Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная (СИ)"

Автор книги: Юрий Гаврюченков

– Они там одного поля ягода, – смекнул Михан. – Этот рассадник надо калёным железом выжигать!

– Тогда в петлю придётся каждого третьего, – объяснил Скворец, – а из оставшихся половину на тяжёлые работы. Это если окончательно вопрос решить. Но так всё производство встанет. За это князь нас самих не помилует.

– Но если они разбойника укрывают, то делаются пособниками. Может, и сами в разбойники идут! – вспыхнул парень.

Скворец поглядел на него снисходительно.

– Откуда, по-твоему, разбойники берутся? – дружинник развернулся поудобнее, Ёрш и Филипп многозначительно отмалчивались, испытующе зыря на Михана. – Они ведь не из Орды к нам перебегают разбойничать, а из нашего же народа исходят. Они – срез нашего общества, – блеснул осколком эльфийской мудрости Скворец. – Вчера такой гусь на фабрике работал, а сегодня взял отпуск за свой счёт – и с кистенём на большую дорогу. Пограбил, покуражился, отдохнул и завтра снова в цех. Думаешь, мы в дружине не знаем, откуда разбойники берутся? Знаем. Лупим гопоту фабричную, как только случай представится наехать в Звонкие Муди. Прессуем их по полной программе, но не до смерти, до смерти пока не за что. Вот если на болотах доведётся сойтись, тогда пощады не жди. Они нам той же монетой платят.

Филипп, которого на старые дрожжи основательно забрал хмель, погано осклабившись, мазнул тухлым взором скопивших возле стойки мужичков, да так, что они начали оборачиваться, будто их поманили. Бард не унялся:

– Шта, рассияне? С утра в кабак припёрлись зенки залить? Расслабились, быдлы. Кончился сухой закон на вашу голову. Нет, нету на вас басурманской плётки! Попали бы в полон, научили бы вас в Орде шариату. Там всё в дом, всё в дом тащат, с завода каждый гвоздь. Там вам не тут, там трудовая дисциплина и производственное соревнование с непременным взятием повышенных обязательств. Там быдлу не дают разгуляться, а тут от князя вольному воля.

Заважничали мужички:

– Да, мы, быдлы, такие. Нас на мякине не проведёшь. Чай, не лаптем щи хлебаем.

Скворец нахмурился, но сказать не успел. Животом вперёд, руками махая, выступил бойко бодрый мужичок:

– Ты откель такой прошаренный взялся, что метёшь нам тут за Орду?

Филипп оглядел его с головы до ног, как помоями облил.

– Таких, как ты, люди называют беспонтовыми урысками, – надменно выплюнул он.

– Урысками? – мужичок обернулся к товарищам. – Нас?

– Он гонит. Чёрт тупой… Кто тут урыски? Чё за люди из Орды? – нестройно принялись мобилизовываться вышневолочане.

Греки снялись со своего края и поспешили убраться из низка.

Коварный греческий бог Бахус уже настолько завлёк в свои чарующие объятия Филиппа, что бард не выказал никакого испуга. Он только повернул свою лоснящуюся ряху к лесному парню и похабно подмигнул:

– Как думаешь, Ктулху фтагн или не фтагн?

– Думаю, что фтагн, только не скоро. – Михан не был готов к религиозному диспуту.

– Зацени тогда, паря, чего стоят все эти питухи, – по оловянным глазам и вытянувшейся роже стало ясно, что у барда кренилась-кренилась, да прямо сей момент упала планка; он смело перевёл внимание на недобрую толпу у стойки, даже Скворец не решился его остановить, такая могучая попёрла из Филиппа пьяная сила. – А вы там слушайте! – чистым концертным голосом приказал он и дёрнул струны.

Гусли загудели мелодично и убедительно.

– Дождик! – остановил он словом борзого мужичка, тот замер, будто наткнувшись на стену. – Мерзкий дождик… И бог Пердун!..

В кабаке всё стихло, все заслушались, пусть даже паузой. А бард выждал миг и обрушил на присутствующих песню раздора:

 
Пёрнул мягкий гром,
И веселье мутною, тягучею волной
Раскатилось с неба в душу,
Потащило меч из ножен за собой:
 
 
«Выходи во двор и по лужам крови
Бегай с криками: „Ура!“
Посмотри, как мечется
Глухая и слепая детвора».
 
