Текст книги "Черный пролетарий (СИ)"
Автор книги: Юрий Гаврюченков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Заточил, – подтвердил Щавель. – Да мало успел.
За безразличным тоном отца Жёлудь уловил тоску прилежного мастера по недоделанной работе и от того сам утвердился доводить начатое до конца всенепременно.
Как-то сами собой мужики потянулись в начавшую остывать парилку, но не засиделись, а молча помылись и отправились восвояси. Щавеля по возвращении в нумер рубануло так, что хоть не вставай, но он наказал сыну разбудить через час, пробудился, собрал волю в кулак и сел дописывать светлейшему князю доклад. Завтра его увезёт в Новгород спецпочта.
* * *
Шарафутдинову не спалось. На галёре творилось что-то странное. С утра в одиночку через камеру от него засадили волка! Зверь выл, метался, царапал когтями дверь и переполошил весь этаж. Капитан погранвойск приник к щели в кормушке и пытался выяснить, что удумали цирики. Неужели хозяин устроил на продоле собачий питомник? Это было нецелесообразно, невообразимо и дико, но среди урысов Асгат навидался столько невообразимого и дикого, что мог допустить даже это. Кто знает, может гражданина начальника настолько нахлобучила служба, что он решил дрессировать животных исключительно в условиях крытки или выводить особую породу, начав непосредственно с волков. Шарафутдинов был способен предположить любые версии кинологических экспериментов Князева. Соловью нечем было занять мозг и он представлял себе сцены оголтелого скрещивания, в которых принимала участие не только гипотетическая волчица, но и заместитель начальника тюрьмы по оперативной работе, контролёр Поносов, баландёр Витушка и сам хозяин лично.
В дверь дальней камеры забарабанили. По галёре простучали каблуки надзирателя. Соловей сорвался со шконки, приник к кормушке. Душа встревоженного непонятной движухой зэка не ведала покоя. Шарафутдинову одновременно было интересно, кто кипишует, и при том хотелось, чтобы всё побыстрее улеглось и не возобновлялось.
Вместо этого непонятки нарастали. Цирик переговаривался с зэком, а затем лязгнул замок и скрипнули дверные петли!
– Всё страньше и страньше, – прошептал Асгат и затаил дыхание.
Он вытаращил глаза. С продола донеслись явственные звуки ударов, падения тела и борьбы.
Всё стихло. По галёре протопали подошвы, но не цириковские, другие. Клацнул замок. Сбежавший зэк открывал камеры!
В щель кормушки разглядеть ничего не удавалось, Асгат приник к ней ухом и обалдел.
– Подъём! – рявкнул незнакомый голос, не цирика Прохорова, нет.
Что-то проблеял растратчик купец Чекрыжин. Послышались смачные удары дубинки – Соловей по привычке сжался – жалобные вопли Чекрыжина, падение тела. Дубинка всё била и била. Скулёж перешёл в стон и утих. Раздался тяжёлый удар и противный громкий хруст ломаемого позвоночника.
«Кранты», – подумал Шарафутдинов. Встал и отошёл к окну. Следующая хата была его.
Шаги застучали по галёре.
– Э! – заорал из соседней хаты вор Никанор. – ЭЭЭ!!! Атас! Беспредел, начальник!
В ответ на крики о помощи из другой камеры засвистели. Тюрьма ожила, заулюлюкала, но человека за дверью это не остановило. Ключ провернулся. Шарафутдинов обалдел. На пороге стоял мент.
– Ты откуда, братуха? – только и нашёл что сказать Асгат.
Милиционер был самый настоящий, по полной форме, с резиновой дубинкой на ремне и с кобурой. Кобура была, как сразу просёк пограничник, не пустая.
Мент не ответил, профессионально крутанул измазанную в крови надзирательскую дубинку и шагнул через порог. Он был вполне обычный сержант с нагрудным знаком патрульно-постовой службы на груди. Лицо славянское, но мало ли в милиции славян? Он не был похож на взятого в плен. Это был самый настоящий сотрудник органов внутренних дел, находящийся при исполнении.
