Текст книги "Месть князя"

Автор книги: Юрий Маслиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Не успели пропеллеры замереть, как на взлетно-посадочной полосе появился другой самолет – занимавший мысли Михаила. Он действительно был огромен. За кабиной пилота, по бокам, уставившись в небо, торчали турели двух крупнокалиберных пулеметов, не считая пулемета, которым мог управлять пилот.

«Человек пятнадцать, не меньше, поместится, кроме экипажа», – размышлял Михаил, наблюдая, как этот красавец, по указанию регулировщика, выруливал на свою стоянку.

К самолету уже торопился потерявший сейчас свою значимость, но все такой же по-кошачьи гибкий, одетый в военную форму майор Кингоро. Дверца самолета открылась. Оттуда, как чертик из коробки, выскочил молодой японский офицерик. Он помог установить трап, после чего почтительно застыл вместе с майором.

Казалось, даже солнечные лучи, отразившись от блестящих наград, в испуге шарахнулись в стороны. В проеме во всей своей величавости показался генерал-майор Ямамото с аксельбантами и орденом Солнца, не умещавшимся на груди и поэтому прикрепленным на животе, чуть пониже нагрудного кармана. Высший орден империи изображал священное зеркало богини Аматэрасу, обрамленное лепестками цветущего лотоса. Гордость рода – самурайский меч болтался у бедра. Худощавый, со зловеще сжатыми узкими губами, гордо вскинутой головой, он, если бы не перехлестывающая норму театрализованная напыщенность, походил на древнего самурайского воина.

Несмотря на то что прошло уже около семи лет со времени их последней скоротечной встречи, Михаил мгновенно узнал его. Легкая испарина выступила на лбу.

«Вспомни черта – и черт появится. Экспромты, экспромты… – передразнивал свои мысли Муравьев. – Накаркал, идиот! Хорошо, что не успел снять летный шлем и очки… Если генерал не соизволит подойти к моему самолету, то пронесет… пока», – поправил он себя, не желая накаркать, хотя, по большому счету, никогда не верил ни в приметы, ни в суеверия.

Вдали слышался четкий голос рапортующего Кингоро, затем – лающий, еле уловимый голос Ямамото. Из его речи Михаил с трудом разобрал слова: «Заправить самолет».

Следом за Ямамото сошли несколько офицеров с эмблемами медицинской службы на петлицах. К радости слегка сползшего по сиденью в глубь кабины Муравьева, вся эта компания двинулась по направлению к «штабу-исполкому».

– Фу-у-у-у… – облегченно выдохнул Михаил, снимая шлем и очки, вытирая покрытый крупными каплями пота лоб.

Он прекрасно понимал, что было бы, если бы Ямамото узнал в нем того белогвардейского офицера, который в январе 1920 года сыграл с ним во Владивостоке злую шутку.

«Та-а-к… – размышлял он, направляясь спокойным шагом, стараясь не привлечь внимания, к своему домику, – в резерве у нас один час, от силы – полтора. За это время нужно успеть смыться, причем так, чтобы не организовали погоню. Хорошо, что наступил полдень. Ребята уже поджидают меня на обед, все по расписанию. Значит, гости тоже сядут трапезничать… В японской, как и в любой другой, армии мира начальство вначале потчуют, причем – как можно более обильно и изысканно, чтобы потом у ленивого от сытости начальника было меньше желания вздрючивать подчиненных… После обеда, скорее всего, Кингоро захочет похвастаться группой, которую в ближайшее время должны забросить в тыл к русским. Даже если нас не сразу вызовут в штаб, Ямамото, только взглянув на документы, поймет все. Лица и фамилии трех русских офицеров, лишивших его огромных денег и поставивших его, аса разведки, в дурацкое положение, он запомнил на всю жизнь… Не слабо я ему тогда врезал, живучий… гад, – улыбнулся своим мыслям Михаил. – Даже если случайно во время обеда всплывут наши фамилии, это тоже конец. Хотя… это маловероятно. На обеде, скорее всего, будут посторонние, Хасимото, военные медики… Так что даже наши клички не будут упоминаться… Стоп! – поймал он себя на мысли. – Военные медики… Уж не из этого ли жуткого центра бактериологических исследований они прилетели?! Тогда на карте пилота должен быть указан маршрут следования и местонахождение центра».