 
Капли на лице… Может, это кровь,
А может, плачу это я.
Бог простил мне всё, и душа, захрюкав,
Показала, кто свинья.
 
 
Позабыв про стыд и опасность
На кол за грехи свои попасть,
Люди на огне плясали,
Славя Ктулху, и кричали:
«Пнглуи мглунафх Ктулху Рлайх угахангл фтагн!»
 

Скворец молниеносно перегнулся через стол и врезал Филиппу по морде. Бард грянулся спиной об пол, вдуплив ногами по столу и опрокинув всю выпивку. Из толпы вылетела кружка и попала Ершу в затылок. Ёрш клюнул носом столешницу, но тут же взвился, как подброшенный пружиной, выхватил нож и прыгнул на обидчиков. Скворец ринулся на помощь другу, ловко дав по репе не сумевшему увернуться борзому мужичку и тут же, без всякой раскачки, пнув каблуком в грудь ближайшего вышневолочанина. Михан поднялся и поспешил на помощь, схватив пустой кувшин. Скворец успел отоварить ещё двоих, когда молодец разбил посудину об башку мужичка с финкой, сунувшегося дружиннику за спину. Витязь обернулся, кивнул и сразу переключился обратно метелить вышневолочан. Ёрш со своего края крутился, лягаясь, как бешеный мул. Подойти к нему на вытянутую руку вялым мужичкам не представлялось возможным. Михан одолел ещё одного, как драка кончилась.

Мужики повалили из низка, словно пчёлы из разоряемого улья, жаля по пути всех встречных и поперечных. Лютая песня скрутила им мозги и не отпускала ещё краткое время, за которое они натворили дел.

Первым опомнился Скворец.

– Остынь-ка, – плеснул он в Михана из чудом уцелевшей пивной кружки.

Ёрш ещё пинал кого-то, корчившегося под стойкой, но без фанатизма. Сила пьяного барда не шла ни в какое сравнение с могуществом эльфов. Настоящего затмения не получилось, но и вспышки ярости хватило, чтобы потерять голову. Виновник содеянного мертвецки храпел под лавкой. Объединённое влияние Бахуса и Скворца уберегло его от зова Ктулху.

* * *

– Она всю жизнь называлась Больница.

Щавель из зарослей изучал длинную трёхэтажную домину с провалившейся крышей. С дальнего угла потемневшие брёвна разошлись, но окна были надёжно заколочены досками, местами свежими. Возле входа рамы даже хвастались стёклами.

– Люди так говорят, – стал оправдываться Жёлудь. – Давно-давно приходил из-за Уральских гор какой-то дед. Выстроил себе избушку и давай лечить травами и заговорами. Народ из города ажно тропу через лес протоптал. Хорошо лечил, пока не умер, потом власти в честь него больницу построили, а название прижилось.

– Я тут своих после тверской бойни лечил, – задумчиво вымолвил Щавель. – Хорошая больница была, всего треть наших на погост ушло.

– Когда дом обветшал, больницу в центр Волочка перевели, а сюда со льнозавода на танцульки ходить начали.

Лузга нетерпеливо мотнул головой:

– Мы-то чего припёрлись? Не вечер, рано ещё танцевать.

– Говорят, – Жёлудь понизил голос, – здесь недавно появились манагеры.

– Манагеры? Здесь? – недоверчиво покосился Лузга. – Бре-ешут.

– Да вот пишут об этом, – Жёлудь предъявил скомканный «Вестник Вышнего Волочка».

Лузга разгладил бумагу, прочитал заметку.

– Плохо дело, – сплюнул он. – Манагеров манагерами боится назвать. Совсем плохо.

– Город прогнил, – с холодной злостью вымолвил Щавель. – Водяной директор своих распустил. Курочка вроде по зёрнышку клюёт, а весь двор в навозе: то ростовщик селигерский, то коммерческое духовенство. Поверить не могу, басурманам чуть оброк не заплатили! Неудивительно, что манагеры где-то рядом должны обретаться.

– Да понятно, – Лузга окунул башку в плечи, метнул из-под бровей молнию в заброшенный дом. – Если бабы и девки стороной обходят, значит, место совсем пошло на удобрение. Баба, она не головой, она этой чует… как её? Интуицией.

– Да. Бабы живучи.

– Батя, а чем манагеры нехороши? – Жёлудь был уверен в правильности своего дела, но из любопытства решил уточнить.