Только это исполнение капитану Шарафутдинову совсем не нравилось.
– Ты чего? Я свой. Капитан Шарафутдинов, в плену с две тысячи триста тридцать третьего года, – скороговоркой выпалил он.
– За капитана песец тебе, жулик, – обозначил милиционер, глядя на Асгата свирепо и неумолимо.
Соловей прижался лопатками к стене.
Мент бросился в атаку.
Здоровье у Шарафутдинова давно подкачало, но тело помнило боевые навыки. Соловей принял мента ногой в живот. Отпихнул, поднырнул под удар, встретив дубинку подставленной рукой, той же левой ухватил за рукав, правой до самого плеча поддел под мышку, развернулся, подсел, подбивая задом, и швырнул через спину. Бросил хорошо, как ударил об пол. Милиционер хакнул. Из него вышибло весь воздух. Дубинка выпала из разжавшихся пальцев и покатилась. Соловей ногой отправил её под шконку.
«Пистолет!» – засела в голове мысль, и других мыслей, кроме неё, не осталось.
Шарафутдинов упал на колени, расстегнул кобуру, выхватил ПМ. Глазам своим не веря, оттянул затвор, дослал патрон в патронник. Противник сипел, засасывая воздух в отбитые лёгкие. Асгат, не обращая на него внимания, вытащил запасной магазин, сунул в карман. «Ремешок!» Проклятый карабинчик заколдобило. Асгат дёргал, а тот никак не желал отцепляться.
Капитан пограничных войск знал одно – тревогу уже объявили, сейчас прибегут надзиратели, откроют дверь на этаж. У него будет пистолет, а у них нет. И тогда начнётся веселье.
Шарафутдинов не думал, откуда в строго охраняемой тюрьме города Владимира взялся сержант МВД Татарстана в форме и при оружии. А также почему милиционер забивает насмерть осужденных.
По трапу уже грохотали сапоги цириков. Соловей наконец справился с карабином. Пустой ремешок полетел на пол, когда мент неожиданно приподнялся, рванул на себя и сгибом руки взял на удушающий захват.
Асгат захрипел. Стрелять было неудобно. Он саданул противника локтём в голову, но получилось слабо. Гад уже основательно сдавил горло, перед глазами поплыли точки. Шарафутдинов двумя руками оттянул душащее предплечье и с отчаяния впился зубами в волосатую кисть.
Надзиратели ворвались в камеру и с перепугу били вооружённого короткостволом особо опасного Соловья-разбойника, пока он не испустил дух.
Глава двенадцатая,
в которой караван оставляет Святую Русь и Владимир вздыхает привольно, а шаман Мотвил даёт ратникам урок истории с географией, источая идеологический яд
От дороги, ведущей мимо Централа, до ближайшего забора было порядка ста саженей плюс-минус лапоть. Ближе к тюрьме никто не желал селиться, и целая сторона улицы пустовала. Именно там собрался пикет наиболее стыдливых представителей образованного класса.
Выразители общественной совести всех возрастов, среди которых находились девушки, женщины и даже бабы, выстроились в шеренгу как безлоточные частники на рынке. Пикетировали здание городской администрации молча. Разум в правовом сознании стал пробуждаться, и появилась опаска отхватить дубинала за крики и вызывающее поведение. Потому держались скромно, но неравнодушно. Стояли кто со скорбными, требовательными гримасками, кто улыбался с лёгкой, непринуждённой дерзостью прямо в лицо цепным псам режима, прижимали к груди листы чертёжной бумаги с крупно намалёванным значком решётки – «#».
– Подлые уловки слабых людей, – пробурчал Князев, обозревая с крыльца сброд.
– Есть такая профессия – укоризну воплощать, – заметил стоящий рядом Щавель. – Им кто-то платит. Проверишь, узнаешь, потом доложишь светлейшему.
