Текст книги "Власть над властью"

Автор книги: Юрий Мухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Ордынцы же были прирожденные кавалеристы и искусные стрелки из лука, чему учились с раннего детства. Еще не умеющего ходить мальчика сажали на коня и давали маленькие лук и стрелы. Ордынцы не могли сами изготовлять мечи и кольчуги, наконечники стрел и копья, но луки огромной мощности они делали сами и стреляли без промаха, причем с ходу, с коня. Этот вид оружия определил и два тактических приема ведения боя. Если враг был слаб, то его просто сминали конной лавой, заставляя бежать и вырубая бегущих сзади. Таким путем достигалась быстрая и почти бескровная для нападавших победа. Этот тактический прием ордынцы, естественно, предпочитали. Но если противник был силен или позиции его были укреплены, ордынцы, не соприкасаясь с ним, кружили вокруг, расстреливая воинов противника из луков до тех пор, пока он не слабел, и тогда наносился окончательный удар. Так как и противник стрелял, то и у ордынцев были потери, и этот тактический прием для них был вынужденным.

Дмитрий сознавал, что, увидев перед собой войско, численностью в полтора раза превышающее его силы, Мамай не станет сразу атаковать, а сначала будет расстреливать из луков воинов Дмитрия. А крестьянам, не имевшим лат и щитов, укрыться от стрел будет нечем – их легко выбьют. По замыслу Дмитрия ордынцы должны приблизиться вплотную к его крестьянам, на расстояние копья и топора, смешаться с ними, тогда, действуя втроем против двух конных, крестьяне смогут добиться успеха. Чтобы решить эту задачу, Дмитрий перед основной линией своих войск выстроил две слабые передовые линии. Их задача была – умереть. А суть замысла Дмитрия была такова: конная лава не стала бы останавливаться перед слабой сторожевой линией, а с ходу смяла бы ее, не стала бы она останавливаться и перед передовым полком. И увидев, как легко они справляются с русскими, татары по инерции ударили бы по основной массе русского войска и застряли бы в ней. Однако для разгрома Мамая этого было мало. Его военачальники могли разгадать замысел Дмитрия и вывести свои войска из соприкосновения с русскими, отойти и расстрелять из луков, а могли вообще выйти из боя и навязать русским бой в другом, более для себя удобном месте.

Чтобы разгромить Мамая (да и кого угодно), мало было одной обороны, надо было атаковать. Но пехота не может напасть на кавалерию, а своей кавалерии было слишком мало, чтобы атаковать противника в лоб. Эффект от нее был бы возможен только в том случае, если бы атака была проведена внезапно – в спину. Поэтому Дмитрий спланировал третье тактическое поражение своих войск. Левый фланг был самым слабым, здесь должны были прорваться ордынцы и выйти в тыл русских. Но на левом фланге, в тылу он поставил лучшую свою кавалерию – засадный полк, с лучшим воеводой во главе. Расчет был таков: когда конница Мамая прорвет левый фланг, ей, чтобы атаковать с тыла центр и правый фланг русских, придется развернуться на 180 градусов и в этот момент она подставит свои спины находящейся в засаде кавалерии русских. Засадная кавалерия ударит и будет гнать противника и рубить его, не давая ему развернуться и перестроиться.

Чрезвычайно сложный, громоздкий и поэтому очень уязвимый план не предусматривал непосредственного руководства Дмитрия по его осуществлению. И этому были причины.

Мы уже говорили, что, согласно установившимся на Западе и в России рыцарским традициям, рыцари служили лично королю или князю. (И позднее, когда Россия была империей, дворяне и офицеры давали по традиции клятву в верности не ей, а императору.) Дмитрий понимал, что если его убьют, то князья и дружинники, освободившись от клятвы в верности ему, Дмитрию, побегут с поля боя. Увидев это, побегут и крестьяне. Это был бы полный разгром.

