Текст книги "ГрошЕвые родственники"

Автор книги: Юрий Грозмани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Глава 6, где явилась Лелик, добрая женщина

Дома оказалось хуже, чем я думал, это я понял по перекошенной улыбке жены, которая делала страшные глаза и даже не орала, что я пьян. Я стал бормотать что-то про проблемы на объекте, про то, что телефон сел, про то, что я виноват и последняя свинья, я исправлюсь, просто такова была ситуация.

– Ситуация? От тебя разит, я не понимаю, во что ты вляпался. Откуда она взялась? Где ты ее, вообще, нашел? – я ничего не понял из ее монолога, но после сегодняшнего дня был готов ко всему. Я шагнул в дом и увидел огромную толстую тетку в веселых высветленных кудряшках, она развалилась в моем кресле, а я не любил, когда кто-то сидел в моем кресле и пил из моей чашки. Она радостно ела торт, и этими грязными руками обняла меня, прижав к своей весьма внушительной груди. Я ее видел впервые.

– Брат, – прочувственно сказала она, не отпуская меня из своих объятий, – брат.

Я вспомнил, что на прошедшей неделе написал десяток писем возможным родственникам, они пока не все ответили, но этой тетки не было среди них, точно не было. Она поняла мою растерянность. Я старался не дышать парами джина ей в лицо, но судя по ее радостной морде, тетку это совсем не пугало.

– Я Лелик.

«А я Болек», – подумал я грустно, очень захотелось махнуть рюмку, но Маришка смотрела строго, на столе был только чай. Маришка еле сдерживалась, в доме находилась какая-то самозванка, к тому же я пока не поведал жене о своих изысканиях, хотел как-то по случаю, но случая пока не подворачивалось.

– Ну Ольга Гроше, это я, прости, – хлопнула она меня по плечу. – От волнения не сообразила, как назваться. Ты мужу моему Вовану писал, мол, брат нашелся, но его нет, я за него прочла. И вот сразу к вам. Ну что, махнем по маленькой за встречу, – она достала из кошелки бутылку чего-то мутного. – Это брат мой самогон гонит, отличный, весь район знает. Что там виски? Марин, тащи рюмашки, – скомандовала она. Маришка тихо подчинилась.

Ольга разлила всем по сто граммов. Марина, поджав губы, молчала. Я знал, что она злится, всегда так – губы подожмет, молчит, молчит. А потом в слезы и крик, а потом я капаю ей валокордин, смачиваю полотенце уксусом, прикладываю к вискам. Обещаю, что больше никогда это, что угодно – это, не повторится, такой ритуал. Она меня прощает, мы миримся, я держу ее за руку у телевизора, она прижимается к моему плечу, все хорошо.

– А Владимир… – я не знал, как спросить вдову, не придумал, что мне сказать по поводу родственника, никогда не виданного.

– Вовка? Срок мотает. Ну что между первой и второй перерывчик небольшой, – она положила колбасу на сыр, прикрыв ломтиком ветчины, и проглотила в два укуса. – Ты, братан, не подумай чего плохого. Это все так получилось. Вовка – он шофер на личной машине, а вечерами – в народной дружине, ну так у нас в Томске говорят. Они хачей на рынке гоняли, чтобы те народ не грабили, и надо же было, чтоб один хачик затылком приложился, дуба дал, а Вовку с металлическим прутом повязали, а он же прут только так, для самообороны. Ну он про остальных ни гу-гу, иначе они бы ему на полную катушку накрутили, ты же ментов знаешь. Вот и огреб червонец. Вовка парень хороший, сынка моего как родного любит, фамилию ему вашу дал, он за людей радел, хачи со своими ценами оборзели, грабят народ, так он и встал за справедливость, а они говорят, на почве межнациональной розни. Но ты же его не бросишь, – Лелик опять разлила. – Я к нему каждый месяц на свиданье, харчей там, курева, чая забросить. А вертухаи грабят, им же тоже подавай.