В голове у Муравьева начал складываться четкий план.

«Успеем, – подумал он. – Должны успеть», – поправил он себя, вспомнив, как накаркал сегодня в полете.

– Экспромты, мать их… – выругался он сквозь зубы.

На все про все у них оставался один час, от силы – час и двадцать минут. Михаил стремительно ворвался в помещение.

Лопатин с трудом подхватывал двухсотлитровые бочки с бензином и закатывал их в кузов автомашины по наклонным доскам. Рядом суетился Муравьев, выкатывая их со склада и помогая другу. Работа была нелегкой. Бочки на складе стояли в два яруса, и снять их сверху одному редко кому бы удалось. Блюм в кузове едва успевал поворачиваться, устанавливая бочки в ряд. Время подхлестывало их секундами, как свинцовыми очередями.

Трое японцев – один рядовой солдат и два заведующих – складом вооружений и складом горюче-смазочных материалов – с кляпами во рту, по-птичьи крутили головами, удивленно тараща глаза на этих трех сумасшедших русских: зачем им столько бензина, столько динамита и авиационных бомб? Лагерь надежно огражден высокими железобетонными стенами с пулеметными вышками-гнездами, расставленными по периметру. (Рабочая сила в Китае была дешевой, а денег не жалели.) На единственной дороге, ведущей отсюда, расставлено несколько блокпостов. Патрули постоянно прочесывают окрестные леса. Мышь не проскочит! Как только эти трое умудрились пройти мимо поста, охраняющего въезд на территорию склада, – этого связанные понять никак не могли. Ничего… Когда этих сумасшедших будут вешать, все прояснится.

В кузов уже подавались ящики с динамитом. Вдоль открытого заднего борта аккуратно, одна на другую, укладывались авиабомбы со свинченными в нижнем ряду колпачками на нажимных капсюлях.

Время! Время! Скоро закончится обед – и на улицах городка-лагеря появятся люди, спешащие по своим заданиям.

– Все! – скомандовал Муравьев, закинув напоследок в машину ящик с ручными гранатами и несколько револьверов в наплечных кобурах. – Блюм – за баранку!

Пилот, несколько удивленный, что грузовик, кроме бензина, привез еще и целую гору авиабомб, успокоился, когда Муравьев сказал ему, что это приказ генерал-майора Ямамото. Здесь никто не знал имени генерала, а услышав, что бомбы полетят вместо офицеров бактериологического центра, японец расслабился окончательно. Он даже разрешил этому русскому, владеющему японским и признавшемуся, что он тоже пилот, чем завоевал симпатию, осмотреть кабину, хвастливо показывая назначение различных приборов, последовательность их включения.

Панель управления не многим отличалась от уже известных Михаилу. Он, быстро освоившись, легким движением нейтрализовал высокомерного японца, снизошедшего до разговора с представителем низшей расы.

– Ого! Да здесь в ящиках фарфоровые бомбы с бациллами чумы! – раздался из пассажирского салона голос Лопатина. – Куда их, Муравей?

– Оставь их на месте, скоро найдут свое применение. Как говорится, поднявший меч… Наглотаются своего же дерьма по самое некуда, – сказал Михаил, выходя из кабины и увидев, что погрузка закончена.

Как-то спокойно, буднично, что всегда было свойственно ему в экстремальных ситуациях, он добавил:

– Ну, Саша, давай.

Через мгновение грузовик, за рулем которого сидел Блюм, тихо заурчав мотором, плавно, не привлекая своей обыденностью внимания, двинулся через поднятый шлагбаум по направлению к штабу. Охране на выезде даже в голову не пришло поинтересоваться: зачем это грузовик, нагруженный бензином, динамитом и бомбами, выезжает за территорию аэродрома, направляясь к близко расположенному штабу? Да покойникам и не пристало интересоваться такими прозаическими вопросами – у них и так дел по горло в долине предков. Как говорится, банзай, мать вашу…

Грузовик, развернувшись на «пятачке» недалеко от штаба, двинулся, набирая скорость, задним ходом строго перпендикулярно левому крылу каменного здания, где располагались секретный отдел и кабинет Кингоро.