И он ставит последнюю точку в подготовке к битве. Когда ордынцы уже появились на горизонте и стали строиться для атаки, он выехал из строя, снял с себя золоченый шлем, серебряные княжеские доспехи и одел их на Андрея Бренка – своего друга детства. Его друг, в доспехах великого князя, сел на коня и возглавил российские войска под княжеским знаменем. А Дмитрий в простых доспехах, стал в ряды воинов передового полка, которому, по его плану, было суждено погибнуть. Видевшие это военачальники и дружинники (а это видели все) были поставлены в сложное морально-правовое положение: если знамя князя упадет, и человек в серебряных доспехах будет убит, то покинуть поле боя, не потеряв чести, они не смогут: ведь это не Дмитрий убит, не его знамя упало. А судьбу князя в течение всего сражения они не будут знать, только после боя выяснится, жив он или нет.

Началось сражение, и прошло оно (в силу случайности или в силу военного гения Дмитрия) точно по его плану. Ордынцы ударили по сторожевому и передовому полкам и легко их вырубили. С разгону конница врезалась в основные русские войска и застряла в них. Общая битва перешла в индивидуальные бои, в которых ордынцы несли большой урон. На правом фланге литовские князья отбили удар и в боевой ярости сами напали на противника, ослабив этим ударом их давление на центр русского войска. Мамай не терял надежды на скорую победу, и ему казалось, что она уже очень близка. Его воины прорвались к всаднику в серебряных доспехах, и он пал под их ударами, упало красное знамя князя, но русские продолжали сражаться. Но, наконец, левый фланг русских был уничтожен, кавалерия Мамая в последнем рывке бросилась в прорыв и развернулась в тылу русских для решающего удара. Но здесь, как и было задумано, еще раз сверкнул гений Дмитрия – по команде сидевшего весь бой в засаде боярина Волынского-Боброка отборная русская кавалерия обрушила свой удар в спину врагу. Этого удара ордынцы не выдержали и побежали. Русские ринулись за ними и гнали их 20 километров. Разгром был полнейший, эта победа изумила мир.

Но пока это была только победа духа, так как человеческие и материальные потери были огромны. Считается, что в живых осталось только 40 тысяч русских. Среди убитых долго искали Дмитрия, нашли его лежащим без сознания, Дмитрий с трудом пришел в себя, с трудом распознал, кто с ним говорит и о чем; его панцирь был весь избит, но он не получил ни одной смертельной раны.

Отметим следующее в описанном эпизоде. Во-первых, Дмитрий не был мудраком, он был способен принимать решения, которые требовало Дело, а не те, которые были освящены официально признанной мудростью. Для этого руководителю требуется особое мужество, ведь в случае неудачи тебя все объявят дураком, бездарностью, человеком, из-за глупости или подлости которого погибли другие люди. Для этого нужна смелость, то есть способность принимать рискованные решения, а не слепо следовать «мудрости» советчиков, не отвечающих за результат Дела, рисковать, зная, что поступки потом будут жестоко раскритикованы мудраками. Если бы Дмитрий потерпел поражение, то мудраки бы говорили: не надо было и крестьян на бой выводить, и передовые линии на гибель выставлять, и кавалерию весь бой в тылу держать, и самому от руководства боем устраняться.

Во-вторых, Дмитрий имел мужество принести в жертву Делу жизни своих людей. Только болтуны, никогда не отвечавшие за Дело, считают, что это просто, но в жизни, особенно для верующего, это всегда огромная тяжесть, и необходимо мужество, чтобы решиться на это.

И, наконец, Дмитрий доказал свою способность во имя Отечества, своего народа пойти на смерть без колебания, без шума, презирая почести, выделяя только одно свое право – служение народу.

Надо сказать, что Россию было трудно удивить жертвенностью своих руководителей, более того, для нее это было естественно, так как народ рассматривал их как отца в семье, а для отца жертвенность во имя семьи естественна. Причем отца всего народа, а не собственно монархического семейства. Наоборот, очень часто члены семьи царя России становились жертвой, положенной без больших колебаний на алтарь Отечества, во имя народа.

Вот яркий пример. Великий князь Иван III, даже готовясь к смерти, боясь Божьего наказания за грехи, боясь преисподней, отказывается освободить из тюрьмы своего брата Андрея, хотя митрополит просит за него, уговаривает Ивана не брать на душу грех смерти в тюрьме родного брата. Иван боится этого, но не может освободить Андрея: «Жаль мне очень брата, и я не хочу погубить его... но освободить его не могу. Иначе, когда умру, будет искать великого княжения над внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут русскую землю губить, жечь и пленить, и дань опять наложат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и вы снова будете рабами татар».