Командир был одет по-походному. Со сборами проволынились, солнце уже поднялось и светило в лицо пикетчикам. Шеренгу демонстрантов озаряло как дуговым прожектором, хоть сейчас выноси на крыльцо пулемёт и расстреливай, зато фасад административного корпуса отбрасывал густую тень, и находившиеся там фигуры командира опричников и начальника тюрьмы казались правозащитникам сгустками мрака.
Ворота Централа стали медленно отворяться. Интеллигенция содрогнулась. «Не по нам ли звонит этот колокол?» – разом возникло предположение в головах собравшихся. Думали одинаково. Недаром все они были единомышленниками. Дальше – больше! На улицу начали выезжать конные ратники. Правда, не в доспехах, а в пыльниках, но все неполживые люди знают иезуитское коварство цепных псов компрадорского режима. Интеллигенты с дрожащими коленками подались назад. Девушки устояли, а с ними бабы и женщины. Студенты нерешительно поглядывали на заборы, прикидывали, успеют ли? Зрелые несогласные избрали путём отступления проулок, по которому было удобно бежать с гордо поднятой головой, зная, что всадник там не проедет.
К их великому облегчению, дух которого ощутимо повис в воздухе, опричники не собирались атаковать, а выстраивались на улице в колонну по двое.
– Когда мы уедем, – распорядился Щавель, – задерживай этих – и на допрос. Выясни, кто организовал, кто подстрекал, кто на митинге главный, кому платили, кто платил, сколько, потом отпусти. Возьми проскрипционные списки и всех подписавшихся под кляузой арестуй. Затем вызывай на допрос по списку люстрационного комитета, пусть дают на ябедников показания. Протоколы будешь показывать арестованным и с них показания возьмёшь на тех, кого по списку допрашивал. Арестованных освободи. Пусть дальше учат студентов на благо Отечества и князя, но помнят, что есть на них материал. Нет ничего лучше разобщённой интеллигенции. Когда она боится и друг дружке не доверяет, тогда работает исправно. Бояться их заставит участь басурманских коллег. От страха они даже на время интриговать перестанут. А ты басурман для острастки прессуй по полной, чтоб из тюрьмы только ногами вперёд и по частям. Не жалей. Басурмане новые приедут, никуда не денутся. Только ты обяжи учебные заведения об их появлении докладывать и сразу обыскивай понаехавших на предмет шпионского оборудования. Найдёшь – повысишь показатели. Не найдёшь, пусть налаживают учебный процесс.
Воля Петрович крякнул.
– Ты, должно быть, в шахматы хорошо играешь?
– Я среди эльфов живу. Вот у них гадюшник так гадюшник, владимирскому не чета.
– С эльфами ты так же?
– Нет, эльфы сами по себе, мы сами по себе, чухна сама по себе. У эльфов рулит не оставляющий следов на снегу строгий вегетарианец Энвироментаниэль, чьё дыхание освежает полость рта. Да и столица их, Садоводство, далеко от нашего Тихвина.
Из ворот выкатились телеги. Последним показался Лузга на муле.
Жёлудь подвёл к крыльцу кобылу.
– Увидимся, боярин, – склонил голову Воля Петрович.
– Не прощаюсь, – ответствовал Щавель. – Смотри тут. На обратном пути загляну, проверю.
– Так точно! – отрапортовал временно исполняющий обязанности главы администрации города Владимира и широко улыбнулся.
Щавель продел ногу в стремя, легко запрыгнул в седло, занял своё место в строю.
– Они отступают! – зычным лекторским голосом гаркнул профессор Политехнического университета.
– А-а-а-а!!! – возликовали пикетчики.