Закрепив руль и прижав педаль газа заранее приготовленными рычагами, Александр с гранатой в руке, на самый крайний случай, если вдруг пружинные капсюли на бомбах, уткнувшись в стену здания, не сработают, выскочил из кабины и, пробежав с десяток метров в противоположную сторону, под защиту стоявшей для учебных целей танкетку, бросился на землю.

Из-за угла штаба, четко печатая шаг, вышел, весело и сыто распевая после обеда, отряд переодетых в советскую форму псевдомилиционеров. Звуки припева разносились по плацу:

 
Веди, Буденный, нас смелее в бой.
Пусть громгремит…
 

Совсем по-европейски, удобно развалясь в кожаном кресле после обильного обеда, слегка разгоряченный несколькими чашечками отменного саке, генерал Ямамото прервал доклад профессора Исии, на котором, как на глубоко штатском человеке, военная форма сидела несколько мешковато.

– В генеральном штабе довольны вашими исследованиями, но сейчас я хочу послушать майора Кингоро. Какие шаги предприняты для открытия аналогичных лагерей по использованию бактериологического оружия на главных направлениях в случае войны с Россией, а именно в направлениях Хабаровска, Ворошиловска, Читы, Благовещенска?

– Я уже определил точные пункты, где следует открыть филиалы, – поднялся Кингоро. – Смерть настигнет русских в тишине, среди ясного неба, как гром, – подбирая слова, перевел он русскую поговорку.

Печатая шаг, далеко не юные курсанты с офицерской выправкой бывших гвардейцев, надрывая глотки, заканчивали припев:

Пусть гром гремит…

Страшный грохот разорвал осеннюю тишину гор. Казалось, треснул этот высокий и ясный свод неба. Вздыбилась в бешеном вихре дрогнувшая земля, размазывая в кровавые лепешки несостоявшихся палачей своего народа, предавших свою Родину, которой, как матери, мстить нельзя – права она или нет. Обломки взорванного здания с треском сыпались в стену пламени, со смертельным гулом взметнувшегося в мгновенно закрывшееся дымом и пылью небо.

Александр, бросив на землю ненужную гранату, стремительно помчался к выруливающему на взлетную полосу самолету. Еще один бешеный рывок – и мощная рука друга втащила его в самолет, резко набирающий скорость. Лопатин крикнул в кабину:

– Порядок, Мишка! Взлетаем!

Гул мотора усилился, и вскоре легкое потряхивание на маленьких выбоинах перешло в плавное покачивание. Самолет оторвался от земли.

Набрав высоту, Михаил повернул штурвал – и самолет, слегка накренившись, заложив вираж, снова направился в сторону лагеря. Распахнув бомбовый люк, Лопатин, с трудом перекричав гул мощного мотора, крикнул Блюму:

– Да-а-ва-ай!

Тот, еще толком не отдышавшись, стряхнул ладонью пот, заливающий лицо, и, вытерев о рубашку влажные ладони, с опаской открыл один из деревянных ящиков. В ячейках, аккуратно обложенные ватой, лежали опечатанные, похожие на страусиные яйца фарфоровые колбы с нанесенными на них узорами японских иероглифов. В каждой из них притаились мириады смертей. Разгорячённое тело Александра от ощущения страшной опасности, затаившейся в этих сосудах, опять покрылось липким потом. Он еще раз вытер ладони об одежду и осторожно, как редчайшие хрупкие раритетные драгоценности, стал передавать Лопатину одну колбу за другой.

Молчаливая беззвучная Смертьв своей жуткой неотвратимости разложения и тлена стремительно понеслась к земле. Люди, а скорее – нелюди, основавшие и охранявшие этот лагерь, воспитывавший и пестовавший негодяев «высшей расы», следовавших по императорскому пути кодо, были уже обречены на мучительную смерть, которую, зная или не зная об этом, они готовили для других.

– Все, mon ami, – облегченно засмеялся Лопатин, закрывая люк. – Memento mori.

Поднявшись с колен на ноги и пригнув свою кудлатую голову, чтобы не стукнуться о низкий потолок, он двинулся по качающемуся полу в кабину пилота.

