Текст книги "Копченое пиво"

Автор книги: Юрий Малецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Ночь. Успели мы всем насладиться. Ночь – это время, что длить нельзя. Это место, где днить нельзя. Безвременное безместо. Сколько прошло минут, часов – узнаешь по светящемуся над водителем табло. Что проехали – по придорожным шильдам. Роскошный пограничный Страсбург или никакой пограничный Куфштайн – автобану все едино. Да и мне уже. Раз в три часа тормозят у придорожного растхофа, “чтобы размять ноги”. Зачем спящим разминать ноги? Это мой Roadhouse Blues, не их и не Джима. В отличие от меня, у него, кажется, не было проблем с совестью. Он ее не терял. Чего нет – не потеряешь. Он был гений, а гениальность плюс еще и совесть – это уже слишком много для одного человека. Курю, глядя на звезды. Давно бросил курить. Но в дальнобойных поездках начнешь покуривать. Эти точечки наполненной пустоты как-то помогают пережить длительную пустоту ночи. Кажется, эта звезда вся уместится на кончике сигареты, а та ни за что. Звезды разные. Богу неугодно курение, виноват, я перед ним кругом виноват, но иногда кажется, что это Он щелкает у тебя под носом зажигалкой. Потом опять едем. Опять спят. Гипсовая Маска спит. Один я не умею спать сидя. Кто-то должен сидеть и смотреть. Экскурсовод-дальнобойщик. Единственный в мире частный сыщик-консультант. Все может сыскать на пересеченнно-культурной местности. Не живши и недели, а то и дня в городах, по которым ведет, как по тому единственному, где родился. Нормальный человек водит, где живет. Или недалеко от себя. На границе с Бенилюксом – по Бенилюксу. На границе с Австрией – по Зальцбургу. А я, сидя в баварском провинциальном городе, вожу по любому городу Европы. Как я это делаю? Это коммерческая тайна, которая принесла мне чуть больше дырки от бублика и чуть меньше самого бублика. Но вам я открою: нужна только карта города. Она находится в путеводителе, который находится в библиотеке. Остальное, как неумело, но не бессмысленно формулировал мальчик Цой, остальное находится в нас. И раскрывается на местности – в виде легкого отвисания челюсти: смотри, это то самое и есть. Ты вел их и себя по карте – и привел, карта правда не соврала, ты и вправду стоишь около дворца Медичи, что странно. Но раз уж это случилось, раз уж ты оказался здесь, а не на площади Урицкого в Самаре – что ты знаешь о нем? Не о Моисее Соломоновиче Урицком, это кому сейчас интересно, красный террор или белая гвардия, когда доллар уже вторично стабилизировался на всем пространстве постконтревреконстрнеотранс-и-мета-России и барометр всегда показывает 29,44, – а о старом Козимо, о сыне его Лоренцо и сыне его Джулиано, о возлюбленной последнего Симонетте Веспуччи, урожденной Каттанео, приехавшей с мужем Марко Веспуччи во Флоренцию и умершей здесь от чахотки через 7 лет. И когда она умрет, ровно за два года до того, как зарезали ее любовника, старший брат того, Лоренцо, напишет: “Настал вечер. Я и самый близкий друг мой шли, беседуя об утрате, постигнувшей всех нас. Воздух был чрезвычайно прозрачен, и, разговаривая, мы обратили взоры к очень яркой звезде, которая поднялась на востоке в таком блеске, что не только она затмила другие звезды, но даже предметы, расположенные на пути ее лучей, стали отбрасывать заметные тени. Мы некоторое время любовались ею, и я сказал затем, обратившись к моему другу: ”Разве было бы удивительно, если бы душа той прекраснейшей дамы превратилась в эту новую планету или соединилась с ней? И если так, то что же дивиться ее великолепию? Ее красота в жизни была великою радостью наших глаз, пусть же утешит нас теперь ее далекое сияние“”. Вспоминай-вспоминай, разматывай клубок, это ведь интересная история, заговор Пацци, обнажал тираноборческий кинжал, того зарезали как раз вот там, в кафедральном соборе во время службы, мы ее сейчас увидим и как ахнем, как – это же Санта Мария дель Фьоре и есть, Святая Мария в Цветах, а тот укрылся в сакристии, раненый. Интересно. В сакристию все-таки побоялись, было за душой что-то сакральное, или просто их перехватили? Интересно. Пока тебе самому интересно, им не станет скучно.