Маришка совсем ошалело смотрела на меня, не ожидала жену сидельца принимать. Супруга сослалась на какие-то дела и оставила нас одних, чтобы мы по-родственному посидели. Лелик сразу приступила к делу. Я же должен понимать, что без бабла на зоне никак, а Вовану еще семь лет мотать, она уже на двух работах пашет, пацана забросила совсем, глядишь, в дурную компанию попадет. А он толковый, все же Гроше. Ему бы надо в спорт записаться, а там на форму потратиться, он в футбол отлично играет, что какой Рональдо.

– А может, в музыку, на ударные, – неожиданно выдала она и отбила руками по столу самбу. – Я же тоже в детстве танцевала латинос, знаешь, как мне самба давалась, – лишь бы не стала показывать, взмолился я, у меня тут всюду хрупкие предметы. Но она ограничилась лишь отбиванием ритма по столу. Маришка вернулась на шум и спросила, будет ли гостья ночевать, пора уже.

– А, ну да, я к вам всего на пару дней. Завтра к Матронушке схожу, помолюсь, маляву ей оставлю и обратно. Приютите же меня, дорогие мои?

Я посмотрел на Маришку, она, хоть и истеричка, но всегда по делу, когда я неправ, а так человек добрый и отходчивый. Она пошла стелить кровать в гостевой комнате.

После безумной ночи у меня слипались глаза, и даже Лелик меня уже не пугала, да и ей хотелось прилечь, все же разница с Томском по времени велика, там давно уже глухая ночь.

Но увы, мне предстояло долгое объяснение с Маришкой. Кто эта тетка, где я был, почему надрался, сколько еще народу у нас в родне? Я умолчал только про Пиотра и про инструменты, купленные Роське, сказал, что китайскую дрель ему подарил. Маришка все-таки умная женщина, она простила меня, дурачка. Ее волновала эта криминальная тетка, а мы у нее даже документы не видели, мало ли, что она скажет. Я и у Петра верительные грамоты не спросил. И правда, я дурак. Дверь в спальню распахнулась, в шелковом халате с драконами и хризантемами вошла Лелик.

– Я же забыла вам паспорт показать, чтобы не подумали чего, я правда – родня.

В паспорте было указано, что она Ольга Ивановна Гроше, тридцати шести лет от роду, жительница города Томска, проживающая на улице Бела Куна.

– Вот ведь, какие вы люди, настоящие Гроше, чужого человека в дом пустили, приютили, святые вы, как мой Вовка, я-то вам чужая, – залилась она пьяными слезами, похоже, она добавила еще.

Маришка встала, пошла укладывать гостью. Она прониклась ее историей и даже простила мне этот невероятный визит. Она даже меня простила, что с меня взять, раз я такой, особенный, она же понимала, когда замуж шла, какой я, вот только бы мне пить бросить, все это пьянки виноваты, не сомневалась она. Она даже согласилась немного помочь брату-сидельцу, но в разумных пределах, она понимает, что такое одной с ребенком на двух работах.

Хорошая она, всех понимает, знает, как тяжело даются деньги, хотя сама отработала года полтора, строго до декрета. А потом с ребенком три года сидела, а потом сокращения пошли, кто же молодую мать после трех лет отпуска обратно возьмет.

Наконец, я заснул после двух безумных дней, решив взять отпуск от поиска родственников, хотя бы на недельку. Но было не суждено.

Глава 7. Я отправился в Санкт-Петербург, на родину предков

Не люблю я утренние звонки, но этот был особо настойчивым, хотя стрелка часов едва отмерила восемь. Это значит, что-то случилось на работе, кому еще звонить в такое время. Где-то там на стройке опять сперли генератор, или экскаватор, или рабочие ушли в запой, или кому-то по пьяни глаз выбили, или машину разбили. Я, даже не приступив к завтраку, взял трубку, настроение было испорчено ожиданием неприятности. Я был вял и сосредоточен. А там громогласный незнакомый голос:

– Доброе утро, Викентий, я Агриппина Платоновна Гроше. Вы отправили мне письмо о нашем роде, и я звоню вам. Нам есть, о чем поговорить. Жду вас завтра в полдень, на Петроградской стороне, проспект Добролюбова, кафе Евразия, постарайтесь не опоздать, – она говорила безапелляционно, я не мог вставить слова. Я просто должен был там завтра быть, у нее уже не было времени, ее ждал госпиталь, и она хотела завершить свои дела до госпитализации.