– Ну, ваша светлость, с одним клоповником мы уже разобрались. Куда летим? – весело оскалив крупные белые зубы, спросил он, уцепившись рукой за переборку и с трудом удерживая равновесие – самолет заложил очередной вираж.

Окончив маневр, Михаил стабилизировал штурвал и молча потянулся за полетными картами.

– Если наши предположения верны, то на карте должен быть указан маршрут самолета. Мы сделали только полдела. Главное и самое страшное гнездо расположено в другом месте… Я думаю, где-то южнее. Так-так, – бормотал он, водя пальцами по карте, – нашел. По-моему, это, – он показал карту Лопатину.

Тот отвел взгляд от бессмысленных для него, дрожащих стрелок на приборах панели управления и взглянул на карту, испещренную иероглифами с жирной ломаной линией.

– М-да… – буркнул он.

Евгений, хотя и разбирался немного в топографии, вообще ничего не понимал в системе японской, да и любой другой, письменности, основанной на иероглифах. Впрочем, в арабской вязи он также ничего не понимал, о чем поспешил сообщить Михаилу, при этом добавив, что он также не разбирается в письменности древних ацтеков, майя, в шумерской клинописи, узелковой письменности некоторых африканских племен, вместе с системой, передающей звуковую информацию – тамтамами. Он хотел уже порассуждать было о письменности острова Пасхи и полинезийских островов, но Михаил, зная о его слабости, остановил поток словоизвержения, сообщив, что лету на юго-запад – часов пять, и что на обратную дорогу горючего не хватит.

Лопатин посерьезнел и после небольшой паузы, глядя в вопрошающие глаза Муравьева, спокойно, как само собой разумеющееся, сказал:

– Знаешь, Миша, я думаю, что мы сейчас можем подлететь к границе России, спокойно, без проблем ее перейти, и ни один черт нас не вычислит. Легенды у нас железные, информации у японцев о нас нет – все сгорело… Но сможем ли мы потом без презрения смотреть в глаза друг другу, если узнаем, что неожиданно, немотивированно где-то в Сибири, на Волге или в любом другом месте разразилась эпидемия, унесшая сотни тысяч жизней?! Так что давай, друг, поворачивай на юго-запад.

– Уже…

– Что уже?

– Мы уже летим на юго-запад. Так что иди, пока есть возможность, отдохни. Силы нам в скором будущем еще ох как понадобятся…

– Слышь, Саша, летим на юг! – обратился Лопатин к Блюму, тоже с любопытством сунувшему свою голову в кабину пилота и слышавшему этот разговор.

Его не спросили. Впрочем, он был и не в обиде, целиком поддерживая мнение друзей. Вот только…

– А потом – куда? – осторожно спросил он, тем не менее надрывая голос, стараясь перекричать шум мотора. – Все дороги перекроют, особенно на север. В Россию не пробиться… Сибко розей Лопатин не висел, – передразнил он кого-то из китайцев, – сибко больсой и морда рязанская, – он шутливо ткнул Лопатина в налитое, внушительное плечо.

– А мы на юг полетим, – оторвавшись от приборов, обернул к нему лицо Михаил, лукаво подмигнув. – Суншань! – отрывисто прокричал он сквозь гул. – Горы редкой красоты, место обитания удивительных людей!.. Они, судя по рассказам отца, живут долго и обладают редкой памятью. Может, вспомнят маленького Ми-шу?! Прошло около двадцати лет, как мы уехали оттуда… Там и укроемся на некоторое время, пока все не утихнет.

– Его точно узнают! – заржал Евгений. – За двадцать лет мозги не изменились ни на йоту! Иначе придумал бы что-либо менее несуразное… Не-ет… Точно узнают.

– А вот тебе, Лопатин, с твоей профессией точноне мешало бы там побывать, да и большинству европейских врачей. А то лечите, тьфу… В общем, есть такая обитель – Шаолинь. Переводится как «монастырь молодого леса». Другого выбора у нас нет. Там переждем шумиху. Нас примут, я в этом уверен.