Я кондотьер. Гаттамелата, что значит Пестрая Кошка. Огнем и мечом прошел я Пизу и Сиену, предал двухдневному разграблению Фиренцу; оголодавшие мои ландскнехты стояли в Вене (помню ее, еще когда она звалась Виндобона), оставаясь глухи к мольбам завсегдатаев Оперы и кафе, опустошив запасы честного хозяина постоялого двора в Венском лесу, набив поутру карманы оставшимися на шведском столе от завтрака яблоками и киви, плавлеными сырками и расфасованным джемом, и если бы корнфлекс и мюсли были расфасованы, мы забрали бы и эти трофеи с побежденных земель. Тяжелая поступь моей голодраной, но обученной в боях механизированной пехоты заставила содрогнуться земли Франш-Конте и Брабанта. Тщательно готовил я кампанию за кампанией, разрабатывая по картам и книгам планы конкисты. Озеро Гарда, Верона, Виченца, родная моя Падуя, Милан, Рим, Канн, Ницца и Монако, Брюссель, Гент и Брюгге, Гаага, Амстердам, Люксембург, Кёльн – пали один за другим... Спрашивайте. Да, разумеется, одеколон, о де Колонь – это кёльнская вода по-французски. Нет, не речная вода из Рейна, но – кёльнская вода. Что значит вода, если это одеколон? А что значит – вода, если это водка? Все это вода. Весь вопрос, какая. Французы называют свою самогонку “о де ви” – вода жизни. А водка – вода смерти. Живая ли, мертвая вода – мне, призраку, все равно, какую пить. Чем закусывать. Где жить.

Но если умирать, так в Венеции. Да потому, друг мой, что в Венеции умирают все. Одни потому, что родились в ней, здесь живут и, значит, умрут. Другие потому, что это считается хорошим тоном. Вагнер же умер. Да, здесь, 13 февраля, на наш старый Новый год, в палаццо Вендрамин Каллерджи. Архитектор Мауро Кодуччи. Лучший из всех, кто здесь строил в 15-м веке. Да. Тут. Взял вот и помер. На руках старого гондольера, веницейского матроса Чижика, ходившего за ним как дядька. Подождите, утру слезу. Ведь он был Летучий Голландец, как я, он был моим братом и написал про нас оперу-автопортрет, а думал, что немец и антисемит. А сам взял сюжет у Гейне, которого любил безумно. Но сжег все, чему поклонялся. Потому что был человек идеи. Большой и чистой идеи. Чего только люди идеи не удумали. Главное, чтобы они думали одно, а удумали другое. Для тех, кто будет делать. Тогда еще можно жить. Вагнер помер, а мы будто хуже. И мы помрем. Когда нам придет спасение от тех, кто нас полюбит. Тут, почему нет? Бродский когда-то тоже собирался помереть на Васильевском острове, но помер по дороге в Нью-Йорк, а велел, как будто бы, – тут. На острове Сан-Микеле. Я как думаю? Живет себе человек, живет и видит – кругом мрут, а хоть бы хны. Мерло, мерло по всей земле – не поредело. Он и решил, поскольку у него уже была любящая и верная и ему недалеко оставалось до спасения и покоя, во избежание мало ли там чего, знаете, бывает, внезапно умрет человек, он-то уже в курсе, как и что, а другие-то еще живые, вот и не знают, что делать... он и решил заменить Васильевский остров Михайловским. Им так понятнее, Европа все-таки, Запад, все свое родное, а ему не все ли равно, когда для него все родное – уже там, а не здесь? Любой остров есть часть суши, со всех сторон омываемая водой. Мы живые на этом острове мертвых. Как, то есть что? То. Мы пока еще не доросли. Мы еще чужие на этом празднике смерти, вот что.