Хорошо, что у меня были партнеры в Питере, поэтому сочинить легенду про срочный вызов на объект труда не составило, и поеду я за счет фирмы. Завтра я должен быть у субподрядчика, как мне все это надоело, дорогая, ты бы знала. Она все понимала, я устал, я хочу отпуска, мне показалось, что я вполне убедительно лгу. Но, увы, жизнь есть жизнь, а стройка стройкой. Хорошо, что она меня уже не слышала, она пошла собирать мне чемодан.

Мне никогда не позволяли сложить вещи самому, и, распаковывая чемодан в гостинице, я всегда находил там самые необычные и безумно необходимые мне вещи, значение которых я даже не знал. Приходилось звонить и выяснять, что это мне досталось – суперщетка для одежды, прибор для полоскания зубов, самоочищающиеся щеточки и прочая хрень, которой всегда было в избытке в нашей семье. Маришка любила новинки. В этот раз я уезжал всего на один день, утром меня «Сапсан» доставит в Петербург, он же к полуночи вернет обратно, я верил, что так и получится.

Уже в половине двенадцатого я сидел за столом ресторанчика, где подавали японскую еду. Агриппину Платоновну я узнал сразу, как только она вошла. От нее веяло академичностью, ленинградским духом, возрастом (я знал, что ей под восемьдесят, но предпочитал говорить – за семьдесят), властью, уверенностью. Она как-то лихо передала свой зонт официанту и сразу направилась ко мне, хотя я еще не успел встать. Кивнув мне головой, она выложила на стол что-то, завернутое в вышитую салфетку.

– Сохранила, – гордо кивнула она мне, а я боялся протянуть руки к этому предмету. – Я все сохранила и все нашла. Но главное, что мы нашли друг друга, кому-то же я должна все это передать, – она обвела рукой кафе, и я совсем запутался. Она вела себя, как императрица. Я смутился, протер руки влажной салфеткой, я явно не соответствовал этикету, как и этот кабачок, ее явлению.

– Не люблю пафоса, – произнесла Агриппина Платоновна, ну и имечко, не лучше моего. Она развернула салфетку и достала маленькую печать. Это была печать Гроше, так и было написано – Гроше. И герб нарисован.

– Я хочу отдать ее вам, хотя у меня есть сын, но ему не до моих глупостей. Он только отмахивается и сбегает в очередную командировку, где его ждут то корабли, то морские котики, то еще кто-то. Он абсолютно безбашенный, вот его и носит из гавани в гавань, – достав мундштук, она собиралась закурить, но под строгим взглядом официантки лишь помяла в руках тонкую сигарету, понюхала ее и убрала в тяжелый серебряный портсигар.

– От мужа достался, – пояснила она. – Он Гроше, я лишь жена. Вернее, тридцать лет вдова. Викентий, вы счастливы в браке? – вопрос был неожиданным, я опешил, опустил глаза.

– Да, – ответил я заученными словами. – Я очень люблю свою жену и никогда не оставлю ее.

Она посмотрела на меня как-то хитро, тут же отвела глаза, позвала официанта, заказала суп мисо и роллы. Я тоже стал читать меню, чтобы избежать ее пристального взгляда.

– По рождению я Первухина, я лишь жена и вдова Гроше. Наш род Первухиных когда-то гремел по всей Волге, потом, после революции, дед работал скромным бухгалтером в Астраханском пароходстве. Меня отправили учиться в кораблестроительный, а я сбежала в университет, и даже была зачислена на исторический, – она опять достала сигарету. Она гордилась теми победами, которые давно уже не значили ничего. Она это тоже поняла и перешла к другому повествованию. – Когда я увидела на набережной Шмидта Его, судьба моя была решена окончательно и бесповоротно. Этот высокий летчик в кителе и прекрасно сидящих на его изумительной заднице галифе, вызывал взгляды всех. Я сразу поняла, что он станет моим мужем. Он еще об этом не знал, и тут я сломала каблук. Военный летчик с двумя орденами Красного Знамени, само собой, пришел мне на помощь. Я не смущаю вас своими женскими штучками? – хрипло засмеялась она.