Наши отечественные мудраки ищут сходства между русскими и европейцами. А между тем, судя хотя бы по приведенному выше примеру, не лучше ли поискать сходства между русскими и японцами? Самурай превыше всего ставит исполнение своего долга. Он тоже боится греха и наказания в загробной жизни, и этот страх обязывает его исполнять долг. Но кодекс самурайской чести требует, чтобы он исполнил свой долг даже в том случае, если для этого ему придется сделать что-либо такое, за что он попадет в ад.

Начав формировать регулярную армию, Петр I, как и другие государи, столкнулся с необходимостью призыва большого количества молодых мужчин, не представляющих себя солдатами, то есть людьми робкими, не способными подавить в себе страх. Проходило время, и они, в конце концов, становились хорошими воинами, хотя на первых порах пугались неприятельского выстрела, поддавались панике и разбегались при натиске врага. Под Полтавой Петр I, боясь, как бы не повторился нарвский конфуз, ввел в боевое построение войск отряды, которые в 1941 году стали называться заградительными. Сзади боевой линии своих войск он выстроил линию солдат и казаков и объявил: «Я приказываю вам стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану ретироваться от неприятеля».

Чтобы понять разницу в образе мыслей россиян и народов Запада, можно обратиться к такому наглядному образу. Любую западную страну можно представить как гостиницу, где каждый человек живет в своем номере и платит за проживание, охрану и обслуживание (то есть то, что в государстве называют налогами) выборной администрации гостиницы. Существуют основной договор между администрацией и жильцами (конституция страны) и правила (законы), в которых оговаривается что, кто и кому должен. Жильцы могут быть патриотами своей гостиницы, но при этом не вызовет недоумения и их переезд в другую гостиницу или случай, когда охранник, законно расторгнув договор с администрацией, перейдет на службу в другой отель. Абсолютно естественно то, что одни живут в дешевых номерах, а другие в комфортабельных. Каждый оберегает неприкосновенность своего номера (мой дом – моя крепость) и личную свободу как от остальных жильцов, так и от администрации. В своей весьма ценимой личной свободе западный человек привык ориентироваться на себя, на свою активность и предприимчивость. Он не ждет ничего особенного от своего правительства: если оно защитит его жизнь от внешнего врага и уголовника, то и хорошо. Причем не важно, как оно это сделает, лишь бы сам житель не пострадал или пострадал в минимальной степени. Он требует, чтобы никто не вмешивался в его дела, не ограничивал его свободу, не мешал ему. Заплатил налоги – и все! В делах он коммуникабелен, для получения какой-либо выгоды легко сходится с другими людьми, но и при этом остается индивидуалистом, его мир сосредоточен в нем самом.

Мировоззрение русских совсем другое; монголо-татарское иго сбило нас в одну семью, научило истинной демократии, и наше мировоззрение приняло формы мировоззрения члена огромной семьи. Русские перестали рассматривать свое государство как гостиницу, они стали считать его огромным домом с многочисленной, но близкой родней. Во главе семьи естественно стоял отец – царь или правительство. В связи с этим доверие к нему было полнейшее, действительно, не может же отец сделать что-то в ущерб собственной семье. И те цари и правительства, которые это понимали, также достойно играли свою роль.

Причем действительными и полноценными членами семьи раньше считались только простые люди, то есть крестьяне, и, разумеется, царь. Те, кто занимал промежуточное положение между царем и крестьянами, особенно чиновники органов управления государством, тоже считались членами семьи, но не совсем «родными». Народом, «миром» крестьяне считали только себя. Первыми чиновниками государства были воеводы, бояре, дружинники, организовывавшие народ и управлявшие им в период военной опасности. Нередко воеводы были пришлыми, князю или царю служили и иностранцы, по найму. Возможно, поэтому к ним и впоследствии сохранилось несколько недоверчивое отношение.

До самого конца существования российской империи царь ко всем обращался на «ты», а ему говорили «Вы, Ваше Величество» все, кроме крестьян, которые относились к царю, как к отцу, несколько фамильярно обращаясь к нему: «Ты, царь».