Кажется, тот со смотрительским значком в углу уже обратил внимание. Да, определенно. Идемте тихо, но быстро; идем дальше, друзья мои (почему нельзя? что я сказал-то? что большей концентрации католического чувства, чем в картине Латура “Оплакивание св. Себастьяна”, нет даже в картине Сурбарана “Смерть св. Бонавентуры”, которую вы видели 15 минут назад в крыле Денон (где нас не тормознули, обычно тормозят там, а сегодня тут, где никогда); что большей степени скорбного бесстрастия вы не найдете, поэтому смотрите сейчас и запоминайте на всю жизнь... что, разве неправда? что-то плохое сказал? за это надо забрать? у, святые камни Европы! когда меня заберут, выдворят, внесут в компьютер, дадут срок, наложат штраф, – когда меня не станет, кто будет вас защищать от Америки, от агрессии бейсбола и баскетбола, от биты демократии и прогресса, от Брюса, который опять вовремя вылез, чтобы с чувством юмора в пятый раз спасти мир? и тут взрыв! а где Брюс, в отпуске? и кто напомнит туристу о внутреннем его человеке перед лучшим художественным ответом Запада на вызов восточных медитативных практик – картиной Латура “Мария Магдалина со свечой”? кто, если не я? ответь, Александровск, и Харьков, ответь!). Идемте скорее в другой зал, да нет, да что вы, да не потому, что нельзя, как это нельзя – вы платили деньги и все можно, но Лувр скоро закрывают, а мы еще не все видели. Мы еще не видели картину Вермеера “Кружевница”, а значит, не видели по-настоящему сверхъестественной живописи, мы еще не видели картины Рембрандта “Туша”, с этого убитого, воняющего сырой кровью мяса начинается ХХ век, парижская школа, Хаим Сутин, богословие после Освенцима. Помните, как у нас раньше в гастрономах в рыбном отделе писали: “Треска обезглавленная поротая”? “Минтай обезглавленный поротый”? Нет? А я до сих пор помню свою оторопь перед картиной позорной казни невинной рыбы, которую, уже обезглавив, порют на потеху человеческой черни. Нас с вами. Это ужасно. Если не дают смерти, так хотя бы забвение. Я помню все. Да, пожалуйста. Которую я там показывал? Внизу? Час назад примерно? А, ну да, без рук. А та, на лестнице, с крыльями – без головы. Да, забыл, и без рук тоже. А та хотя бы с головой. Хотя этой без головы, пожалуй что, лучше. Ну? Да, и была. Без головы. Верно. То есть нет. Не путайте меня. Разумеется, с головой, как это богиня и без головы, и эта – с руками, но когда ее выкопали из земли 150 лет назад, она уже 2000 лет как пролежала – ну, и вынули, как уж была. За 2000 лет все что угодно куда угодно слиняет. Рук так и не смогли отыскать. Да, искали. Но кто-то под землей постарался их заховать как следует. Да, пожалуйста. Только давайте все в уголок (а то вон уже из того угла начинает следить; вот сюда, за колонны; пронесет – или уже по рации меня передают, ведут из зала в зал? а потом, как уже пригрозили, в участок; я не апаш и не хочу к ажанам). Так, слушаю. По национальности кто она будет? в смысле – кто? Венера? То есть Афродита, чтобы вас не путать. А вы как думаете? Нет, не француженка. Она вообще-то – богиня. Но в общем... ну да, поскольку родилась у острова Кифера, а волны вынесли ее на Кипр... ну, в общем, вы правы, если они приземлили ее здесь и называли Киприда, значит, у нее есть нация. Сдаюсь. Гречанка. И откопали ее на греческом острове Мелос. Но тут своя тонкость. Понятно, что вы запутались, поскольку сами греки изрядно запутались в этом вопросе и нас попутали. Поскольку тоже все о любви думали, ну и, значит, об Афродите – кто она все-таки будет, и пришли к выводу, что их две. Одна, для всех, Афродита Пандемос, ну то есть, скажем, всенародно-общеупотребительная, а все какие имеются в виду? Само собой, все – это греки. Остальные вообще никто, хотя они и есть. Рабы же есть, правильно, хотя они никто, верно? А то было и так, что греку грек – никто. Грек греку – метек. То есть афинянину спартанец никто, и наоборот. Поскольку чужеземец – вне закона. Убить его – это в принципе неплохо. Где-то недурно. Метека жалеть – только портить. И Никто свободно мог загреметь в рабы у Всех. Это вам не англичанин в Нью-Йорке. Да, а другая, не для тех, кто – Все, но и не для тех, кто – Никто, а для... для Не-всех, она звалась – Афродита Урания, то есть Воздушная, Небесная, эта непонятно какой нации. Небо же надо всеми встает, верно? (да, надо всеми встает... кому Бог подает.)