Ещё не до конца веря в увиденное, они проводили глазами скрывшуюся за поворотом последнюю телегу, побросали плакаты и кинулись обниматься. Девушки с бабами, студенты с бородатыми преподами. Целовались взасос, слюнявили щёки. В миг фуррора триумфаторы не ведали различий. Возле их голов порхали маленькие гадкие ники – вестники победы. Справедливость восторжествовала. Плакаты с решётками сделали своё дело, как и было задумано. Так должно было случиться, обязательно случиться. Опричники бежали, поджав хвост, а, значит, падение тоталитарного режима неизбежно. С минуты на минуту отворятся железные двери и на волю выйдут узники. Дальше будет свержение марионетки Князева и свободные выборы главы города из числа наиболее образованных и достойных людей, которых назначит глубокоуважаемый Джоуль Электрикович.
Воля Петрович сплюнул, дёрнул на глаза козырёк фуражки, зашёл в комендатуру.
– Готовы? – спросил он начальника городской стражи.
* * *
На привале в Андреево только и разговоров было, что о произошедшем ночью в тюрьме. Оборотень каким-то чудом вырвался на волю и в обличии мента устроил по камерам резню, как волк среди овец. Это был настоящий зверь, не имеющий в себе ни капли человеческого. Дружинники гудели по своим десяткам, расспрашивали братьев, как им удалось сладить с монстрами, высказывались неодобрительно о напасти с Проклятой Руси. Что ещё подкинут осквернённые заразой Большого Пиндеца земли, когда придётся ехать ловить рабов за Арзамас? Какую неведомую срань господню исторгнут тамошние густые леса? Дружинники готовы были сражаться с целым войском человеческим, зачищать вехобитов в гиблых топях болот и набегать на Москву, но подвергаться угрозе со стороны неведомой драной муйни было жучковато.
Бард Филипп, признанный на Руси знаток ленинианы, порадовал коллектив душераздирающей балладой «Ленин и мясник», от которой новоиспечённым рабам поплохело.
Свою долю в колебания личного состава вносил бывший вырховный шаман Ордена Ленина. На больнице он с Альбертом Калужским самым первым набрался тюремных слухов, но, в отличие от лепилы, имел большое понимание и потому высказывался веско, предметно, мигом обретя среди ратников несомненный авторитет в области паранормального.
– Со старых воинских частей, с допиндецовых питомников вывели басурмане особую породу сторожевых собак, которые собираются в автономные стаи и сами кормятся в лесу. При том охраняют границы Орды от чужаков с нашей стороны. В ответ колдуны Проклятой Руси произвели гибридизацию волков с пленными милиционерами, а потомство их обратили в нечистую силу, что по ночам превращается в мусоров с дубинками и неработающим огнестрелом. Порода получилась обоюдоопасной. Ведь известно, что волка на собак в помощь не зови, ибо лекарство будет хуже болезни. Так и получилось. Сторожевых собак поубавилось, но волки стали забегать и в Великую Русь, а теперь сюда добрались.
К телеге, на которой восседал, скрестив ноги, слепой шаман, стали подтягиваться из трактира дружинники. Интересно было послушать, что скажет знающий человек об опасностях, подстерегающих в неведомых землях.
– В северной и восточной области Великой Руси свирепствуют крысокабаны, которых ради мяса вывели в голодные послепиндецовые годы муромские манагеры. Ведут они род от скрещивания кабана и огромных метрополитеновских крыс, специально ради этого изловленных в Москве и доставленных в Муром, который не был тогда ещё великим городом. Московские манагеры почитают крысу как тотем и знают многие её свойства, неведомые и ненужные вам, пришлым. Крысокабаны спасли Муром своей плотью, но потом надобность в них отпала. Некоторые убежали и расплодились в лесу. Их истребляют что есть силы, но всех не перебьёшь. Крысокабан – зверь свирепый, сметливый и хищный. Крестьяне вельми страдают от него. В Проклятой Руси на крысокабанов активно охотятся ради мяса. Жизнь там совершенно не мёд. Население прозябает в серости и страхе, так и живут безвестно, пока жизнь не исчерпает себя. Рожи у всех смурные, никогда не улыбаются. По мимике их узнаете их. И это ещё цветочки! Когда наступил Большой Пиндец, из крепости в Ульяновске пендосы подняли летающие машины и распылили по окрестным землям жутчайшую заразу. Был тогда мор великий, и были мутации зверские, а кто не умер, тот извратился природой своей. Басурман это тоже коснулось. Вдобавок к чуме огненный пиндец настал всем крупным городам, небо погрузилось во мрак, а земля в холод. Аллах не помог им, но Тенри было угодно, чтобы ракета ПВО поразила боеголовку, летящую в Белорецкий металлургический комбинат, и у наших врагов осталась мощная материально-техническая база, на которой они построили своё проклятое ханство.
