Текст книги "Черная дыра (сборник)"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Бушлат

Серега лежал на нежной зеленой травке, что весело поднялась на откосе небольшой канавы, и яркое весеннее солнышко пригревало и нежило его лицо и шею.

– Боже, как хорошо-то!

Одна рука лежала под головой, а другая держала зажженную сигарету. Он курил и думал о своей жизни – такой маленькой и одновременно большой. Ему казалось, что в свои двадцать лет он познал все, и мир этот прост и, в общем-то, довольно глуп. И ничего ему не страшно, и ничего уже не в диковинку.

Серега – «черпак», готовящийся стать «дедом». Осенью дембель.

Все в солдатской жизни просматривалось хорошо: и скорое окончание службы, и где-то там дома молодая жена. Написала, что скоро приедет повидаться.

«Ох, и залюблю же я тебя, стрекозка ты моя! Сколько во мне всего скопилось! Все тебе отдам!»

Он даже поежился от предвкушения удовольствия.

Хотя какая она жена – девчонка-одноклассница, с которой крутили любовь еще с детства и так и не смогли расстаться как все нормальные люди после его окончания.

Уже полтора года службы прошли. Глупо как-то, смешно и бессмысленно.

Никто так и не понял – для чего тут всех собрали. Учиться воевать? Да, вроде, нет. Никаких учений так и не случилось. Красить снег и траву? Шагать и отдавать честь? Выживать в дурацких искусственных условиях армейского бардака? Голодать и пресмыкаться по первому году, и обжираться, и измываться над первогодками – по второму?

Говорят, что неважно для чего все это. Просто для занятости молодого населения. Хрен знает что! Самый универсальный ответ: «А чтоб служба медом не казалась!»

– Домой хочу! Ох-х, мама дорогая! А чего собственно делать-то стану, как приеду? – Серега повернул голову ухом к солнышку и прислушался. Вдалеке защебетала какая-то степная пичуга, выводя весенние, легкомысленные рулады. Шелковая травка щекотала щеку, и хотелось лежать вот так долго-долго и вообще не вставать.

Не знать, что там, недалеко, начинаются холодные и угрюмые казармы, плац, штабной дом, клуб, столовка-тошниловка – обиталище их полка, место жизни для полутора тысяч одинаково зеленых пацанов, изнывающих от тоски по родимым домам.

Не думать, что жена твоя может уже и не только твоя вовсе.

Не мечтать о будущей работе, о рождении детей, обустройстве дома, чтении умных книг, образовании и прочих нормальных вещах….

Лежать бы вот так, блаженствовать вечно и ни о чем не думать, ощущая в душе и в голове приятную пустоту.

Откинув щелчком пальцев догоревшую сигарету, Серега положил обе руки под голову. Небо, голубое и чистое, смотрело в его голубые и чистые глаза. Оно было радо за этого человека.

Ведь он был тих и счастлив, ему хотелось любить всех и вся, хотелось бегать с радостным криком, босиком по росистому лугу полному цветов, падать с любимой голенастой девчонкой в теплое и душистое летнее сено, целовать ее мягкие губы и улыбаться, глядя в ее смеющееся лицо.

Как же он любил сейчас этот мир! Как же ему хотелось добра, справедливости, понимания, тихой маминой улыбки и нежных песен!

– Люди, я люблю вас!!! – тихо шептало его сердце, – Господи, спаси и сохрани! Доживу до дембеля, – столько хорошего людям сделаю! Только б дожить…

А солнышко пекло и пекло, жаря почему-то левую руку все сильнее и сильнее.

– Классное солнышко, и через ватник прогревает, – блаженствовал Серега..

Откуда-то доносился легкий запах дымка, приятный и успокаивающий. А он продолжал смотреть в небо и боялся невзначай уснуть от тихого спокойствия и мира в своей душе.

Вдруг что-то прижгло левую руку, сильно и больно. Солдат вскочил и с ужасом увидел, что рукав бушлата сгорел почти наполовину. Видно, окурочек отлетел неудачно, и воротился под ветер, незаметно упав на рукав.

– Йе-ххх, ты бля! Твою мать! – Серега тушил рукав пальцами, выбрасывая вату, вытряхивая пепел и горелое тряпье.

Когда дело было сделано, ватник представлял собой жалкое зрелище: огромная дыра с обгорелыми краями на левом рукаве. Носить такой «черпаку» было западло.

– Эгей, сынок, иди-ка сюда ! – поманил он пальцем пробегавшего мимо, на свою беду, тощего мальчика-салажонка, – Ну-ка, братец, давай-ка поменяемся!

Дух что-то заныл, переминаясь с ноги на ногу.