Да. Мы пойдем сейчас на этот холм, на холм мучеников или свидетелей, потому что мученик за Христа это и есть свидетель истины, и этот холм так и называется Монмартр, гора свидетелей. Здесь за веру во Христа обезглавили в 250 году епископа Сен-Дени, святого Дионисия или, по-нашему, Дениса, и еще двух священников. Как церковь называется? Сакре-Кёр. Еще раз? Сакре-Кёр. Еще раз? Все равно Сакре-Кёр. Хоть пытайте – что я могу сделать. Не могу же изменить название только от того, что его трудно запомнить. Что значит? Вот это вопрос по существу. Святое Сердце Христово, которое Ему пронзили за всех нас, а точнее – все мы, и продолжаем пронзать каждую минуту, мучители Того, Кто один нас только и любит. Нет бы нам помучить кого другого, кто нас не любит. Ведь никто нас по-настоящему не любит, никому из нас другой никто из нас не нужен, а Ему нужен... Беда только в том, что, согласно Ему же, кого бы мы ни мучили, даже нашего заклятого врага и к тому же последнего гада, мы на самом деле снова и снова мучаем – Его... Нравится? Очень? А мало кому нравилась, когда построили, потому что ни на что не похожа, из-за того, что похожа на все сразу, я потом объясню, на что не похожа тем, чем похожа, когда поднимемся и войдем. Один только авангардист Аполлинер ею восхищался. Поэт-модернист защитил храм Божий в стиле эклектики, странно, правда... но я лично думаю, тут дело в польской его крови. Поляк – он сначала поляк, а потом уж авангардист там или кто. Костел для него – это костел, а потом уже все остальное. Да, дождь. Да, проливной. Так это же прекрасно. Вы хотели увидеть классический Париж? Вот это и есть классика, когда заливает за ворот. В дождь Париж расцветает, как серая роза. Кто это написал? Неверно. И не он. Нет, и не я, куда мне. Правильный ответ: кто бы это ни написал, он сказал чистую правду. Эта правда согреет нам душу, когда мы полезем на холм. Да, холм крутой. Потому на нем и засели коммунары, что высотку защищать легче, чем взять. Но мы с вами возьмем. Мы и не то брали. Что нам 130 метров? Вперед – и с песней.

Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Дахау евреям отдать!

В этом розовом доме жил Морис Утрилло. Он писал Монмартр и больше ничем не занимался. Если не считать того, что пил, как лошадь, но это не занятие, это вредная привычка. Он был внебрачный сын художницы Валладон. Она была женщина с вредными привычками. Имела ли она понятие, что сыновья бывают от брака – или только от мужчины? Понятия не имею, друзья мои. Тут жила Далида. Деревня, да? Зеленая заплетень. А ей нравилось тут жить. Она покончила самоубийством. Вредные привычки? Какие-нибудь были наверняка, но какие именно – не скажу, врать не буду. Значит, разонравилось тут жить, правильно. Пошли дальше. Тут на улице Лепик, 54 полтора года жил Ван Гог у своего брата Тео. Он был нездоров душевно. Я тоже не совсем здоров душевно, и как раз почему-то сегодня опять это чувствую, но к делу это не относится. Он и пил, и курил, и заключил этот ряд вредных привычек самоубийством. Да, еще отрезал ухо. А вы бы что сделали? Что-то надо было отрезать. Что-то в нем было лишнее. Когда у человека всего не хватает, это знак того, что в нем самом что-то лишнее. И вообще – бывали в Арле? Рассказываю: Прованс. Температура в тени 35. Человек каждый день встает, напивается абсента... абсент – друзья мои, это полынно-анисовая настойка, если вам интересно знать, мне самому интересно, дело в том, если кто читал у Ремарка в “Арк де Триумф”, эту дрянь в 30-е запретили, от нее начались проблемы у мужчин, то есть у мужчин проблемы начались