– О нет, я не уводила его из семьи. Он, на удивление, оказался не женат. Когда-то он приехал с Урала учиться в ФЗУ, занимался в ОСОАВИАХИМе, потому в 41-м отправился на фронт, в чине лейтенанта, ему неожиданно присвоили этот чин, так и не успел жениться. Он сбил 6 самолетов, сам был сбит, дотянул до нашей линии фронта, а дальше… – она опять достала папиросу. Я рассчитался, и мы ушли на улицу, пошли к зоопарку, там был сквер, а у меня фляжка с коньяком.

Мы отлично расположились на скамейке, даже проходящие мимо менты не подошли к нам, все было вполне прилично, гранд-дама беседует с интеллигентным мужчиной средних лет. И никто не заметил, как мы прикладываемся к фляжке.

Ее история была незамысловата. Она, конечно же, вышла замуж за майора Гроше, что был на двадцать лет ее старше. Хотя у нее была соперница, и это знание она хотела мне передать, уходя в госпиталь или навсегда. Та стерва, именно так она обозначила несостоявшуюся соперницу, мечтала только о красивой фамилии, ей было плевать на Колю, так звали Николая Владимировича Гроше. Груша отчаянно боролась за сердце летчика и завоевала его. Когда Колю уволили по хрущевской реформе армии, он оказался на улице, не умея ничего, кроме как летать. Совсем потерялся, майор в отставке оказался нужным только ей, Груше. Он заочно закончил Техноложку, вырос до большого начальника ленинградского автотранспорта, но так и не забыл унижения с отставкой. В конце восьмидесятых тихо умер на даче в Стрельне, лишь вздохнул и все. Тогда она поклялась сохранить его славное имя. Как-то она оказалась в Венгрии на конференции и увидела на гербе дворца ту же ворону, что и на фамильной печати Гроше, привезла фотографии. Стала копать, благо есть привычка к работе в архивах.

– Викентий, герб Корвинов один в один с нашей печатью. Может, мы, простите, вы, оттуда родом. Я была в Польше, там тоже обнаружились следы рода, у меня большой архив, который я передала дворянскому собранию. Я не знала, что появитесь вы. Я просто хотела сохранить. Я вдова, это мой долг. Поверьте, легко быть женой, у нее только радости, трудно быть вдовой, у нее только долги.

– Все сохраню, – я совершенно ошалел от всей этой безумной информации. Но печать в руке подтверждала, что я не во сне и не в бреду. А она продолжала свою повесть, которую записать мог только я.

Та, плохая, по ее словам женщина, тут же вышла замуж за троюродного внучатого племянника ее мужа – Виктора, модного художника, стала Гроше по закону. Однако в семье произошла трагедия, она родила больного ребенка и сбежала, оставив девочку на отца. Я уже знал об этом, знал, о ком идет речь, только я не слышал об этой родственнице не по крови. Женщина оказалась стойкой, пошла по комсомольской линии, потом по партийной, потом в облсовет, потом вышла замуж еще за кого-то и вновь родила, детям от нового брака дала красивую фамилию Гроше. Недавно она, та самая негодяйка, была у Груши, так позволила себя называть Агриппина Гроше, пыталась получить у нее родовые документы.

– Я, старая дура, – вновь закурила она, – отдала ей планы семейных захоронений в Лавре и какие были документы, – она схватила меня за руку, почти царапала ногтями. – Викентий, я прошу – не дайте ей продать могилы. Я знаю, зачем ей эта недвижимость. Я прошу вас, дайте слово, что вы с этим справитесь. Я вижу, что справитесь, отдаю вам печать, спасите наш род, ваш род, – вновь поправилась она.