– Чо-о-о? Я не понял, бледный. В душу захотел?

Серега слегка боцнул его под грудь кулаком – мальчик согнулся, и не успел опомниться, как «черпак» уже застегивал свой солдатский ремень на его бывшем бушлате, предварительно оторвав внутренний карман с вытравленным хлоркой клеймом: «Рыжов Валера 3 р.».

– Носи, зеленый, помни мою доброту. Добрый бушлатик, сносу не будет! – Серега пнул ногой свой брошенный наземь ватник пацану и пошел, переваливаясь и перепрыгивая через весенние лужи к расположению полка. Совесть его молчала.

Растерянный мальчик-солдат горько заплакал от унижения и своей первой потери.

А небо с глупой улыбкой все смотрело вниз. Оно ничего не понимало.

Пуська

– Граждане, граждане, расступитесь! Товарищи! Пропустите, мы с ребенком! Куда ты прешь, образина, видишь, коляска тут?! А ты давай покрякай, селезень, покрякай еще, ага… Щаз в шнобель, бля, схлопочешь! Беременные женщины и отцы-одиночки – без очереди! Постановление ЦК КПСС от второго ноль второго не слыхали, что ли? Кто беременный, я беременный?! Сам ты – чмо подзаборное! Спасибо, мужики! Девушка! Ах, это вы, Леночка? Целую ручки! Нам четыре пива, будьте любезны, плиз-з! Я вас люблю! – мой приятель Леха Пикус особенности поведения в советских очередях знал идеально.

Подходя к враждебному частоколу тел у окошек раздачи чего-либо, друг мгновенно раздувался в размерах, выставлял в стороны все свои многочисленные локти, колени и ребра, и становился похож на огромного жука-богомола. Легкий налет интеллигентности слетал с него стремительно, словно семейные трусы перед обнаженной юной девушкой. Огромная Лехина совесть здесь замолкала и пряталась куда подальше, чтоб не краснеть.

Сейчас Леха беспрестанно громко орал какую-то ересь и сильно тянул меня за собой. Я же – толкал в толпу коляску с Пуськой, чуть склонившись над ней, плечами и локтями обороняя мое девятимесячное сокровище от оловянных, налитых бомжовских глаз, пенных слюней алкоголиков, стальных пролетарских локтей и чугунных задниц совслужащих.

Нас было трое, а это – уже мафия, вооруженная Лехиной наглостью, моими тяжелыми кулаками и писклявым Пуськиным ором. Наш облик заботливых советских «крестных отцов» был нетипичен для толпы, привыкшей бороться с тупыми наездами «блатных» прибазарных алкашей, и, тем самым, гасил в зародыше справедливую ярость измученного очередями пролетариата из-за вечного дефицита всего и вся.

Мы, словно танковый клин, вторглись в монолит пивной очереди у павильона «Бабьи слезы», и как когда-то говорилось в сводках «Совинформбюро»: «…прорвав оборону противника, стремительно овладели городом…»

В восемьдесят пятом году, да еще в июльскую жару, четыре кружки жигулевского пива, добытые за десять минут, были действительно сродни настоящему подвигу.

Загорелая до черна Пуська, сидя в легкой гэдээровской коляске в одних белых трусиках и в подаренной Лехой черной бандане с черепом и надписью «SEX», с любопытством разглядывала хаотичное мельтешение штанов и авосек. Некоторым, неосторожно приблизившим к Пуське свои зады и колени, доставались ее щипки и пинки голыми пятками. Она пищала от восторга, когда ее экипаж подпрыгивал на кочках человеческих стоп. Ноги с ойканьем отскакивали прочь от крепких железных колесиков и рамной арматуры, а Пуська была в восторге, делая губами «ж-ж-ж-ж», пуская огромные пузыри и стукая по раме ладошкой.

Когда мы с Лехой расположились с пивом на теплых бетонных плитах позади павильона, Пуся полезла на руки. Пришлось взять нашего младшего научного сотрудника в охапку и немного потискать ее в награду за стойкость, проявленную при взятии вражеского укрепления. Она заслужила и щекотку, и поцелуи в пузо с треском, и даже полеты в космос. Дикий младенческий визг и хохот, раздававшийся над пивной, вызывали улыбку даже у тех, кто был сегодня с тяжкого похмелья.

Леха Пуську не тискал. Боялся ее или… уважал? Они дружили, но как-то не по-отцовски. Часто, когда он являлся к нам домой пьяным, в горе непонимания и несогласия с этим миром, и ему требовалось излить кому-то душу, я, уставший от Лехиной рефлексии, подсовывал ему Пуську. Они долго разговаривали, сидя на диване. Даже жестикулировали и матерились. Пьяный дурак нецензурно сквернословил, а младенец надувал щеки и бубнил прописную истину: «Ба-бу-бы!!!». Ребенок был прав – все Лехины беды были от баб.