– Манагер мало того, что сосёт силу народную, так ещё своим появлением приносит несчастье. Ты знаешь, если тебе поп дорогу перейдёт, значит, можно назад поворачивать, пути не будет. А манагер если рядом появится, так всё наперекосяк и ничего хорошего, один стыд и срам. Манагер, он как пиявка, раз вопьётся и год не сорвётся.

– А чего ж делать?

– Убивать их сразу как увидишь.

– Откуда они взялись?

– В старые времена было на Чёртовом острове, что за Швецией, такое царство, где из людей произошли клерки. Вначале клерки были очень похожи на свой народ, как в поэме: «Побрит, отглажен и надушен, учтив, надёжен и послушен». Потом клерки сели на корабли и уплыли в Пендостан, где начали вырождаться в манагеров. Потом приплыли обратно, в Мёртвые земли, когда они ещё до Большого Пиндеца были населены, оттуда обманом и коварством проникли на Русь. А манагеры, они как голуби, где обживутся, там и ведутся. Сначала в Москве устроили главный рассадник, потом по другим городам расползлись.

– А как манагеров от людей отличить?

– По запаху. Воняют не по-людски. По внешнему виду сразу узнаешь. Лицо мятое, опухшее, рыхлое, как блин. На лице глаза. Маленькие, гадкие. Под глазами круги, большие, тёмные. Голос дребезжащий, скрипучий. Речи завистливые, злые. Таков невымирающий московский манагер. Да сейчас сам увидишь.

– А другие есть, кроме московских? – спросил Жёлудь.

– Других перебили давно. Пойдём и этих перебьём.

Щавель распустил устье налуча. Лук казался старым, как его владелец, но на самом деле ему не было года. Это был хороший лук, быстрый и точный.

Лузга забрал у Жёлудя котомку, перекинул ремень поперёк груди. Перекосоёбился от тяжести сумы.

Командир, а за ним его бойцы двинулись к зданию больнички, раздвигая траву, лесные люди – бесшумно, а Лузга как свинья по хворосту.

– Да, ещё, – молвил Щавель. – Печень манагерскую не ешь и кровь не пей. Запомоишься и тем испортишь себе будущее.

– Понял, батя, – лаконично ответствовал Жёлудь и тут же спросил: – А мясо можно?

– Если на войне и с большого голода, то можно.

Приблизились к домине. Лузга достал из сумки обрез, переломил, проверил патроны. Патроны были на месте. Взвёл оба курка.

– Ты бы не шумел, – сказал Щавель. – Набегут с завода, отмазывайся потом, что манагеры по очереди не вынесли тяжести содеянного.

– Да базар нанэ, – буркнул Лузга. – Базар тебе нужен…

Он вернул обрез в котомку, приподнял край обтрёпанного свитера, под которым болтался на ремне нож, обнажил клинок. Знатный у Лузги был пласторез! Ножны из кордуры, клинок из кронидура, рукоять из микарты. На пороге бежал лысый мамонт со звездой на спине, вдоль обуха тянулось полустёртая гравировка «Хоботяра». Клинок был покрыт такой густой сетью царапин, что даже на вид казался неприличным.

– Осмотримся, – рассудил старый командир. – Давайте-ка в обход с той стороны, я с этой, встречаемся за домой. Лузга, за окнами смотри, Жёлудь – за лесом, стреляй сразу, чтоб никто не убёг. Помнишь, как на охоте?

– Помню, батя, – молодец приладил стрелу в свой новый красный греческий лук и, пропустив Лузгу вперёд, двинулся сторожко, метя в травяные заросли.

Щавель подпёр жердиной дверь, чтобы никто не ушёл незамеченным, перекинул колчан на левый бок, вытянул стрелу, вложил в гнездо и, держа лук возле груди, пошёл с правой стороны, приглядываясь к опасности. Домина был тих и как будто пуст. Воины сошлись у заднего крыльца, дверь оказалась приотворена. Напротив, шагах в тридцати, торчала покосившаяся будка нужника на несколько посадочных мест. Туалетная живность процветала там в дебрях помойных. Росли дербень-колоды, жирные, мясистые, лопающиеся вдоль от внутреннего напора, истекающие зелёным соком. Такую съешь и сразу околеешь.