В свое время был такой анекдот. Николай I как-то объезжал Россию, и в очередной деревне к нему вышли крестьяне с хлебом-солью. Староста, долго зубривший приветственную речь, при виде царя смог произнести только первые три слова: «Царь, ты столп...». Он снова и снова начинал: «Царь, ты столп»,– и забывал, что дальше. Наконец Николаю надоело: «А ты бревно», – сказал царь, забрал хлеб-соль и закончил на этом митинг.

Тем не менее и чиновники, и офицеры – все были членами семьи. О каких-либо договорных отношениях с царем не могло быть и речи. Разве в семье договариваются с отцом так: я тебе плачу определенную сумму, а ты меня защищай, или ты мне плати определенную сумму, а я буду защищать семью. В семье такие отношения немыслимы, это естественная обязанность членов семьи. В этом и состоит резкое различие России и Запада.

Когда Россия, объединяясь в семью вокруг Москвы, стала крепнуть, к ней с окраин от границ с Ордой стали стекаться крестьяне. Великий князь Московский ни о чем не договаривался с вновь прибывшими детьми, он давал им землю, семена, а если мог, то и скот, ничего не требуя взамен. А что может потребовать отец за исполнение своего долга перед детьми? Но когда приходила пора защитить семью, то царь и брал у крестьян столько, сколько было нужно, включая и их самих, их жизни. Почему он это делал, всем было понятно: ведь в семье не может быть иначе.

В Москву приходили князья и бояре из других княжеств. Князь Московский и с ними ни о чем не договаривался, а ставил их в строй. Но в те времена для содержания одного воина требовался труд не менее десяти крестьянских семей. Поэтому князь закреплял за своими дворянами крестьянские семьи, которые кормили дворян, их трудом дворяне вооружались, нанимали дополнительно солдат и защищали под водительством князя или царя этих же крестьян.

В России, как и на Западе, было крепостничество, но русские дворяне по отношению к крестьянам имели прав не более чем ротный командир по отношению с солдатам. Если на Западе рыцарь мог повесить своего крепостного, имел право первой ночи, тот был фактически его рабом, хотя и самостоятельно вел хозяйство, то в России это было немыслимо. Дворянин мог только выпороть крестьянина за проступки, а в крайнем случае, вернуть его царю – отдать в солдаты. Но ни посадить в тюрьму, ни тем более убить крестьянина дворянин не мог: это было делом отца-царя, делом только его суда. Дворянин мог отдать крепостного крестьянина другому дворянину и получить за него деньги. Это похоже на продажу, но надо учесть, что для дворянина крестьянин был единственным источником дохода, при помощи которого дворянин защищал тех же крестьян. Поэтому, передавая источник своего дохода другому, он имел право на компенсацию. Разумеется, что при такой продаже законом исключалось разделение семей.

Дворянин имел крепостных до тех пор, пока служил он и служили его дети. По окончании службы крепостных отбирали. Заметим, что сроки службы русского дворянина, как и службы семье члена семьи, не устанавливались. Поступив на службу в 15 лет, он мог до глубокой старости прослужить в крепости на границе за тысячи километров от своего имения и так никогда и не увидеть своих крепостных. Тяжелые условия, в которые попала Россия, требовали такой же тяжелой службы ей.

Мировоззрение русского человека как члена семьи выработало особые черты русского характера и, прежде всего, демократизм. То, что каждый человек должен в первую очередь служить народу, обществу, страдать во имя общества, было для русских вещью безусловной. Поэтому всякое уклонение от службы Отечеству, противопоставление ей своих личных интересов было для русских противоестественно, что уже тогда вызывало удивление западных современников, которые не без резона считали, что Родина у человека там, где ему хорошо живется.

Приведу еще одну цитату из книги Ф. Ф. Нестерова: «В июле 1701 года шведская эскадра в составе семи боевых кораблей входит в Белое море и направляется к Архангельску, чтобы согласно королевской инструкции сжечь город, корабли, верфи и запасы». Шведы знают, что русские считают Архангельский порт своим глубоким тылом, а поэтому и рассчитывают на внезапность диверсии. Операция закончилась, однако, провалом. Шведский историк XIX века А. Фриксель, используя сохранившуюся в архивах документацию, объясняет следующим образом неудачу экспедиции: «Когда шведские корабли вошли в Белое море, то они стали искать лоцмана, который сопровождал бы их в дальнейшем пути в этих опасных водах. Два русских рыбака предложили свои услуги и были приняты на борт. Но эти рыбаки вели суда прямо к гибели шведов так, что два фрегата сели на песчаную мель. За это оба предательски действовавших лоцмана были избиты возмущенным экипажем. Один был убит, а другой спасся и нашел способ бежать. Шведы взорвали на воздух оба своих фрегата и затем возвратились в Готенбург. Царь Петр тотчас вслед за тем поспешил в Архангельск, одарил деньгами, а также из собственной одежды рыбака, который с опасностью для жизни посадил на мель шведские корабли, и назвал его вторым Горацием Коклесом».