Споры их были нудны и утомительны для обоих, но стороны всегда приходили к консенсусу. В конце концов, я заставал их спящими рядышком: Леха, лежал камбалой у самой диванной спинки, а Пуська – развалившись по всему остальному дивану, дрыхла, по-хозяйски забросив на своего друга ноги в розовых ползунках.

Как ни странно, но Лехе от общения с этим сопливым философом становилось легче. На некоторое время он смирялся с гнусной советской действительностью, переставал пить и заводил новую женщину.

Вообще-то, я назвал свою дочь Натальей. Сильно не мудрил – Анджелы, Эльвиры и Евлампии отмелись как-то сразу. Наташка, – и все. Доброе, веселое существо, общительное, с легким нравом, в светленьких кудряшках… Ну, как-то вот так я и представлял себе свою дочку. Имя Наташа к этому, придуманному мною образу, подходило идеально.

Однако с течением краткого времени, к дочке накрепко прилипло имя Пуська. Почему Пуська, с чего, казалось бы? Согласитесь, это имя было уже совершенно несерьезным – какой-то бутузик, пупсик, воздушный шарик и хохотун.

Леха постарался, озвездил девочку Наташу каким-то странным имечком – Пуська, закамуфлировав тем самым ее половую принадлежность. Как он сам признался – на это его подвигли наши частые совместные гулянки-мальчишники. Три товарища просто обязаны быть мужчинами. А то, что это за дружбан по имени Наташка?

Наш партай-геноссе Пуська! Вот это – по-нашему!

* * *

Мы пьем пиво. Младенец в бандане задумчиво слюнявит во рту большой палец своей левой ноги. Он счастлив – первое в жизни лето, яркое солнышко, загар и такие крутые кореша рядом. Сколько веселья и открытия нового! Сегодня – пивная «Бабьи слезы», а вчера была бочка с квасом, на обратной дороге из пункта стеклотары поход в библиотеку за папиными учебниками, а потом еще выезд на рынок за картошкой. И дядя Леша, такой смешной, похожий на ослика Иа, с огромными грустными глазами. Он умеет так смешно надувать щеки, оттопыривать уши и выдувать с писком воздух со словами: «При-в-вет, Пуз-здель!» и не обижается, когда ему за это достается ладошкой по носу.

Как прекрасен этот мир! Прохладное пиво, солнце, выходной день и хорошие ребята вокруг.

К младенцу приближается Лехина физиономия: «Эй, партай-геноссе, пиво будешь?»

В ответ пузыри, смех и шлепок по носу: «Ба-бу-бы!!!»

Пять километров до чуда

По темно-коричневому боку свечи медленно ползла слеза, пытаясь упасть на каменные плиты пола. Слеза доползла до середины, тихо застыв прямо возле дрожащих тонких пальцев, крепко сжимавших эту горящую палочку парафина, словно чудесную соломинку. Ту самую, за которую хватается утопающий, когда уже не за что больше хвататься.

Слегка закопченные своды безлюдной церквушки загадочно шуршали, и недовольно помаргивая редкими огоньками лампадок, осуждающе смотрели на женщину, что стояла сейчас у иконы Божьей матери и тихо шмыгала носом.

– Пресвятая Богородица, матушка-заступница, помилуй меня грешную. Помилуй меня, – женщина механически бормотала слова молитвы, пытаясь вспомнить что-то еще, но кроме этих слов в голову ничего не приходило. Да и откуда там было взяться чему-то еще, коли крестили ее в детстве тайком от парткома, а в юности вбивали в голову, что нет никакого Бога, в молодости же заставляли глядеть на вдруг обретшего веру президента, от которого даже по телевизору за версту разило водкой. Какая уж тут молитва, какие уж тут каноны? – Прости, Господи, наши грешные души!

Еще полчаса назад Татьяна и думать не думала ни о каком Боженьке и ни о какой церкви. Ехала на своей машине, возвращаясь из Костромы с очередной рекламной тусовки, и вдруг случайно увидела большой дорожный указатель. Там было написано: «Храм Николы Чудотворца, что в бору» – 5 км». Прикольно. Как это «что в бору»?

Зачем она свернула с оживленной трассы в указанную на плакате сторону, она так и не успела понять, пока не проехала эти самые пять кэмэ по узкой и ухабистой щебеночной дороге, проложенной кем-то прямо через лес.