гораздо раньше, но в 30-е годы ХХ века поняли: все дело в абсенте, и запретили. А сейчас вновь разрешили, я вчера с удивлением обнаружил в магазине, так вот, градусов в нем все 54 колеса. Итак, ты, будучи от природы Ван Гогом, то есть человеком, что греха таить, возбудимым, встаешь, с утра пораньше принимаешь, как принято у художников, абсента в 54 колеса, затем отправляешься в поле подсолнухов на целый день на солнцепек от 35 колес и выше и пишешь по картине в день, подпитываясь абсентом, потом через пару месяцев такого времяпрепровождения приглашаешь Гогена, тоже художника, человека, стало быть, тоже нервного, но не с такою нежною душой, вспомним хотя бы, что до того мсье Гоген был биржевым маклером, и неплохим, а это занятие закаляет душу, и, стало быть, некоторое время вы оба с утра, как положено художникам, регулярно принимаете абсент, беседуете о жизни и об искусстве, под абсент слово за слово об искусстве на солнцепеке, и – вот вам и ухо, друзья мои. Да, так он покончил самоубийством. Но не от того, от чего Далида. Ей хорошо жить разонравилось. А ему разонравилось жить плохо. Он был слишком серьезным для художника человеком, и у него было серьезное чувство вины, что он живет за счет брата, а у того семья. То есть это он так думал, но был не прав. Лучше бы он продолжал жить за счет брата, и тот бы жил, и кормил бы семью, а как он умер, так и брат с горя прожил очень недолго и тоже умер, перестав, выходит, кормить семью. Вот как все повернулось. Ван Гог думал как лучше, а получилось как всегда. Ну, а тут регулярно бывал Тулуз-Лотрек. Он был человеком с очень вредными привычками. А вы бы как на его месте? Нет, он-то не был беден. К тому же он был знатен. А что толку, если ты... Вот я вам сейчас расскажу его историю. Да, вот так ему не повезло. Зато теперь мы имеем “Мулен-Руж”. Этот кабак в этих завалах мусора, на этом бульваре де Клиши в жизни бы не имел сотой доли той славы, как теперь, если бы не этот калека. А теперь мы пройдем мимо всей этой богатой шелупони, стоящей здесь в очереди, всех этих американцев и японцев, среди жен и подруг коих отчетливо выделяется парочка наших компатриоток, спорить могу по выгляду, который их отличает, уж поверьте моему наметанному взгляду. А нам ни к чему это меню “Фрэнч канкан” за 920 франков, и меню “Тулуз-Лотрек” за 1020 франков, и даже это меню у стойки бара с одним бокалом шампанского и зрелищем за 390 франков. С одним бокалом от этого зрелища со скуки сдохнешь, а на второй не хватит. Знаете, друзья мои, когда-то, лет 30 назад, у меня был друг из города на Неве, он много привирал, как теперь выясняется, но многое говорил правильно, например: “Нельзя покупать втридорога то, что в принципе должно стоить дешево. Например, портвейн № 13 вечером из ресторана на вынос. Нарушение эйдоса данной вещи не проходит даром, и стоит вам взять его в кабаке на вынос по цене коньяка, вот увидите, это плохо для вас кончится”. И таки оно так и кончалось: плохо. Для него тоже, потому что в этой области он частенько поступался принципами. А мы с вами поступим правильно, пройдя мимо всей этой публики; так прошел бы мимо нее сегодня и сам Тулуз-Лотрек, так прошел бы мимо “Ротонды” сегодня Модильяни, так прошел бы мимо кафе “Куполь” Пасхин, так они прошли бы мимо всего этого шикарного безобразия, эти псевдобоги, эти нищие Мидасы, превращавшие в золото для других все, к чему они прикасались. Их прохватил бы понос, потому что расстройство желудка происходит от расстройства души оттого, что из-за них обычные пункты розлива превратили в аттракцион, который должны показывать