Сказав это, Мотвил умолк. Обратил перевязанное тряпками лицо книзу, словно тщась рассмотреть пупок. Собирался с мыслями.
– А как басурмане с населением Проклятой Руси обходятся? – задал конкретный вопрос опытный Сверчок.
Мотвил поднял голову и как будто посмотрел на него. Во всяком случае, старый десятник почувствовал на себе пристальное внимание.
– Басурмане изничтожают народ карательными отрядами, которые проникают вглубь территории, чтобы напасть на мирно спящие административно-жилые городки. Могут заслать в земли заражённого наймита, и расходится по деревням и сёлам гнилое поветрие, кое вносит с собой дух прихвостня. Ещё в тех краях обитает тутенгесская вонючка. Словом, нормальному человеку в Проклятую Русь хода нет, а раз зашёл, не обессудь. Никто не уйдёт прежним.
– Как же люди с ними справляются?
– Люди там такие же. Сами гнилые и вера у них гнилая, тем и справляются. В тех краях стекло очень редко, враждующие бабы стремятся проникнуть в избу к недругу и там перебить всю стеклянную посуду, которая, как известно, течи не даёт, тем и ценна. Положительных людей нету там, оттого и называется то место Проклятая Русь. Посторонний туда заехал и поминай, как звали, не прощают там беспечности. В Проклятой Руси надо держать ухо востро и спать с открытыми глазами. Население её сплошь выродки, быстрые до причинения зла, которым душу из кого вынуть, как здрасьте сказать. Даже власти единой, крепкой, к которой вы привыкли, нет, ничего нет. Заправляют всем Когти Смерти, появившиеся во время Большого Пиндеца. Это тайное общество, о котором я ничего не знаю.
Шаман умолк, словно не хотел проболтаться.
– Отчего же случился сам Большой Пиндец? – спросил кто-то, кому хотелось продолжения.
– От алчности человеческой, – изрёк Мотвил, да так веско, что стоящие впереди ратники подались ближе, а задние вытянули шею. – Вначале люди жили на Руси все вместе. Это было огромное, издревле славное государство, над которым никогда не заходило солнце. Наши предки летали к звёздам и проникли в тайны атомного ядра. Они могли расколоть его как орех и от этого в каждом доме горел электрический свет. При желании, могли разрушить ядро так, что на земле загоралось маленькое солнце и ужасная взрывная волна сносила целый город. Таковы были наши предки. Но они осуетились в жадности своей и тягу к обретению бесполезных вещей поставили выше Бога. За то разделил Творец людей на племена и народы, и повелел им враждовать. Господу было угодно, чтобы люди вернулись к истокам и построили цивилизацию заново, только без блэкджека и шлюх. Вот они её и строят теперь триста лет, уже до индустриализации добрались, железную дорогу прокладывать начали, а Щавель им мешает.
Мотвил сходил с козырей и тем смутил дружинников. Одни потупились, другие загалдели:
– Щавель знает, что делает!
– Ты говори, да не заговаривайся.
– Басурмане Святую Русь заполонить хотят, ты и рад.
– Может, ты в Единую Россию вступил?
– Одно слово, москвич!
Впечатлённый единодушным неодобрением ратников, Мотвил не отважился перечить. Колдовским нюхом чуял, что побьют. Эти могут. Печальный опыт на капище показал, что новгородский ОМОН шутить не любит.