Я церемонно поцеловал ей руку, обещая сегодня же отправиться в Лавру, чтобы увидеть могилы предков. Я проводил ее до дома и был потрясен, что она живет в убогой рассыпающейся хрущевке на втором этаже обосанного подъезда. Я даже не спросил, почему она здесь живет, я просто изумленно посмотрел на нее.

– Вы хотите спросить, почему мой муж, занимая такой пост, оставил мне эту развалюху?

Я не хотел ее оскорбить, обидеть, я просто не понимал. Она ответила:

– Нет, нет, я не меняла квартир после его ухода. Это наш дом. Просто Николай Владимирович был честный человек, дворянин и коммунист, то есть безупречный и неподкупный человек, как Иосиф.

– Сталин? – я был уже нетрезв.

– Ну что вы, голубчик, – потрепала она меня по руке. – Наш Иосиф Викентьевич Гроше. Он кристально честный человек. Подумайте, с 46-го года он был единственным бухгалтером по построению Исаакия, его граф Воронцов из своего имения в Пскове вывез, зная его рвение и честность, даже в своем доме на Большой Морской поселил с семьей. А как только Иосиф смог, то снял квартиру в Глухом переулке, это весьма более чем скромно, это совсем аскетично.

– Он строил собор? – я не знал, почему у меня уже кружится голова, но чтобы прекратить это, отхлебнул из фляжки.

– О! Это отдельная история. Он даже был награжден за рвение и честную службу, кажется, Анной второй степени и каким-то скромным Владимиром. Если вас смущает подъезд, мы можем поговорить во дворе. Извините, в дом не приглашаю, у меня не убрано, – мы присели на раздолбанную лавочку у подъезда. – Иосиф выяснил многое про хищения, прежнего главу общины уволили без права занимать должности.

– А его дом здесь где?

– Его? Ну что вы! Разве честно можно заработать на дом в Петербурге? Он вернулся в свой Гдов Псковской губернии, с десятью детьми на руках. Пенсия статского советника позволяла кое-как существовать, вторая жена, принявшая сирот, оказалась женщиной доброй и хозяйственной. Это Руадзе построил два огромных дома на Большой Морской и на Невском.

– Руадзе? – я рылся в памяти, но не мог вспомнить, кем он нам приходится.

– Да, да… Руадзе. Он занимался финансами построения собора до Иосифа Викентьевича, пока государь не увидел его шикарный дом, записанный на жену, само собой. Этот Руадзе был чистый шельмец, тот еще прохвост, – сказала так, будто знала его лично. Я огляделся вокруг – мимо нас прошествовал господин в сюртуке и бакенбардах, как из книжки. Я в ужасе взглянул на нее, кажется, она поняла мое смятение, похлопала меня по руке.

– У нас тут рядом зоопарк – это странное место, всегда привлекает самых забавных персонажей. Вы любите зоопарк, Викентий?

– Да, – я любил все, что происходило сейчас, даже дождь, что начал моросить.

У меня было еще много дел в городе, в котором весной так поздно заходит солнце.

Глава 8. Я посещаю отеческие гробы

Проводив Грушу, я побежал на Малую Морскую, посмотреть дом Воронцова, где квартировал Иосиф. Правда, на этом месте оказалась помпезная гостиница. Заодно увидел прекрасный дом Руадзе. Потом меня ждал Глухой переулок, ныне Пирогова, типовой доходный дом 19 века. Затем, вырвавшись на Невский, галопом, по дороге купив вискарика и прихлебывая из увесистой заветной фляжки, кинулся в Лавру. Слава Богу, Никольское кладбище было еще открыто.

Меня не хотели пускать, но мой не совсем трезвый, но разъяренный вопль про любимого дедушку не позволил меня остановить. За полчаса до закрытия кладбища я прорвался на территорию. А вот там оказалось сложнее.