Глава 7

Какая-то зыбкая кромешная тьма в сухом чистом воздухе, мощное ощущение космической, взведенной, как ружейный затвор, тишины, стремящейся в любой момент взорваться, и до странности явственное осознание того, что эта тишина не взорвется, одновременное ощущение радостного покоя, возможносвойственное душе, уже отделившейся от бренного, земного… Все это не удивляло Михаила, наполняя пространство вокруг нежной истомой.

Несмотря на полную темноту, окружающее пространство, предметы, находящиеся вокруг, ощущались, вырисовываясь в этом пространстве, и это тоже не удивляло. Его окружало Знание. Он интуитивно воспринимал истину, свободно и полно входящую в его незамутненный разум. Она передавалась безо всяких «посредников» – слов, письменных знаков и наставлений, подобно светильнику, переходящему от учителя к ученику.

Михаил знал, что находится в пещере, где, по преданиям, Бодхидхарма – двадцать восьмой патриарх буддизма, прибывший в Китай из Индии где-то в начале XI века проповедовать истину дхармы [16]16
  Дхарму можно описать как совокупность установленных норм и правил, соблюдение которых необходимо для поддержания космического порядка.


[Закрыть]в Поднебесной империи, провел в медитациях почти десять лет. Его имя дословно обозначало «Учение о просветлении».

В голове причудливо переплетались обрывки мыслей, иногда складывающиеся в стройную систему, а иногда – улетающие прочь в силу своей противоречивости, возвращаясь назад в видоизмененной и понятной ему форме, привнесенные из чуждого ему мира и, возможно, чуждой для него культуры. Мысли появлялись мягко, не насильственно, иногда – вступая в противоречие с уже наработанными жизненным опытом истинами; видоизменялись, приспосабливались или исчезали вовсе, как ложные для его естества, соотносясь с привнесенными знаниями, не отторгнутыми его интеллектом: следуй истинности своего сердца, а не внешним проявлениям морального закона, позволяя вещам проявляться в их таковости. Непонятно как, знания философии древних даосов проникли в его сознание, оставляя недопонимание и спорность их постулатов. А такие понятия, как воздаяние за зло и отсутствие мирских стремлений, – вообще плохо соотносились одно с другим.

Михаил даже приблизительно не мог представить, сколько времени он провел в этой пещере. Время притупило свои когти, и казалось, что, как измерение, исчезло совсем, иногда только привнося в сознание отблески воспоминаний о тяжелой, смертельной болезни и частом погружении в небытие.

В памяти вспыхивало, как, приходя в себя и находясь почти без движения, он обнаруживал на себе свежие, остро и непривычно пахнущие повязки, вначале плотно стягивающие его свербяще-болевшую руку и плечо, и непонятно откуда взявшееся осознание, что рядом в кувшине должна находиться чистая родниковая вода. Постепенно в этой кромешной тьме он начал различать предметы. Его не удивляло отсутствие голода. Сами собой, все легче и легче получались у него медитационные опыты, связывающие его с Великим Космосом. И он начал вспоминать, с каким трудом в застенках царицынского ЧК впервые проросла эта нить, связавшая его с Великим Ничто, спасшая, по большому счету, ему жизнь. Каким-то образом, как ему казалось без напряжения, у него получалось замедление или ускорение биоритма всего организма. Иногда приходило ощущение, что он вообще переставал дышать и слышать стук своего сердца. И только пульсирующе, то вспыхивая, то затухая, сияла божественная искра его сознания, как будто отделившаяся от его высохше-худого, почти бесчувственного тела.

Прошло еще много времени, прежде чем, по каким-то неведомым ему законам, немощное тело опять позвало, притянуло к себе эту искру, заставившую плоть двигаться, жить, желать, пробуждая память, пробуждая его собственное «я». Он начал понемногу двигаться, переходя от простых движений к более сложным. Повязки и кувшин с водой исчезли. Обнаружился родник, бьющий из-под земли. Он, создавая небольшой ручеек, опять уходил под землю. Несмотря на заметную худобу – и это еще мягко сказано – тело, под воздействием специальных психофизических упражнений, не только известных, но до этого и не известных ему, приобретало силу, упругость, ловкость, мгновенную реакцию. Выхода из этой пещеры он не искал. Он знал, что ему нужноздесь находиться. Он бодрствовал сутками, как ему казалось, только изредка забываясь в коротком освежающем сне. В душе постепенно просыпались радость жизни, радость здоровья внешнего и внутреннего. Он вспомнил (или ему помогли вспомнить) все до мельчайших подробностей, до мельчайших, почти мгновенных колебаний его души.