Русские источники кое-что добавляют и исправляют в шведской версии события. Архангельский воевода князь Прозоровский через голландских купцов был осведомлен о готовившейся экспедиции, а потому запретил рыбакам выходить в море. Дмитрий Борисов и Иван Рябов ослушались приказа воеводы и были захвачены шведами, которые угрозами и посулами принудили их показать безопасный путь к берегу для высадки десанта. Лоцманы, как видно, действительно хорошо знали свое дело, коль скоро не только посадили на мель шведские фрегаты, но сделали это как раз напротив недавно поставленной береговой батареи. После десятичасовой перестрелки русские пушкари разбили оба корабля (другие, опасаясь мелей, держались вдалеке), шведы не взорвали их, а покинули на шлюпках. Русские «обрели» на шведских судах 13 пушек, 200 ядер, 350 досок железных, 15 пудов свинца и 5 флагов. Дмитрий Борисов был застрелен на палубе шведского флагмана, а Иван Рябов выбросился за борт и вплавь добрался до берега, после чего был засажен в острог за самовольный, вопреки указанию воеводы выход в море.

Князь Прозоровский, следует признать, действовал более в духе своего общества, нежели царь Петр. Он, конечно, доволен поступком рыбаков и даже избавляет Рябова от причитавшихся ему батогов, но не разделяет восторга Петра. Будь на месте Ивашки с Митькой, думал воевода, Сидорка с Карпушкой, то, наверное, тоже не оплошали бы; чего же ради смотреть на Рябова, как на чудо морское? За выполнение долга не требуется особой благодарности.

Европейский взгляд, выраженный А. Фрикселем, прямо противоположен первому. Характеризуя действия рыбаков как предательские, он подразумевает, что Рябов с Борисовым поступили бы разумно и порядочно, если бы указали шведам слабые места русской обороны и, пересчитав добросовестно заработанные деньги, с низким поклоном удалились. Разные шкалы этических ценностей действуют на западной и восточной частях одного континента.

Петр попытался применить европейское понятие героизма к российской действительности, но, наверное, не был понят окружающими. Его подданные классического образования не имели, Тита Ливия не читали, а поэтому приняли Горация Коклеса скорее за одного из тех лихих голландских капитанов, с которыми любил бражничать государь.

Вообще в этой стране было неведомо, что такое героизм в том смысле, как его понимали на Западе. Мост через реку Каланэбра в Эстляндии шведы успели облить горючей смесью и поджечь до подхода русских. По приказу Петра солдаты, бросив на горящие мостовые клети бревна, ползком перебираются по ним на другую сторону и штыковым ударом выбивают шведов из предмостного укрепления. Первоисточник сухо сообщает об этом бое местного значения и не упоминает, были ли после него розданы награды: такое поведение солдат в порядке вещей. Было бы очень трудно растолковать прошедшим через огонь гренадерам сущность героического.

Героизм в его классическом понимании всегда есть исключение из правила. Герой, то есть сын бога, полубог, совершает непосильные для простых смертных деяния. Он возвышается над толпой, которая служит пьедесталом для его неповторимой личности. Долг, совесть, различие добра от зла – все это хорошо для низкой черни, не для него. Цезарь Борджиа, а потом Наполеон Бонапарт – любимые герои Европы, в них видела она апофеоз своего индивидуализма. Но такая компания вряд ли подходит скромному Ивану Рябову, и на пьедестале он должен чувствовать себя не слишком удобно.

Со времен Петра понятие героизма все же вошло в обиход русской мысли, но при этом оно обрусело, потеряло первоначальную исключительность. Антитеза между героем и толпой как-то незаметно стерлась, и на ее месте появилось маловразумительное для европейца словосочетание «массовый героизм», то есть что-то вроде исключения, которое одновременно является и правилом».