Схема Агриппины не работала, все изменилось. В старые могилы с их шикарными монументами вселились совсем другие постояльцы. Я блуждал среди упавших надгробий, совсем заблудился, поскользнувшись, два раза упал. В отчаянии сел на какое-то поросшее мхом надгробие, чуть не заплакал от обиды и бессилия. Отхлебнул вискарика, неплохой односолодовый попался. И вдруг ясно увидел перед собой надпись: Екатерина Дмитриевна Гроше. Она, родная, жена Иосифа, строителя собора, я называл его так. Я знал, что такое финансы в строительстве, это чуть ли не фундамент будущего храма. Я встал, но упал, подполз на коленях к надгробию, опершись на него руками, поднялся.

– Все хорошо, – сказал я кому-то, может, себе, – все на месте. И все вместе, – я разгреб прошлогоднюю траву вокруг каменного креста и пошел дальше, хотя смеркалось и видно было плохо. Я нашел еще одного родственника, когда уже совсем темнело. Сергей Евгеньевич Гроше. Совсем молодой, моложе меня, плита покосилась, как-то криво осела. Я пытался ее поправить, но ничего не вышло. Тут появился сторож и пригрозил мне полицией за хулиганство, вандализм, оскорбление чувств. Я чуть не заплакал, протянул ему вискарь, сначала отхлебнув сам:

– Это прадед мой, понимаешь, прадед, я его нашел, а тут такое дело.

– Лавра закрыта.

– Да Бог с ней, Лаврой, видишь, могилка в каком состоянии, а нас много, в смысле – родни, мы бы поправили, – мне было жалко этого несчастного Гроше, о чьей судьбе мне еще предстояло узнать. Мне было жалко себя и было непонятно, как я, так надравшись, доберусь до поезда, хотя до вокзала рукой подать. Я знал, что будет дома, когда я вернусь, если не пьяным в дугу, то с сильной похмелюги. И прижавшись к плите, я зарыдал. Отхлебнул, вновь протянул бутылку сторожу:

– Помяни.

Сторож приложился и вернул бутылку.

– Может, тебе все же того, – сказал он с участием, – полицию вызвать. У них в обезьяннике теплее. Ну что ты на кладбище ночью. Я же тебя выпустить не смогу. У меня ключи только от главной калитки, а там камеры, сам понимаешь, а у меня в сторожке негде, – он посветил фонарем на плиту. – Эк ты, сердечный, надрался. Он в каком году-то Богу душу отдал, в 1916, что же ты так убиваешься.

– Это мой двоюродный прадедушка, – я снова хлебнул. – Знаешь, какой он был человек.

– Видно, хороший, – согласился сторож. – Вон как его Бог рано прибрал, только 28 годков-то и пожил, ничего не успел натворить. Хорошо, хоть деток нажил, раз ты пришел. Только тебе никак нельзя тут остаться. И открыть ворота нельзя. Что же с тобой делать-то? Может, все же полицию? – с надеждой и заботой вопросил он вновь. Я только помотал головой. У меня же послезавтра тендер, я должен быть в Москве, трезвый, побритый, позитивный. Я пошел к ограде, сторож светил мне фонарем, чтобы я не споткнулся.

Забор был высокий, с кольями поверху, щербатый, так что уцепившись за выбоину в кирпичах, я все же смог на него забраться. Правда, где-то зацепил брюки, порвал, судя по треску, но это было уже совершенно неважно. Я сидел на ограде кладбища и смотрел на набережную. Внизу копошились бомжи или просто пьяные петербуржцы, собирая пустую тару. Они даже протянули мне руки, но я покачал головой, крепко сжав бутылку, прыгнул сам. Само собой, упал, бутылка громко звякнула, запахло виски. Жаль, хороший был напиток, почти четверть бутылки. Бомжи горестно вздохнули и пошли прочь, оставив меня одного.

Кто же меня в таком виде в поезд пустит? Я взмолился к предкам, кого сейчас навещал. Спасите, как же мне одному на этом свете в драных штанах, воняя вискарем, перемазанному глиной и петербургской грязью из непросохшей лужи. Как же? И они напомнили мне, что портфель у меня с собой, в нем документы и банковские карточки, а значит, я могу помыться на вокзале, я не совсем оставленный миром. Я могу даже пойти в гостиницу, но времени до поезда было мало.