«Душа и жизнь на арамейском языке – одно и то же», – повторил он высказывание своего отца, известного в прошлом в определенных кругах ученого-ориентолога.

Душа Михаила пела, и он хотел жить.

Сеанс медитации закончился, но Лопатин с Блюмом не спешили подниматься с колен, высоко задрав свои наголо стриженные бугристые головы с закрытыми глазами.

– Встаньте, ученики, – раздался суровый баритон Фуцзюя.

Они, открыв глаза, вскочили на ноги. Солнце в совершенстве алой окружности, проходя последними лучами сквозь оранжево-выцветшую рубаху-балахон учителя, обрисовывая его мощную, как утес, фигуру, медленно садилось за кроны деревьев и причудливо изогнутые крыши многоярусных пагод монастыря.

Пробыв длительное время в его стенах, Александр и Евгений, освоившись с разговорной речью, уже знали, что эти горы, эти стены, не раз претерпевавшие за свою долгую жизнь разрушения, пожары, перестройки, уже в X веке слышали имя настоятеля Фуцзюя. Настоятель приглашал лучших мастеров ушу Китая для развития Шаолиньской боевой системы. В результате этого и начал формироваться ранний шаолиньский стиль, представлявший тогда своеобразное собрание лучших народных и армейских методов ушу.

Информационная справка

В 1905 году отец Муравьева познакомился здесь, во время своих исследований, с молодым монахом (сорок лет среди этих отшельников – не зрелость и даже не молодость). Монах по крупицам собирал знания, разбросанные в монастырских хрониках-манускриптах, за тысячелетие частично утерянные. Николай Михайлович, допущенный в книжное хранилище монастыря, отчасти благодаря огромным пожертвованиям, отчасти – ходатайству китайского правительства, обхаживающего русского дипломата, отчасти – личному обаянию (европеец, и все же прекрасно знает историю Китая, его язык, интересуется восточной философией), – он тоже заразился этими исследованиями и обратил внимание монаха на древний манускрипт, где излагалась история настоятеля Фуцзюя, поднявшего систему боевых искусств на новую ступень.

Молодой исследователь-монах, бывший одновременно еще и наставником маленького Миши (Ми-шу, как он звал его), решил взять себе новое имя Фуцзюй и посвятить свою жизнь углублению и расширению искусства ушу, подобно древнему настоятелю из мифов.

Сейчас Фуцзюй был одним из столпов монастыря. Он преподавал монахам сразу четыре монастырских дисциплины: буддийское учение, медицинские знания, боевые искусства и гражданские законы сосуществования. До сих пор одной из высших похвал шаолиньских монахов может служить характеристика: человек, искушенный в четырех дисциплинах.

Практик и теоретик, Фуцзюй за последние двадцать лет далеко продвинулся в своих исследованиях, дав монахам обновленную, стройную систему ушу, значительно углубив ее понимание как пути проникновения в самые сокровенные пространства внутреннего мира человека. В своих трактатах на личном примере учитель дополнил шаолиньскую школу большим разделом захватов, включая болевые захваты, заломы, надавливания на точки, которые реализуются через движения подражания животным – «летящий дракон», «резвящаяся обезьяна», «лягающаяся лошадь», «укус аиста», «удар головой барса». Он расширил учение легендарного Бай Юйфена, жившего, согласно хроникам, в XIII столетии и составившего в свое время трактат шаолиньского канона «Утонченные требования к пяти стилям». В нем описывается система боя на основе повадок пяти животных: тигра, леопарда, дракона, змеи и журавля. По сути, животные превратились в символы, где похожесть повадок приносится в жертву боевым аспектам. Опираясь на этот трактат, Фуцзюй усиленно разрабатывал два типа тренировки: развитие внутренних энергетических связей – «напитывание» от земли через ступни, а также тренировку сознания – приведение его в предельно спокойное, незамутненное состояние. Но больше всего не давала ему покоя легенда о Цзюэюане – ученике Бай Юйфена, который, будучи уже глубоким старцем, собрал монахов и воскликнул: «Мне кажется, я начал чувствовать истину боевого шаолиньского искусства, и сегодня я достигну через него окончательной внутренней реализации – „освобождения“». После чего от него вдруг распространилось яркое сияние, а затем свет внезапно потух. Изумленные монахи увидели, что на том месте, где только что стоял Цзюэюань, никого нет. Следуя вычитанным в хрониках наставлениям этого легендарного человека, Фуцзюй очень много внимания уделял психопрактике, повышая энергетику организма до немыслимо высоких пределов.