Когда дорожка вдруг резко закончилась кольцом с большой травяной лужей посередине, женщина остановила машину и вышла навстречу майскому солнышку.

Прямо перед ней, в окружении огромных сосен, стояла старая церковь красного кирпича. Одна ее часть, та, что с колокольней, была в строительных лесах, но никаких строителей не было. Вокруг вообще не было ни души. Только огромные, старые, красноствольные сосны тихо поскрипывали где-то там вверху, на недосягаемой высоте, шикарными темно-зелеными кронами. Вдалеке была видна избушка под розовой крышей. Около нее, широко расставив ноги, стоял одиноко черно-белый теленок и, шевеля ушами, глазел на пришелицу. Прудик в камышах, кусты сирени, изумрудная трава... И все это в кольце могучего леса... Мир был спокоен, наполнен чистотой, тишиной и прозрачной ясностью. В нем была гармония, ожидание чуда и ощущение, что так не бывает. Ожидание неминуемого волшебства. Параллельный мир. Заповедник времени и пространства.

Разглядывая старый храм, что так естественно был вписан в этот чудо, Татьяна вдруг поняла, что просто обязана зайти сюда и помолиться.

Когда она прошла через низкие ворота с небольшим крестиком над ними, то попала в переднюю. Слепо тыкаясь впотьмах, нащупала обитую чем-то мягким дверь и вошла внутрь. Ей не было страшно. Знание того, что церковь ждет ее, придало силы и шагнуть на каменный пол в пахнущую елеем и сладковатым дымом полутьму, казалось делом вполне естественным.

Женщина в растерянности остановилась недалеко от порога и, озираясь во мраке, увидела в правом углу знакомый образ Божьей матери. Она быстро прошла к иконе.

Вдруг какая-то серая бормочущая масса зашевелилась в противоположном углу. Темная старуха с печеным, как картошка, деревенским лицом, с мокрой тряпкой в руках, шипела на нее и показывала на непокрытую голову. Ей стало неловко, и она, вытащив из-под курточки, тонкий голубой шарфик быстро набросила его на голову. Но старуха не унималась и продолжала что-то осуждающе бормотать.

Джинсы! Да будь они не ладны! Удобно, современно, но... Не подобает женщине в храме быть одетой не по канонам. Косынка да юбка до пят – вот настоящая церковная мода. Бли-и-ин!

Черт бы ее побрал, эту вашу моду! Вот за что она не любила церкви – идиотские правила, ограничения, требования, унижающие женщину, словно какого-то неполноценного человека. И будь ты хоть какой богачкой, будь сильнее и умнее любого мужика – не имеет значения. Ты женщина и значит недочеловек. Гребаная патриархальная мораль!

Ей сделалось досадно и больно оттого, что какая-то убогая мымра испортила ей миг тихой радости и придется уйти отсюда, даже не попытавшись испросить Божеской мудрости. Она почти развернулась, чтобы покинуть церковь, как вдруг из алтаря вышел старенький седенький батюшка в рясе. Посмотрев на нее своими чистыми ясными глазами, он кивнул и приглушенно зашикав на черную бабищу, выгнал ее вон из церкви. Священник подошел к маленькому прилавку и, взяв с подноса свечку, протянул Татьяне.

– Молись, милая, молись, – тихо сказал он и тоже вышел за дверь.

Трясущейся рукой она протянула свечку к лампадке и вдруг неожиданно для себя заплакала. Она искала слова, но в голове вертелись лишь какие-то «иже еси на небеси». Он плюнула и решила для себя говорить простым человеческим языком.

– Матушка Богородица, помоги мне. Ведь мне так мало нужно. Я живу на земле уже сорок с лишним лет, и век мой женский катится к концу все быстрее. Помнишь, когда осталась одна, – строила жизнь свою своими руками. И вот уже бедность, которой так боялась когда-то, мне не грозит. И дочь моя выросла уже... А счастье? Где оно, матушка? Ведь разве мне много надо? Человека прошу. Дай мне человека рядом. Большого, сильного, доброго и ласкового. Мужчиной чтоб человек этот был. И чтобы всю жизнь любить одного его, и чтобы он меня любил. Не за деньги мои, не за машины, не за квартиры и кабаки с тусовками – просто так любил, ни за что. Просто за то, что женщина. Вот такая – сильная и слабая, смелая и трусливая, умная и глупая, расчетливая и доверчивая...Я запуталась, ты не поймешь... Мне плевать, сколько в нем росту, толст он или тонок. Главное, чтоб хоть чуть-чуть понимал меня. Матушка, ну почему никто не желает меня понимать? Все же так просто. Я устала. Зачем я тащу этот воз проблем, езжу по каким-то тупым тусовкам, по заграницам, хожу в рестораны и клубы. Ведь там его нет! Там его и не может быть!