Жёлудь пожал плечами, дескать, порядок полный и говорить не о чем. Щавель хотел кивнуть в ответ, но краем глаза уловил шевеление в толчке. Нужник заскрипел, заходил ходуном, воины мгновенно навели луки. Из сортира показалось зеленокожее существо в странных одеждах удивительных расцветок. Розовые обтягивающие штаны, голубая бесформенная куртка, под которой туловище облегала тонкая чёрная материя с аляповатым рисунком, на голове дыбом торчали волосы, глаза прикрывали огромные бесцветные квадраты, соединённые на переносице и держащиеся за уши толстыми дужками. Щавель мгновенно всадил в него стрелу.

– Бей! – скомандовал он и пустил вторую.

Обе стрелы до половины утонули в груди манагера. Жёлудь выстрелил и пробил до самого оперения. Манагер ринулся на них, выдёргивая из кармана что-то прямоугольное, чёрное. Третья стрела Щавеля утонула в его шее, но отвратительное создание вскинуло предмет к самым глазам.

Выстрел саданул над поляной. Диковинное орудие и башка манагера брызнули под ударом картечи. Тело, не сгибаясь, упало, ляпнув во все стороны зелёной жижей. Лузга опустил дымящийся обрез.

– Как дети, за вами глаз да глаз нужен, – по-волчьи оскалился он. Вынул стреляную гильзу, перезарядил.

– Что это было? – Жёлудь побледнел. – Из дома же никто не выходил, мы сколько смотрели…

– Он там и обитал. Это исчезающий вид – хипстер, работающий туалетным манагером. Менеджер по клинингу, говоря на старомосковском. Он так долго вёл растительный образ жизни ещё до Большого Пиндеца, что под воздействием радиации соответственно преобразился. Внутри гниль, снаружи пустая оболочка. – Щавель навёл лук на заднюю дверь больнички. – Хорошо, что он не успел полыхнуть вспышкой. Снимок мыльницей крадёт душу, и человек остаток жизни бродит как тень, да потом особенно долго не живёт.

В домине отродье пришло в движение. Зашаркали, затопали, в переднюю дверь ударили, но не открыли. «Стрелы из трупа не успел достать!» – пожалел Щавель.

– Готовься! – скомандовал он. – Лузга, будь на стрёме.

– Понял, не дурак, – пробурчал оружейный мастер. – Не полезу, пока вплотную не подойдут.

Задняя дверь отворилась. Щавель и Жёлудь пустили в проём две стрелы. В доме заорали. Отец с сыном выстрелили снова. Мельтешение в коридоре прекратилось.

– Пошли! – Старый лучник, пригнувшись, ринулся на крыльцо.

В коридоре на полу колотился в агонии гад в тёмно-синем костюме. Ещё одна мразота в строгой кофте и юбке чуть ниже колен хрипела и булькала – Жёлудь попал в горло.

Щавель резко выдвинул руку, натягивая лук, на ходу целясь по наконечнику, и спустил тетиву. Высунувший башку манагер получил стрелу в глаз, крутнулся на месте, дико визжа, и свалился на пол. Новая стрела Щавеля уже была в гнезде.

– Жёлудь, назад поглядывай, – приказал он. – Лузга, ближе держись. Сейчас полезут!

Вопреки опасению, обошлось. Манагеры не успели заселить старую больничку под завязку, да и не было в них согласия, поддержки и взаимовыручки, только интриги да пафос. Ещё троих застрелили в их кабинетах порознь. Они не оказывали сопротивления, лишь один пробовал спрятаться под столом, и Жёлудю пришлось всадить стрелу в наетую задницу, чтобы убогая тварь засуетилась от боли и страха и показала своё истинное лицо. Греческий осадный лук вонзил гранёный наконечник глубоко в пасть.

Осмотрели этажи. Дорезали раненых. Вытащили стрелы.

– Вот это называется «офис», – показал Щавель, когда всё было кончено. – Смотри, как тут обустроились, уже гнездо свили.

– Тьфу, пакость! – Лесного парня передёрнуло от вида холодных гладких стен безликой светлой расцветки.

– Это называется «евроремонт», сынок. Манагеры без него не могут.

– Теперь я понимаю, почему их надо уничтожать. – Жёлудь едва сдерживался, чтобы его не вывернуло. – Дух от них… вонький… Может, пойдём отсюда?

– Обожди, ещё дело есть.