Дружинники разошлись от утратившего популярность шамана. Мотвил вытянулся на телеге. Про Единую Россию он уже слышал от Щавеля, здесь это было что-то вроде тяжёлого обвинения. Верховный жрец Москвы не видел ничего порочного в политическом объединении Озёрного Края и считал его годным инструментом организации власти, хотя и устаревшим. Решил выяснить у копающегося в телеге раболова. Приподнялся на локте. Шкандыбающий мимо Лузга заметил, что разговор явно оживился. С тревожащей темы перешёл на какую-то актуальную. Донеслись слова «кровь по всей галёре», «во будет головняк» и «распидарасило». Мотвил самодовольно засмеялся.
– Чё ржёшь, калечный? – гавкнул Лузга.
– Будет теперь на тюрьме по ночам потеха, – захохотал шаман. – Оборотень в погонах, которого укусил басурманин, становится судьёй!
Глава тринадцатая,
в которой караван вступает в Великий Муром
Границу перешли в десять утра, когда солнце раскочегарилось, а стража сменилась и была готова к приёму иноземного войска.
Заночевали в селе Сытный Хвост в пяти верстах от границы. Богатое село, изобильное постоялыми дворами, жирело за счёт путников. До Владимира было 80 вёрст – самое место для каравана, чтобы остановиться и набрать сил для большого перехода. Тем, кто не мог одолеть дорогу за день, предоставлял стол и кров населённый пункт Андреево. Раболовецкий караван останавливался в нём на обед. Пока Мотвил охмурял ратников подлыми небылицами о Проклятой Руси, Щавель прошёлся по селу и обнаружил Андреево заражённым беженцами, как планету Чар зергами. Московское отребье было везде, чумазые лица выглядывали с чердачных окон и даже из погребов.
По мнению Щавеля, деревню надо было сжечь.
Сытный Хвост, напротив, беженцев не пускал. Откормленные охранники, нанятые хозяевами постоялых дворов, патрулировали улицы с дубинками наготове и безжалостно отоваривали попрошаек. Чистые торцевые мостовые, никаких ночлежбищ за околицей. В Сытном Хвосте стоял пограничный гарнизон. Здесь царили бдительность и порядок. Над каменной башней заставы реяло знамя Святой Руси. В бастионах ждали войск вероятного противника наведённые на дорогу пушки. Из амбразуры под круглой островерхой крышей высовывался ствол крупнокалиберного пулемёта.
Отметившись у командира заставы, Щавель с Литвином приняли приглашение отужинать и вернулись спать в нумера.
Возле пограничного моста через Ушну крупно повезло. Навстречу проехал длинный караван, и ждать не пришлось. Щавель, Карп и Литвин миновали двуглавых идолов Гаранта и Супергаранта, охранявших рубежи Святой Руси. Подковы гулко застучали по брёвнам настила. Низшие чины пограничной стражи великого соседа подняли полосатую жердь, и вот, красные пограничные столбы остались за спиной. Подъехали к КПП, спешились на чужую землю, зашли в избу. Начальник смены внимательно изучил подписанное рукой князя подорожное требование.
– Нас предупредили, – молодой розовощёкий жандарм цепким взглядом сличил лица посланников с портретами на удостоверениях личности и нашёл достаточное для признания сходство. – Заезжая на территорию губернии, зачехлите, пожалуйста, оружие. Двигайтесь в составе колонны, не разделяйтесь до прибытия в столицу. Добро пожаловать в Великую Русь!
Из контрольно-пропускной избы Щавель вышел с осознанием, что владения светлейшего князя Лучезавра остались за речкой, здесь он гость и порядок наводить больше не придётся. Самый воздух Великой Руси наводил на соответствующие мысли. «Да-с, подумал Щавель, – здесь тебе не тут».