– И ночи мои страшны, и дни мои бессмысленны. Матушка Богородица, попроси Господа, чтоб дал мне чуточку счастья. Хорошо. Ладно. Не навсегда. Дай на срок. Забери двадцать, тридцать(!) лет моей жизни и дай хотя бы один год счастья. Всего один. Ну, почему никто не слышит меня? Господи Иисусе, неужели это так много?

– Ты знаешь, Матушка, как не хочется идти домой в пустой дом, где кроме котов нет никого. Туда, где точно знаешь, что никого там и не будет. Все, кто хотели бы туда придти, знают, что их там не ждут, а те, кого ждут, – туда идти не хотят. Что же это? Неужели нет никакого смысла в том, что я говорю, строю, раздаю, ем, пью, болтаю, улыбаюсь, добиваюсь и заставляю добиваться других? Неужели никакого, Матушка? Все так построено, что плоды наши не приносят удовлетворения, и вкус их пресен и нет радости от них? Тогда зачем?

Татьяна плакала все сильнее. Сквозь пелену слез лик Богородицы качался, и, казалось, она осуждает глупую бабу за ее неразумность и невыдержанность здесь в жилище ее божественного отпрыска, которому когда-то так повезло с отцом.

– Вот тебе-то счастье привалило. Бог на тебя внимание обратил. Ты что, красивая была такая, что ли? Праведница, тоже мне. Замужняя баба ведь ты была! Ну почему тебя выбрал Бог? Мне твоего не надо. Ты скажи, где он, мой бог? Мне тоже нужен свой собственный, поменьше, но бог. Тот, которого я буду любить так, как ты своего.

И женщина вновь заплакала, бормоча извинения за свою глупую бабью зависть.

Позади тихо кашлянули. Это вернулся священник. Татьяна застеснялась, что старик мог слышать ее крамольные слова разговора с Богородицей и, поправив шарфик на голове, стала тихонько пятиться к выходу.

– Подожди, милая. Присядь, – старик усадил Татьяну на лавку и сел рядом, – Ты не бойся, Матушка всех прощает. На то она и Мать. Вы дети ее – разве ж детей обидишь? Просто хочется, как лучше. Небожители – они взрослые, а вы – дети. Они знают наперед, что будет, а вы не знаете. Оттого они вам мудрыми и кажутся. Ты ведь для своего дитя тоже мудра и авторитетна. Но не слушают дети взрослых. Не верят, хотят все сами. Гордыня. А ведь по тому же пути пойдут, что и вы. Но разве ты их любить перестанешь? Нет. Жалеть будешь – это точно, но любить не перестанешь.

– Я тебе совет дам, – старичок улыбнулся, склонил к Татьяне голову и заговорщически ей подмигнул, – Ты у Богородицы только одного проси: любви. Без всяких оговорок. Любви и все. Она не может в этом отказать, – он поднял палец и тихо прошептал, – Не имеет права! И любовь придет к тебе. Ты даже представить себе не можешь откуда, а придет. И будешь ты счастлива, девочка! Только вот никто и никогда не скажет тебе – надолго ли. Любить надо. Обязательно надо. Человек без любви – сухое дерево. Ни плодов от него, ни цвета.

Старик улыбнулся и погладил Татьяну по голове.

Иди, деточка… Хорошо ли тебе будет, плохо ли – на все воля Божья. Главное, верь. Ходи по земле и верь, – Татьяна вдруг схватила руку священника, поднесла к губам и поцеловала. Рука была жесткой, сухой и очень тяжелой. В ней была какая-то неземная сила и великая тайна.

Она вытерла слезы, поднялась со скамьи и вышла.

В бору бушевала весна. В запутанном проволокой палисаднике расцветала сирень, в заросших клумбах перли наверх какие-то странные цветы. Буйные заросли неухоженных кустов лезли под самую крышу церкви, а тени от громадных сосен играли с солнцем на растрескавшихся стенах.

Татьяна поняла – это волшебное место, это зазеркалье, это чудесный мир, где все так просто, где есть ответы на все вопросы, где даже священник похож на того самого, чьим именем назван храм. А может, он и есть тот самый Чудотворец, что живет в чудо-бору? От этой мысли ей стало вдруг так хорошо и легко, что захотелось раскинуть руки в стороны и улететь.

Женщина шла по дорожке и улыбалась. Она знала, что все у нее будет. Ведь на любовь у каждого есть право. И никуда она от него не денется.