Щавель выбрал в углу половицу погнилее, воины отодрали её, выкопали ножами яму. Лузга переложил в неё из котомки увесистые мешочки с деньгами. Закопали, накрыли обратно сырой доской.

– Пошли за хворостом, – постановил командир, обозрев дело рук своих. – Надо этот гадюшник сжечь, чтобы духу от него не осталось. Заодно золото надёжно спрячем, тут никто рыться не осмелится.

– Ты, как раньше, все задачи скопом решаешь, – заметил Лузга, когда Жёлудь поспешил за хворостом на свежий воздух. – Если ты такой многозадачный, может, и Пентиуму молишься?

– Нет, – отрезал Щавель.

– А прежде молился?

– Нет.

– А будешь?

– Если Родина прикажет.

– Уважаю, – только и нашёлся что ответить Лузга.

Глава четырнадцатая,
в которой подлый бард Филипп даёт Лихославлю возможность оправдать название

До Лихославля шли по насыпи, в объезд испоганенного Торжка. Пятьдесят пять вёрст одолели за день – отдохнувшие кони бодро тянули телеги. На ночёвку остановились в Калашниково, деревне, живущей с путников. Жиреющей, когда сани катят по зимнику, и скудеющей в тёплую пору непроходимых дорог и судоходных рек.

Неказистый трактир «Треснувшая подкова» вместил под низкие своды поредевший караван. Тридцать три богатыря расселись за отдельные столы. Витязи своими десятками, Карп – с шестёркой обозников, а ватага, к которой изворотливо примкнул бард, отдельно. Только Михан замешкался. Дружинники к себе не приглашали, как, впрочем, и барда, так что парень потянулся за Филиппом, окончательно запутавшись в выборе своих. Поколебавшись, подсел к Жёлудю. Молодой лучник ещё со вчерашнего был непривычно замкнут, будто его коснулась тень, намертво впечатавшаяся в лик отца. Что-то произошло накануне, Михан видел, как Жёлудь тайком отмывал в сарае наконечники стрел. Однако Михану и самому было что скрывать. Он только радовался, что Щавель не прознал о драке в «Исламской сельди». Это обнадёживало: в отряде доносчиков не нашлось.

– Давай колись, – шепнул Михан. – Где был, что делал? Опять кого-то порешил?

Жёлудь покосился испытующе и промолчал. Глаза у него были как у коня, задумчивые, полные затаённых чувств.

– Что за злодейство совместно с Лузгой учинили? – нападал Михан, опасаясь, как бы с него самого не стребовали ответа за вчерашний прожитый день. – Что молчишь, дурило?

– Где уж нам, дуракам, в будний день чай пить, – невпопад ответил Жёлудь, впрочем, так язвительно, что Михан заткнулся. С малолетства знал, что при таком настрое парень ничего не скажет.

Михан состроил равнодушную рожу и склонился к сидящим напротив барду с лепилой. Филипп, которому сия тема оказалась близка и как никому знакома, утверждал, что с похмелья борода и ногти растут лучше, поэтому девкам весьма полезен алкоголь смолоду.

– У крестьян степных краёв, что по Волге, также ногти неимоверно длинные и крепкие. Прямо как у медведя. Происходит то от рытья в земле, богатой известковыми солями, – увлечённо объяснял Альберт Калужский. – Обычные ножницы те когти не берут, приходится кусачками стричь, а то и вовсе о точильный камень спиливать. Такова в тех краях крепость солей земных!

– У мертвецов волосы и ногти тоже растут быстрее, чем у живых, – поделился наблюдениями паскудный бард. – Бывалоча, выкопаешь из могилы сорокадневного мертвеца да поразишься, как вымахали космы да когти, а морда стала сытая, наетая, налитая свежей кровью.

– И чего далее?

– Договоришься с ним как-нибудь.

– Ты ведаешь повадки мёртвых?

– У них такие же заботы, как у живых, – скука, неустроенность, стремление к лучшему. Бывает тяжко мертвецу среди людей не выглядеть лохом и позитивным притворяться, но надо, надо в тред вливаться, скрывая для карьеры стук костей. – Бард профессионально извлёк из памяти подходящую цитату допиндецового менестреля.