Бездуховные низовые земли источали самодовольство телесного торжества. Чем дальше по тракту, тем больше замечалось отличий от владений князя Лучезавра. Обыватели ходили толстые, румяные, даже дворовые холопы у них были откормленные, лучащиеся сытостью и здоровьем. Всё чаще встречались конные разъезды жандармов, крепких, усатых, при оружии – за спиной карабин, на боку кобура с короткостволом. Было вообще ненормально много огнестрела. Другим было абсолютно всё. Казалось, немного отъехали, а какое различие в одежде! Рабы, и те отличались. Каждый носил ошейник – железную полосу с подкладкой и выбитым именем хозяина. Ошейник застёгивался сзади на миниатюрный замочек, а спереди имел приваренное кольцо, чтобы сажать на цепь. В Великой Руси не клеймили. Ошейник нагляднее ожога на лбу отличал имущество от человека и виден был издалека.
Ухоженный участок Великого тракта, называемый Муромским, находился как будто в состоянии вечного ремонта. Мужики засыпали разрытую дренажную канаву песком и гравием, рядом копали новую – расширяли путь. По сравнению с Новгородским трактом, зажатым лесами и болотами, здесь работяги под ногами не путались, хотя занимали всю правую полосу. Глубокие подводы-корыта, в которых громадные тяжеловозы с мохнатыми копытами привозили засыпку, стояли в ряд. Борта были откинуты в сторону обочины, бурые от солнца и ветра рабы ссыпали в траншею балласт.
– Какие отвратительные рожи! – поёжился Альберт Калужский, когда последнюю телегу каравана проводили хмурые взгляды невольников. Должно быть, догадывались, зачем явился военный отряд, сопровождающий не заморский караван, не карету знатного гостя, а имеющий в обозе чёрные телеги раболовов.
В дорожных строителях Великой Руси не водилось потомственных рабов. Все они были наловлены взрослыми и приведены из дальних краёв. Каждому невольнику было что вспомнить о подробностях своего пленения и навек потерянной отчизне. Она осталась где-то за тридевять земель. Бежать было некуда, разве что в лес к разбойникам и дожить там в голоде и страхе до первой зимы, а потому их никто не охранял. За работой присматривал бригадир, но он только указывал, что делать, и следил, чтобы никто не отлынивал. Многим рабство в Великой Руси пришлось по душе даже больше, чем вольная жизнь на родине. Здесь кормили три раза в день, выдавали одежду и устраивали гулянки по большим праздникам. Но всё равно каждый раб вспоминал о доме с тоской и болью, а, собравшись вместе, они любили поговорить, что дома было лучше.
Мегаполис начался с пригородов, и начался внезапно. Деревни становились крупнее, а перегоны между ними короче, покуда Тракт не превратился в сплошную улицу, кое-где разграниченную дорожными указателями с названиями. Да и то перечёркнутые таблички, долженствующие обозначать конец населённого пункта, часто находились вкопанными за указателем новой деревни. Придорожные избы перемежались с мастерскими, пакгаузами, цейхгаузами, лабазами, шалманами и прочими нежилыми строениями, пока окончательно не уступили место баракам и полукаменным домам. Всё больше становилось кирпичных работных построек, закопчённых стен и зарешёченных окон. Над крышами вырос лес дымящих фабричных труб.
– Городом запахло, – потянул носом Жёлудь.
– Повеяло Ордой, – осклабился едущий рядом Лузга. – Шмонище как на промке, да тут и есть промка своя, небольшая.
Однако окончательно парень уверовал в Муром, когда увидел, как осерчалый мужик гоняет недоросля по тощему палисаднику возле барака, бия книжкой по голове и с досадой вопя:
– Помнишь, каким Эдгар По был? Пил, курил, с голой жопой на полковое построение выходил, а чего достиг? Стал родоночальником детектива! Учись, дурак, наукам, ты не менее талантлив, чем Эдгар По! На гулянки с бабами всегда успеешь. Ученье – свет, а неученье – чуть свет и на работу.
– Учусь я, – бегало от отца молодое дарование, заслоняя голову руками. – Не хочу быть Эдгаром По. Он пьяный в канаве сдох! Он плохо кончил. Ай, по голове не бей, там мозги!