Могут подумать, что неприятие русскими парламентской формы правления, их приверженность самодержавию обусловлены их отсталостью и умственной неразвитостью: дескать, они просто не могли понять, как это хорошо, когда свободу отстаивает в парламенте профессиональный депутат, большинством голосов принимаются мудрые решения и т.д.

За сотни лет в России видели все. И поняли, что такое «демократия» по-западному, твердо зная, что большинством голосов принимаются решения, нужные не всему государству, не всему народу, а только большинству голосующих, которые руководствуются чаще всего не пользой страны, а исключительно своими, корыстными интересами. Корыстный же интерес купить просто – были бы деньги. И сама самодержавная Россия на протяжении своей истории покупала голоса «демократов».

Вспомним историю. Речь Посполитая три столетия вела войны с Россией. Пока это государство было монархией, Россия терпела поражения за поражением. Дошло до того, что русские не в состоянии были в открытом поле сопротивляться полякам. В смутное время отчаявшиеся бояре покупают в Швеции наемников, чтобы хоть что-то противопоставить профессионализму и удали поляков.

Но вот Речь Посполитая ступила на цивилизованный путь развития, «демократизировав» свое общество: король был отодвинут на второй план, на первое место вышло «демократическое» собрание – сейм. Он очень быстро довел Польшу до полного политического и военного бессилия.

1 февраля 1733 года умер польский король Август И. Предстояло избрание нового короля.

Для России вопрос, кто будет польским королем, был жизненно важным.

Россию по-прежнему терзали набеги крымских татар – вассалов Турции. Вечным врагом Турции была Австрия. А поскольку враг моего врага – мой друг, то Австрия стала надолго, пусть и неверным, но союзником России. Соперником Австрии на континенте была Франция, по той же причине для нее любой враг Австрии и России был другом. В Швеции нарастали силы, жаждавшие реванша за поражения, нанесенные Россией в Тридцатилетней войне. Пруссия спокойно выжидала в стороне, чтобы отхватить в предстоящей драке куски пожирнее.

Европа разделилась на два лагеря: в одном Россия, Австрия и (лишь потенциально) скупая Англия – традиционный противник Франции, в другом – Франция, Турция, Швеция. Оба лагеря поспешно направили в Польшу своих посланцев с тем, чтобы там выбрали короля, лояльного к соответствующему союзу. Франция боролась за Станислава Лещинского, Россия – за курфюрста саксонского Августа.

22 февраля 1733 года российская императрица собрала министров и генералитет, которые постановили:

«1) по русским интересам, Лещинского и других, которые зависят от Короны Французской и Шведской и, следовательно, от Турецкой, до Короны Польской допустить никак нельзя;

2) для того отправляемые в Польшу министры должны усильно стараться, денежные и другие пристойные способы употреблять, сообща с министрами союзников, чтобы поляков от избрания Лещинского и других подобных ему отвратить, для того этих министров надобно снабдить денежными суммами;

3) а так как может случиться, что вышеозначенные способы для отвращения таких вредных русскому государству предприятий окажутся недостаточными... без упущения времени на самих границах поставить 18 полков пехоты, и 10 полков конницы... донских казаков 2000, гусар украинских сколько есть, из слободских полков 1000, из Малороссии 10 000, Чугуевских калмыков 150 да волжских тысячи 3».

Как в воду глядели – «пристойных способов» оказалось недостаточно. Пока из Вены в Варшаву шло 100 000 червонных, а посланник саксонский давал ежедневные обеды на 40 человек, пока русские везли туда денежные «суммы», шустрые французы сунули польским «демократам» более миллиона ливров, и те проголосовали за Станислава Лещинского. Но подоспели деньги от австрийцев и русских. Польские демократы взяли и эти деньги, и еще раз проголосовали – теперь за курфюрста саксонского. В Польше оказалось два законных короля: один профранцузский, другой – прорусский. Россия двинула в Польшу войска.