Михан придвинулся поближе – интересно было послушать о приключениях мертвеца. Чуткий к вниманию аудитории Филипп расчехлил гусли. Дабы показать командиру, что не зря едет в обозе, бард под завершение обеда, когда достойные мужи насытились и благодарят хозяина громкой отрыжкой, переходя к пользительному для нутряного сала чаю, исполнил песнь о трансильванском упыре Драфе Гракуле, известном в лондонском свете под именем Брэма Стокера.

Поучительная история о судьбе молодого манагера по недвижимости ажно выбила вздох умиления у скупого на чувства Карпа, а Филипп бодро закончил балладу:

 
Мертвец-молодец
Всех героев съел, подлец!
 

– Печально, а главное, эффективно, – заметил Щавель и обратился к сыну: – Понимаешь теперь, почему заразу надо в зародыше уничтожать?

– Да, батя, – поделился выстраданными за ночь соображениями парень. – Чтобы в Лондон не попала. А то укоренится там, расцветёт и будет вонять своим ядом.

– Правильно мыслишь, сынок! – похвалил командир, обвёл глазами трактир, молвил так, что все услышали: – Ужин окончен! Через час отбой.

С утра небо затянуло плесенью, заморосило. Во второй половине дня пошёл дождь.

– Знакомая картина, – Карп покачивался на спине тяжеловоза, недовольно кривя губы. – По обычаю, привечает своих гостей Лихославль.

– Такова его доля, – ответствовал Щавель. – Город несёт бремя не в наказание, а во благо всех остальных. В том его заслуга и доблесть.

Жёлудь ехал позади отца, прислушиваясь к разговору старших. Странным ему казалось, что доблесть может проявляться так безотрадно. Лихославль будто затронуло помрачнение БП, превратив ближние подступы в унылый край. Лес истощился, захирел, иссяк. Деревья словно сговорились брать пример с плакучей ивы и торчали вдоль дороги, понуро свесив ветви.

В городе царила всеобщая тишь. По мостовой уныло катили телеги, подскакивая и гремя по булыганам железными ободьями, но звуки сразу гасли, не нарушая покой. Город был мал. Если в нём шёл дождь, то шёл везде. С тракта свернули налево и, ведомые многознающим Карпом, нашли приют в постоялом дворе на углу улицы Пушкинской и Лихославльского переулка.

Выждав, когда Щавель окажется поодаль от сторонних ушей, Карп как бы невзначай приблизился и молвил:

– Хорошо сегодня прошли, ускоренным маршем, да по грязи. Лошади устали. Надо бы на днёвку здесь встать. – Знатный работорговец старался не гневить командира и даже советы давал с оглядкой. После стычки на привале Карп начал побаиваться Щавеля, а расправа над ростовщиком убедила окончательно, что соратник светлейшего князя ни перед кем не отступит и сам нагнёт кого угодно.

– Нам спешить некуда, пока Литвин не вернётся. – Старый лучник оценил деликатность караванщика. – Приводи лошадей в порядок. Пары дней тебе хватит?

– Более чем, – надменно ответил Карп, чтобы сохранить лицо, и отвалил с важным видом к телегам, где стал распоряжаться так, будто одолжение делал.

Ратники с воодушевлением восприняли известие – в мошне водились денежки из закромов злокозненного ростовщика. Особенно обрадовался почему-то Филипп. Бард расцвёл и, подхватив парней, увлёк их на прогулку по сумрачному Лихославлю, обещав показать удивительные закулисы выдающегося города. Михан немедленно загорелся. Молодец хоть и устал, но за время похода сделался охоч до приключений, кроме того, желал расшевелить закисшего Жёлудя и по возможности разговорить. Лесной парень легко согласился и побрёл за компашкой, не сказав ни отцу, ни Лузге о своей отлучке.

Бард повёл парней по снулым улочкам, смиренно взирающим на прохожих застеклёнными оконцами, в которых начинали теплиться огоньки лучин и свечек. Смеркалось. По небу, как улитки, ползли тучи, тучные, угрюмые, готовые в любую минуту пролиться на головы проходимцев. Плакучие берёзки во дворах провожали троицу шелестом «Пшшли-нххх, пшшли-нххх», движением ветвей овевая чужаков холодным ветром, но Филипп не унывал.

– Знаете ли вы, почему этот город, стоящий на торговом пути, тих и как бы окутан пеленой скорби? – Бард шёл промеж парней, вертя своим одутловатым жалом от одного к другому слушателю, окормляя их баснями по очереди. – Повелось так с давних времён. Тогда по Земле ходил дьявол, носил прадо и людей заставлял.