Конечно, мифы оставались мифами, но тем не менее учитель научился вводить сознание медитирующих в резонанс со Вселенной, заставляя организмы других, особенно больных людей подчиняться его воле, и, пользуясь своим интеллектом как передающим устройством, связывать их с Великим Космосом.

«А там… Кто знает… – думал Фуцзюй, – тайны Вселенной безграничны в своей полярности. Возможно, происшедшее с Цзюэюанем – не миф и не конец, а только начало чего-то нового, нам пока неподвластного… Пока…»

Заниматься с этими двумя русскими он взялся лишь потому, что они являлись друзьями Ми-шу, чьего отца он глубоко уважал и которому был многим обязан. К Михаилу, которого он воспитывал в его далеком детстве, Фуцзюй чувствовал привязанность. Он наблюдал у мальчика несомненно редкий дар управления энергетикой своего тела на подсознательном уровне, врожденного приоритетного высоконравственного начала и открытого, с незамутненной кармой – санскрит, канала двусторонней связи с Природой в ее глобальном вселенском понимании.

Двадцать лет назад он с большим сожалением расстался со своим маленьким учеником, видя в нем огромные перспективы. За прошедшие годы другого такого ученика, имеющего потенциальную возможность перенять на практике и даже в дальнейшем поднять его учение, вобравшее в себя также и учение чань, проповедуемое монахами монастыря, под его крылом не было. Шаолиньская школа алмазного созерцания и естественности останавливалась в своем развитии, не имея достойного, осененного Буддой проводника идей Фуцзюя.

Когда умирающего от газовой гангрены Муравьева в бессознательном состоянии каким-то чудом доставили в монастырь, Фуцзюй не удивился. Служение дхарме нейтрализовало в его психике центры, возбуждающие подобные эмоции. Но он, принявший изначально философию Бодхидхармы, сознавал, что все во Вселенной идет как и предписывал Первоучитель. Имя Бодхидхарма на китайском звучит как «Путидамо» или просто «Дамо». В предписаниях у Дамо ключевым постулатом «духовного проникновения» стало успокоение духа. Но вместе с тем Первоучитель предписывал «проникновение посредством действия», которое предусматривает четыре вида поступков: отсутствие мирских стремлений, служение дхарме, воздаяние за зло и следование судьбе. Поэтому Фуцзюй просто отметил для себя: именно этот юноша и должен был прийти снова в монастырь, пройдя через горнило страшных жизненных испытаний, более подготовленный для принятия истины. Поэтому же он применил весь свой опыт, все свои знания, накопленные не только им, но и священными предшественниками, которые, передавая эстафету, озаренно пронзили молнией знаний столетние временные пласты, чтобы вырвать посланца судьбы у смерти. Учитель не удивлялся. Это и его судьба, и его дхарма.

А удивляться было чему! Только чудом можно было объяснить, что, претерпев столько испытаний, в принципе будучи вне закона, не зная языка, друзья нашли в горах именно тотмонастырь, доставив сюда полумертвого, в бессознательном состоянии, Михаила.

Чудо, что самолет, посаженный в горах Михаилом за несколько сот километров от уничтоженного ими центра бактериологических исследований, не разбился вдребезги и не взорвался (благодаря пустым бакам), а друзья отделались легкими ушибами. Один только Михаил сломал правую ключицу. Чудом они выбрались из дворца тухао – какого-то сумасшедшего феодала, где по-настоящему они впервые оценили огромную пропасть между европейской цивилизацией и азиатским средневековым укладом жизни.