такие люди, как я, а это еще не худшие, не самые последние, я – это только предпоследний, можете поверить мне, если не верите ему. С другой стороны, если Модильяни сам не мог ничего заработать как ни старался, он должен был понять свово брата артиста и дать ему возможность заработать пару франков на себе. Не исключаю и того, что кто-то когда-нибудь заработает на мне. Не думаю, что это произойдет, теоретически маловероятно, но практически и не то бывало. Так что, я буду ему мешать? Пусть только знает меру. А то ведь за эту голь перекатную без лонжа – Ван Гога, Модильяни, Рембрандта – гребут без меры и числа! Требую подать в суд, создать, кроме международного Гаагского трибунала, еще 2-й международный трибунал, чести и совести, – и подать туда за оскорбление личности покойников. Я, трехкопеечный, имею право на свои три копейки с Джойса, сидевшего в кафе “Липп” с Хемингуэем, и пять копеек с Хемингуэя, ведь он был побогаче Джойса, но право только на жизнь, на хлеб насущный, не на деньги же! И мы с вами поступим лучше, чем все эти американос, – мы пойдем в нашу гостиницу “Евроотель” в 2 звезды. Просто нам встретились две звезды. Две светлые повести. Но все удобства в номере, а это уже, считай, три звездочки. Пять, конечно, лучше, но в Париже традиция – тут нет пятизвездочных отелей, даже “Риц” на пляс Вандом, откуда принцесса Диана выехала навстречу своей, да, туннель у пон д‘Альма, мы по нему проезжали сегодня, сами видели – слишком короткий, чтобы там успеть разбиться как следует, но... так даже “Риц” имеет только четыре звезды. Нам довольно двух. Если они прямо напротив “Мулен-Руж”, на бульваре де Клиши – и с далекой звезды, с двух далеких звезд со всеми удобствами в номере будем не смотреть на это пошлое шоу, а просто целую ночь здесь на двух далеких звездах ж и т ь. Просто. Как сам Анри де Тулуз-Лотрек, потомок князей Тулузских. И пусть они не волнуются – сиживали и мы в хороших местах. Сиживали мы на хороших местах в автобусах. Из ресторанов рекомендую Макдоналдс. Ах, вы хотите настоящего парижского? потратить немного денег? смотря что считать немногим... Нет, 100 марок на двоих на устрицы и шабли не хватит. Что вы, это Париж, тут за 330 франков и в морду не дадут. Тут стакан пива, буквально 250 грамм, а не 330, стоит дороже кружки пива в Мюнхене. И это даже у стойки, а если сядете за столик... И не говорите, Германия – просто рай по сравнению со всеми этими парижами и венециями. Рай с человеческим лицом. Да. Нет, поймите правильно. Если одними устрицами желаете отобедать, тогда аккурат уложитесь в дюжину устриц и бутылку шабли. Но если после этого только аппетит разгорится, на меня прошу не жаловаться. Устрица маленькая, что я могу сделать? Она не млекопитающая. На вкус? Как бы вам это сказать. Ну, сами поймете. А идите-ка лучше в ресторан “Леон” на Пигаль, 200 метров отсюда. Да, та самая пляс Пигаль, мог ли думать хороший скульптор Жан Батист Пигаль в осьмнадцатом столетии, что его именем названная площадь так прогремит на весь мир своими сексуальными излишествами, да, и посреди фонтан, похожий на клумбу, и на углу слева – “Леон”, один из сети “Леонов”, кажется, начало им положили в Брюсселе, там кормят одними мулями, мушельнами, по-нашему, по-немецки, ну, этими... мидиями, но во всех видах. И в салате, и в супе, и жареные, и пареные, и я уж не знаю. Там, наверное, 50 блюд из мидий или сто. И цены средние между Макдоналдсом и устрицами с шабли. Причем будете там – имейте в виду, есть их положено так: распатронить мульку надвое и одной половинкой раковины есть из второй как ложечкой.