– Прадо – это одежда такая? – спросил Михан.

– То неведомо. Известно, что прадо носили и ещё на нём ездили. Наверное, так было удобно, а главное, выгодно и эффективно.

– Или по договорённости. Сегодня ты на нём ездишь, завтра ты его носишь, а оно ездит на тебе, – выказал неожиданную рассудительность Жёлудь.

– Вот и я о том же, – не растерялся бард. – До Большого Пиндеца в мире много чудес творилось. Тогда люди летали по небу, как птицы, на железных крестах.

– В Швеции сейчас летают, – обронил молодой лучник.

– Да и в Железной Орде оседлали крест, нехристи, – сплюнул Филипп. – Так вот, в ту пору у каждого имелась коробочка, в которой сидел бес. Если потыкать коробочку особым образом, можно было услышать людей, находящихся в отдалении многих дней пути. Их голосами говорил бес. Чтобы купить такую коробочку, надо было подписать особый договор.

– Кровью? – спросил Михан.

– А как же? Думай, с кем подписываешь.

– Вот мрази, – скривился молодец. – Подписать договор и быть проклятым на веки вечные. Они же все тогда были христианами, кто с крестом, кто со звездой. Как им вера дозволяла?

– Люди в ту пору были легкомысленны. Они преступили порог возможного, и так началась война с демонами. Из каждой коробочки вышел бес, а они, как известно, состоят из нечистого огня. Сами знаете, во что превратились большие города, вместилище порочных, предавшихся искусу болванов.

– Всё из-за коробочек? – спросил Жёлудь.

– Из-за них, проклятых. Недаром их называли могильниками или могилками. Поначалу вроде в шутку, так повелось, а ведь по их вине наступил Большой Пиндец. Стали коробочки могилками, как напророчили сами дурные люди древних времён.

– С Лихославлем-то что? – обронил Жёлудь, и Михана передёрнуло, как похоже на отца получилось, будто рядом с ними старый лучник заговорил.

– С Лихославлем вот что. После гибели мира вышла от Москвы первейшая из эффективных манагеров Даздраперма Бандурина, муж которой был мэр лужков каких-то.

– Мэр? – переспросил Жёлудь.

– Должно быть, от сокращения слова «манагер», – догадался Михан. – Эм-эр, вот тебе и «мэр». Понял, дурак?

– Манагер, значит, – пробормотал лесной парень и замолк, будто вспомнил что тягостное.

– Ну, муж лужайками занимался, а Бандурина? – нетерпеливо поторопил барда Михан.

– Даздраперма Бандурина была властительницей Москвы. Я же говорю, первостатейная из самых прошаренных московских манагеров. Она вышла из-за Мкада и двинулась на северо-запад, туда, где эльфы только начинали возрождать цивилизацию на своих дачных участках. И не было бы сейчас Великого Новгорода и заповедной страны вокруг Затонувшего Города, коли славные мужи не остановили бы беспримерную мразь. Угрёбище набрало сил в поражённой радиацией Твери, покинуло укрывище и потащилось навстречу своему позорищу. И был день холодный, и дул ветер северный, и принесла Бандурина зла немерено, однако не устояла пред достойными мужами, ибо в тот час мудрые вели непобедимых. И упокоилось чудовище в особом склепе, специально для неё выстроенном по эксклюзивному проекту. Умертвить прошаренного манагера, в силу его неодолимой эффективности, не смогли даже лучшие из лучших людей того времени, а эльфов с их техническим знанием поблизости не случилось. Даздраперму Бандурину заточили вместе с присущими ей самодовольством, тягостью и целесообразием. Так она и лежит, ни жива ни мертва, на окраине Лихославля, оставленная на вечность в своём узилище. Вот оно!

* * *

Когда на постоялый двор заглянул ражий ратник в коричневом бушлате с воротником медвежьего меха, удача улыбнулась отряду: Щавель вышел до ветру и застал чужака беседующим с хозяином.

– Кто таков? – Щавель терпеливо дождался, когда незнакомец сядет на коня и отъедет. Длинный топорик на поясе и два дрота в седельной кобуре свидетельствовали, что ратник при исполнении.

– На постой просился. К Ивану его направил, поддержу коллеге бизнес, – улыбнулся хозяин.