Ратники ехали, дивились нравам, понимали, что попали в город высокой культуры. Здесь всего было неистово много, плохого и хорошего, это чувствовалось сразу. Муром был государством в государстве и недаром прозывался Великим. Здесь от московских беженцев не осталось следа, хотя по эту сторону границы ночлежбища кое-где попадались. Муром растворил их в себе, засосал трущобами и посадами, расточил по хижинам и хавирам. Москвичи канули в него как в болото и влились в криминальную жизнь подонков, копошащихся в придонной слякоти общества среди мерзостей и нечистот, исторгаемых бесстыдным мегаполисом на прокорм рабам и плебеям.
Великий тракт рассекал Муром решительно и криво, подобно непальскому кукри в руках ванильной ТП. За въездной заставой превращаясь, если верить табличкам на стенах, во Владимирское шоссе, он упирался в площадь Труда, от которой продолжался до Оки и уходил через мост на заболоченный берег в виде широченного проспекта Воровского. Название как бы символизировало источник дохода обитателей дворцов, красующихся над обрывом. Тракт делил город на неравнозначные половины. На левой, Базарной стороне, размещался невольничий рынок и другие торговые площади с сопутствующей инфраструктурой. Правая, Спасская, была застроена особняками знати вдоль проспекта Льва Толстого и Карачаровского шоссе. Спасскую прикрывала от быдла дуга улиц Невольников, Куликова и Радиозаводского шоссе с купеческими хоромами красивой барочной архитектуры и доходными домами средней руки, возведённые для жизни людей, которые строят трущобы для существования черни. За дугой располагались доходные дома победнее, переходящие в уплотнительную застройку барачного типа, примыкающую к промышленным кварталам Нежиловки, Орлово и Александровки. Чахлая зелень во дворах, огороженные штакетником детские сады и ясли, куда рабы отводили на день своё потомство, чтобы не мешало трудиться, и начальные школы, где за детишками присматривали рабы, ни на что более не годные. Подрастающую рабсилу научали азбуке и счёту, вдалбливали в головёнки основы государства и права (полицейского бойтесь, губернатора чтите, хозяина слушайтесь), окормляли религиозной грамотой и прививали зачатки ремёсел, мальчикам отдельно, девочкам отдельно. Лет с десяти ребёнок уже мог приносить пользу, не только окупая затраты хозяина на своё содержание, но и принося мало-мальскую прибыль. К пятнадцати годам невольник выходил чётко в плюс, а к двадцати входил в полную силу, работая до сорока с максимальной отдачей. Эти золотые годы хозяева ценили особенно и старались распорядиться ими с умом, когда надо, сдавая раба в наём, иногда продавая на пике рыночной стоимости, колеблющейся от сезона и войн, а то и вовсе пуская на развод, если прогнозируемый спад цен позволял отвлечь от работы баб в течение года.
Не затронутый разрушениями БП, находящийся на стыке речной и сухопутной магистрали торгового пути, Муром сделал ставку на воспроизводство и перепродажу рабов. Это оказалось удобно его боевитым и промышленным соседям, от Орды до самых до окраин, с южных гор до северных морей. Мирный, великий и могучий Муром рос и богател, столетиями не зная войн и разграблений. В нём как нигде больше в пределах обитаемого мира встречались библиотеки, храмы, театры и больницы. Издательства выпускали дешёвые книжки для досужего упокоения рабов, кто жаждал культурного веселья, мог за пятачок сходить на комедиантов или в цирк, а заботливые доктора быстро оказывали квалифицированную помощь битым и резаным поклонникам буйного отдыха, приводя в порядок рабсилу. В храмах специально обученные жрецы скармливали рабам умело изготовленный духовный продукт. Даже расставленные по городу статуи атлетов несли ответственную идеологическую нагрузку. Быдло непроизвольно сравнивало себя с ними и сознавало собственную убогость и ничтожество. Крепко привитая идея личного несовершенства позволяла надёжней контролировать рабов и подчинять гостей города.
Всё это новгородцы увидели на следующий день, когда чёртов ниндзя убил губернатора.