Н-ну! Такого со мной еще не было – сунуть экскурсовода в номер на троих. Экскурсоводу, как и шоферу, вообще-то положен одноместный номер, он должен разбросать свои кости во все стороны клоповника и утром спокойно привести себя в порядок, не ожидая своей очереди. Но понятно, что на тебе экономят, и если ты сам делаешь поездку, то сам экономишь на себе, и одноместный номер тебе достается лишь как случайный подарок небес, когда возникает вдруг одно непарное место – не пришей кобыле хвост. Но чтобы сунуть меня, дежурного по парижскому апрелю, в трехместный номер – такого я еще не едал! Это когда в Париже, как всегда в апреле, проливной дождь, когда в день пять экскурсий и мясо отстает от костей, – где, интересно, Гершвин видал свой “April in Paris”? Он, наверное, жил в параллельном Париже – когда к концу трудодня после бессонной ночи в автобусе ты держишься на автопилоте... и тут к тебе подселяют сразу двух ветеранов труда из Харькова и Днепропетровска! Утром у них наверняка по запору на каждого, а на все сборы – 30–40 минут. Втроем! А мне без контрастного душа второй день не поднять! Извините, я ничего не могла сделать. У нас все супружеские пары в этот раз, кроме этих двоих мужчин (ты как организатор поездки могла доплатить, и я получил бы одноместный номер, но этого я тебе говорить не буду), они приятные люди. Да, они приятные люди, но приятные люди с утра так же занимают душ, как неприятные, а он один, а времени в обрез. Вечно вы затеваете скандал. Кто, я? Ладно. Пойду в номер от греха подальше. Соседей в поездке не выбирают, как родителей. Надо найти в них хорошее. Так жить легче. Хорошие мужики. Ну, за первый день в Париже. Как, водку? А что, вы не думайте, это настоящая “Охотничья”, я брал ее в русском магазине в Мюнхене по 18 марок. Да я вижу, что водка настоящая, просто мне через час опять вас всех вести, еще полдня впереди, три экскурсии, а, бросьте, по глоточку, ну давайте по глоточку, хорошая водка, 45, в дождь в самый раз, но зачем же все-таки водку – и в Париж? тут как-то все хотят попробовать чего-то местного... сало тоже с собой везете? тоже из русского магазина? Вы что, это настоящее украинское. Тут разве умеют делать? И что... везете сало с собой из Харькова через Мюнхен в Париж? А что тут такого? Я сам и солил. Сало вещь серьезная. Серьезно? А как же ж. Сало надо уметь, во-первых, выбрать на рынке. Ну, это кто какое любит. Я лично люблю почеревок, с прожилками мяса. Тут ничего этого не знают. Первое же дело – у нас его шмалят. Раньше я не знаю, а сейчас на газу. Ошмалят щетину – потом на него соломы накидают и жгут ее, пока вся не прогорит. Чтоб запах был, какой надо, а не газа. Он потом черный, как вакса. Потом вымоют щеткой и какими-то составами – добела. А потом уже засаливают. Я сам солил. Два дня так, причем соли сыпьте сколько угодно, ошмаленная шкурка все лишнее возьмет, а на третий день шпигуете чесноком и в холодильник на сутки. И можете кушать. А немцы не шмалят, им запрещено. Чтоб не пахло под носом у соседей. Те и думать не будут – с ходу на них в полицай. Так они его – бреют. Да, представьте себе, я узнавал. Бреют с мылом. Та это же ж разве потом сало? Та оно же ж потом само как мыло. А шкура? Подошва! А наше ешь с ошмаленной шкуркой, как мороженое, вместе со стаканчиком. Тает во рту, без хлеба. В нашем одни растворимые аминокислоты, от них не потолстеешь, сами индийские йоги признавали. Естественно, видел. Можно сказать, участвовал. Он чует недоброе, не хочет выходить, так его вытащат и гладят, чтоб успокоился, – и быстро левую ножку подымут ему и такой заточкой – раз, он практически без звука – брык, и туда квач ему – тык, початок кукурузы или другую палку, чтобы кровь не шла. Они кровь потом спускают аккуратно в ведро, на кровяную колбасу. Вы закусывайте, закусывайте. Сорок пять градусов все-таки, вам еще нас водить. Спасибо. Да, сало хоть куда. Но с хлебом лучше. Вы, может быть, и хлеб сами пекли? Нет, хлеб я купил в Мюнхене. Интересный хлеб. Картофельный. Ну? Сколько живу, такого не пробовал. Вот будете знать. Век живи – век учись. Русская водка, украинское сало, немецкий хлеб. Интернационал – и не надо никакого Союза. Показываете вы классно, но картинами-таки же сыт не будешь. Ну, еще по капелюшечке. Та бросьте. Знаете, как у нас говорят? Що гiрко, то гiрко, що гiдко, то гiдко, а що пити нэ можно – так цэ ж брэхня!