Лещинский стал собирать вокруг себя верных шляхтичей. Казалось, в патриотическом подъеме гордые поляки должны были дать мощный отпор интервентам. Но ... Польша стала «демократической и цивилизованной». Историк Соловьев так описывает события: «...Русские беспрепятственно били приверженцев Станислава в Польше и Литве. Мы видели, что этих приверженцев было много, но вместо того, чтобы вести войну с русскими, они занимались усобицею, опустошением земель своих противников, приверженцев Августа. Они вредили русским войскам только тем, что утомляли их бесполезными переходами. Иногда большие массы поляков приближались к русскому отряду, распуская слух, что хотят дать сражение, но не успеют русские дать два пушечных выстрела, как уже поляки бегут; никогда русский отряд в 300 человек не сворачивал с дороги для избежания 3000 поляков, потому что русские привыкли бить их при встречах». Лещинский бежал в Данциг, сильную крепость, гарнизон которой к тому же был усилен 2000 присланных Францией солдат. К Данцигу подошла русская пехота. Однако король Пруссии не разрешал провезти через свою территорию осадную артиллерию. Пока российский фельдмаршал Миних торговался с ним по этому поводу, пехота взяла укрепленное предместье Данцига, разумеется, с польскими пушками и боеприпасами, и с помощью польских же пушек блокировала Данциг. К этому времени подтянулась осадная артиллерия, и Данциг сдался вместе с французами. Лещинский снова бежал.

И в цивилизованной Швеции к тому времени была такая же «демократия». Истосковавшиеся по грабежам шведские офицеры образовали значительную партию, которая требовала начать войну с Россией, пока она усмиряет крымских татар и ведет войну с Турцией. Король Швеции был связан представительными органами власти. Он искренне не хотел новой войны и даже пытался обосновать свою позицию отсутствием необходимой конъюнктуры, на что получил ответ от ястребов шведской секретной комиссии: «Надобно жалеть, что мы нынешними конъюнктурами не пользовались и войска на помощь Станиславу не послали, особенно в то время, когда город Данциг еще не покорился: мы все ждем революции в России, ждем уже 14 лет и все не дождемся, видно, мы до тех пор будем ждать, когда небо на Россию упадет и всех подавит: тогда нам полезна конъюнктура будет». Агрессивные настроения дворянства умело подогревал с помощью ливров французский посол. Русский же посол Бестужев поддерживал (тоже деньгами) мирные настроения шведского кабинета министров, представителей бюргеров, духовенства, крестьян. Но француз, который уже истратил на эти цели по слухам 300 000 ефимков, взял и в одну ночь сунул бюргерам 6000 ефимков сразу. Бюргеры переметнулись на французскую сторону. Мир между Россией и Швецией повис на волоске.

Шведы через Марсель послали в Турцию предложение о заключении наступательного союза против России, а копии предложений дали опытному разведчику майору Синклеру, чтобы он их доставил в Турцию через Польшу.

Шведский король проинформировал о миссии майора Синклера российского посла, и тот просит Петербург перехватить Синклера и «аневлировать» его, а потом распустить слух, что на него напали разбойники. Петербург, как всегда, промедлил, и Синклер проскользнул в Порту. Но и в

Петербурге все же дела двигаются: на «охоту» за Синклером отправлен поручик Левицкий, а за курьерами между Турцией и Францией, и молодым Орликом (а заодно и Синклером) – капитан Кутлер и поручик Веселовский. Как видим, и в те времена разведка России кое-что умела. Синклер попался Кутлеру и Левицкому на обратном пути, когда возвращался с ответом в Швецию. Разумеется, этот Джеймс Бонд XVIII века скоропостижно «скончался», а его бумаги были переданы русскому послу в Польше. Но смерть Синклера не удалось списать на разбойников. Кутлеру и Левицкому срочно сменили фамилии и отправили служить в полки подальше от западных границ.

В Стокгольме начался скандал. За смерть Синклера шведские ястребы пообещали уничтожить Бестужева. Посол незамедлительно отдал деньги для взяток на хранение голландскому послу, сжег все расписки и счета взяточников, а также секретные бумаги и укрылся в посольстве. Король усилил охрану посольства и не допустил погрома. Конечно, это сюжет для «Трех мушкетеров», но каковы последствия парламентаризма? Король Швеции за мир, часть парламента подкуплена русскими, часть – французами, часть – англичанами. В то время не стеснялись, никто не придумывал словосочетаний типа «Движение Демократическая Россия», а говорили прямо: русская партия, французская партия, английская партия. Иностранные государства спокойно и нагло отстаивали свои интересы в шведском, так сказать, парламенте.