– Отчего же у себя не приютил?

– Так места закончились. Он не один, там десятка приехала, а этот чисто поинтересоваться завернул.

– Чей он? – Известие об оружных ратниках диковинного вида, разъезжающих по соседству, заставило насторожиться.

– С Селигера, – выдал хозяин. – Редкие гости у нас.

Щавель поспешил в трапезную, где вовсю гудели, знаками подманил Карпа, Сверчка и Лузгу.

– Не спать, – приказал он и посмотрел на старшего ратников. – Выставь фишку. Здесь шарится десятка бойцов с Селигера, возможно, не одна. Доложить расход личного состава.

– Мои на месте, – пробасил караванщик.

– Шестерых в город отпустил, от Фёдора тройку и своих, не более трети, согласно Уставу, – отрапортовал Сверчок.

– А твои куда-то с бардом слиняли, хрен знает куда, – криво усмехнулся Лузга.

«Совсем расслабились, – подумал Щавель. – Чувствуем себя как дома, забывая, что в гостях. Теперь жди беды».

– Добро, – словно льдину в колодец кинул он и обратился к Карпу: – Пошли человека коней проверить. Да пусть задним ходом выйдет, не через главный. Осмотрится на месте и сразу назад, если что.

– Чуешь нехорошее? – спросил Карп.

– Есть маленько.

Сверчок уже был возле стола ратников. Шепнул двоим из своей десятки, дружинники скрылись за дверью. Разговоры в трапезной стали утихать.

Сопровождаемый Лузгой с коптилкою Щавель поднялся в свою комнату, взял с постели налуч, распустил шнурок, вытащил лук, нацепил тетиву.

– С Селигера… Мутное дело. – Лузга приоткрыл окно, по-волчьи цепко окинул взором тёмную улицу, прислушался, но ничего не увидел и не услышал. – Ну, чего кумекаешь?

– То, что у нас бардак. Треть людей чёрт знает где. – Щавель запихнул в чехол лук, завязывать не стал, закинул на плечо колчан. – Оружие проверь.

– В порядке, – огрызнулся Лузга, но тут же достал из котомки обрез, переломил, одобрительно кивнул и вернул в исходное.

Щавель на короткое время высунулся в окно. Полная луна просвечивала в прореху облаков, но звёзд не виднелось. На конюшне перестукивали копытами сонные лошади, доносило оттуда навозом, с сеновала пёрло сладковатой соломенной прелью, а из курятника тянуло кисловатым гуано, сморкался ратник на фишке, от стены пахло гнилью. «Высоко, не залезут, цепляться не за что, – отметил Щавель и закрыл рамы. – Может, я зря паникую? Или не зря? Что-то много из Озёрного Края стали тут шариться, Едропумед с Селигера, бойцы с Селигера. Или совпадение?»

Движимый наитием, старый лучник вытянул из-под кровати сидор, на ощупь извлёк мешочек с Хранителем, сунул за пазуху. Пнул сидор взад и решительно направился прочь, Лузга едва поспевал за ним.

«Жёлудь-то чего потащился на ночь глядя? – тревожно билось отцовское сердце. – Куда сманил парней проклятый комедиант?»

* * *

– Держитесь меня. – Филипп запалил свечу дорогой басурманской зажигалкой и, крадучись, словно мышь, спустился по осклизлым ступеням в гробницу.

Узилище союзницы прадо располагалось в священной рощице вековых берёз и осталось бы при других условиях незамеченным, если бы настырный гид не привёл к самому порогу. Приземистый склеп из дикого камня давно порос мхом, но крашеная кованая оградка, которой он был обнесён, указывала, что объект находится под охраной государства.

– Дело верное, ребята, – страстно уверял Филипп, – сработаем быстро, никто не заметит. Зайдём, выйдем, закроем, будто всё так и было. Погребли Бандурину с её аксессуарами, однако столь в ней оказалось эффективности, что показываются эти сокровища только раз в году. Эта ночь – сегодня. Никому ещё не удавалось их взять, потому что редки на свете сведущие люди и страшно далеки они от народа. Я сам прознал секрет сравнительно недавно от одного дряхлого деда из Померани. Сам он уже на ладан дышит, слишком стар для похода за сокровищами. Я пил и пел, как заведённый, и так уважил почтенного балладами, что он расчувствовался и поведал мне тайну.