Закругляем экскурсию, они явно выдохлись, только объясню, чем отличается итальянский парк от французского и английского, – и айда с собой вдвоем в монастырь Сан-Марко, посмотреть на фра Анджелико. Туда еще отсюда пилить минут 12 быстрым ходом, и еще назад, и там. Даем свободное время – час. Дорогие друзья, сейчас у вас час свободного времени, можете перекусить, кто что с собой взял, шницели-бутерброды-пирожки, со вкусом, прямо здесь, за палаццо Питти, на скамейках медицейских садов Боболи. Итальянский парк эпохи Ринашименто, почему-то называемого у нас французским словом Ренессанс, отличается от последующего регулярного французского парка и последующего за французским иррегулярного английского тем-то и тем-то; а теперь устали – отдохнем. Устали, вижу, устали. Пожили ребята на свете. Я их люблю на самом деле. Жалею их натруженные социализмом спины и ноги, радикулиты, шпоры, язвы, ишемии; да и души их не заскорузлы, это как смотреть, с кем сравнивать... нормальному инженеру из какого-нибудь Сиэтла или Турина не до любопытства, а нашему все интересно. Какой бы еще турист в мире не то слово заинтересовался, но просто потерпел рассказы об алхимизме итальянской живописи от Козимо Тура до Джузеппе Арчимбольдо вместо обычного ах-ах посмотрите налево-посмотрите направо италия какая крррасота!? А им интересно. Это только кажется, что я к ним снисходительно. Это я над собой смеюсь, не над ними. Лучшая проклятая команда в мире. И за все неудобства своей долгой жизни и нынешнего путешествия хочет немногого – права высказаться. “Мне эта пирамида во дворе Лувра не показалась”. Ну, значит, не показалась. Имеет право. Или: “У нас в Харькове тоже первая площадь в Европе и вторая в мире”. – “Простите, не был в Харькове. Первая – в каком смысле?” – “Да нет, Вы не поняли – я же говорю: первая в Европе и вторая в мире”. – “По чему?” – “Как по чему? Я же говорю – самая большая в Европе и вторая в мире”. – “А, ну значит – по величине”. – “Ну! Я же ж и говорю – первая в Европе. И вторая в мире. Понимаете?” Чего же не понять. Мы в 12-тысячном Роттенбурге, за крепостными стенами – чудо-долина Таубер, внутри... одно слово – почти не бомбленный средневековый немецкий городок, сохранился с 15-го века, как муха в янтаре, не продохнуть от американцев и японцев, и он чувствует – прожил целую жизнь, а вокруг только и было, что самая большая площадь в Европе. А за что-то ведь хочется уважать не только себя, но и вокруг.

Фра Беато. Блаженный брат. Как он впаял медитативную фресочку-картиночку каждому брату в келью. Да, жаль, в стороне от маршрута, сюда просто по времени экскурсию не вставишь. И билет 8 марок, это для них уже перебор. Все эти Уффици, Питти, ты еще засунул капеллу Бранкачи, еще 5 марок. А странное дело этот Мазаччо, довольно маленькое все, теряется в натуральном масштабе, поднято высоковато, можно было или опустить, хуже только св. Георгий Пизанелло в Санта Анастасии в Вероне, такой маленький на такой верхотуре, ничего не разглядеть, а писали – огромная фреска, никому не верь, никогда, не спропорционировано, а сколько шума. Но все равно там, где Петр крестит, крещаемому холодно аж вздрагивает, это живопись, и где Адама с Евой выгоняют из рая, Ева рыдает, воет во весь раззявленный рот, как брошенная женщина. По полной правда, слышно как. Ты же помнишь, как это бывает. Сто лет прошло, но трудно забыть, как им плохо, когда их бросают. А тебе никто так и не отомстил. Не сглазь. Кто-то должен меня полюбить. Чтобы я обрел покой. Чтобы меня простили. Девушка. Да. Как ее звали? А ведь совсем мальчиком писал. Сколько ему было? 25? В 27 неполных он уже умер то ли в Риме, то ли по дороге в Рим при невыясненных обстоятельствах. Томазо ди Джованни. Фома Иванов. Прозванный Мазаччо.