости, просто облек его в форму коммунизма. До революции русские освобождали соплеменников и единоверцев, после революции – африканских и азиатских рабочих и крестьян. Если бы не дубоватая советская идеология, то у цивилизованного мира не было бы вообще против него никаких моральных аргументов. Они просто не видели, что за идеи на самом деле крылись за всей этой марксистско-ленинской шелухой. Не орднунг, как у немцев. Не возвеличивание себя за счет колоний, как у англичан. Не цивилизаторское мессианство, как у США. А царство справедливости. Все они боятся русских, потому что видят их сквозь свой миф. Англичане думают, что русские хотят править миром ради его богатств, американцы – что русские хотят всем навязать свое мышление. Немцы – что устроить всем железный концлагерь. У каждого народа есть свой ангел и свой демон. Свойства ангела народ присваивает себе, а своих демонов вешает на врагов.

– А что же, по-твоему, ожидает Украину? – покручивая усы, спросил Лужа.

– А Украине в этом плане повезло меньше. У нее такого мифа нет. Все эти народные обычаи, бандуры, вышиванки и прочий этнографический хлам есть у любого народа. Для мифа этого недостаточно, особенно в наше скоротечное время. Даже на английский парк нужно триста лет, чтобы люди увидели его красоту. А что есть у Украины? Стремление к независимости не уникально. В каждой стране есть область, народ, племя, которое стремится обособиться. Что еще у нас есть? География, самостоятельность, осознание себя как народа, как не-русских. Есть земля и море. Это все слишком материально. У нас нет главного – мифа о величии! Нам катастрофически нужна маленькая победоносная история. А если у народа нет великих басен о нем самом, то рано или поздно он предпочтет красивые басни соседей.

– Так не давали же, – пожимал плечами Лужа.

– А кому когда давали? России, может, давали? Но у русских есть свое Куликово поле, а у украинцев – нет. Мифа нет без победы, а победы – без войны. У Украины побед не было и быть не могло, поскольку победы украинцев встроены в русскую или польскую историю. Все сугубо свое, украинское, будет неизбежно бедным. Поэтому Украина рано или поздно обречена войти в чужую орбиту, принять чужой миф. Увы, Украина – это роза, привитая и расцветшая на русской почве. Без этого корня она будет чахнуть, превратится в колючий шиповник. Да, она будет существовать, но она выродится. Живые побеги расползутся по иным садам, а основное растение задавят более сильные культуры, нравится это нам или нет. История жестока. Но поскольку история – это книга с открытым концом, и невозможно раз и навсегда установить вечный мир, прочертить окончательную границу, расставить все точки, то здесь всегда будут жить силы беспокойства, поиска себя, сомнения.

– А Киевская Русь? – отвечал Лужа. – Чем тебе не миф? Она древнее России, а значит, ее корни глубже. И она неизбежно обратится к себе, заново прорастет в своей национальной почве. Это все – вопрос времени. Кончится эра перекрасившихся коммуняк, и национальное самосознание вернется к своему прошлому. Главное – укреплять его, воспитывать, поливать эти корни. Конечно, это будет непросто. Нас гнобили поляки, потом царская Россия, потом СССР. Но мы сохранили самосознание, и теперь нам, как молодой нации, которая еще только формируется, представлен исторический шанс.

– Ницше говорил: фанатик легко занимается отрицанием, но когда формирует образ поклонения, то становится невероятно близорук, – парировал Силин. – Куда проще отрицать СССР, царя, поляков. Но меня всегда удивляло, почему вы сильны только «программой минус». Создайте нечто положительное, причем подлинно свое, ни на кого не похожее, и чтобы это всем понравилось. Вы в этом своем национализме сидите, как в смирительной рубашке, точнее – вышиванке. Киевская Русь? А ты думаешь, что там не было бардака? Ведь это – времена удельных князей и бесконечных междоусобиц. Вы остались там, в древней раздробленной Руси, и ваша история остановилась. Вы хотите перекинуть мост в прошлое, но что дадут вам те корни? Чему научат? Россия отказалась от национализма, и это дало ей новое поле для жизни, для расцвета, нравится это или нет. Именно поэтому в ней творило столько иностранцев. Поэты, ученые, все эти Беллинсгаузены и Багратионы – они же стали русскими. И это преодоление национальных границ – достижение, поскольку в них сформировалась новая, более сложная реальность.

– А мне кажется, это говорит о том, что русские не способны на свою идентичность. Они не способны на подлинно свое, русское, поэтому и берут с мира по нитке, – говорил Лужа. – Они даже на протест против тирана не способны. Они всегда рабски поклонялись тому, кто жесток с ними. Вот хотя бы на это посмотри. – Он поднял рюмку. – У нас все пьют самогон. Сами гонят, сами пьют. Потому что мы – хозяйственные. А в России пьют только водку. Казенку, понимаешь? Они платят государству за то, что можно самим сделать в два щелчка. Почему не делают?

– Может, потому что – государственники?

– Нет. Или потому что ленивые, или потому что боятся! Русские просто органически неспособны к труду на себя. На свое, личное благо.

– Если бы боялись, то не победили бы ни Наполеона, ни Гитлера. И с турками едва бы справились. Пустили бы себе в огород цивилизаторов, как Мазепа… Хотя иногда мне кажется, что украинский национализм – он вообще не терпит государственности. Вы защищаете жесткую националистическую структуру, но если она появится, – вы в два прыжка станете анархистами.

– Почему?

– Потому что она потребует от вас жертвовать на благо родины, а вы же все индивидуалисты, вам свобода нужна. – Силин неожиданно обернулся к Тому, как бы беря его в союзники.

– Вот всегда так с националистами: ты им про высшие смыслы, а они тебе про садок вышнэвый. А ты что думаешь?

– Я? А я не думаю про все это, – сказал Том.

– А ты попробуй. Думка мозг развивает, – с чувством сказал Лужа.

Том пожал плечами.

– Вот была у меня раньше под окном клумба. Цветы там такие высокие росли, не знаю как называются. Белые, розовые. Шмели над ними летали, бабочки всякие. Даже алкоголики не опорожнялись там, – до того было красиво. А потом пришла славная перестройка, и клумба превратилась в грязную помойку.