Текст книги "Высшей категории трудности"

Автор книги: Юрий Яровой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

9

14 февраля часов около трех, когда Кротов уже отправил на поиски всю авиацию и на аэродроме установилась тишина, в пилотской отчаянно зазвенел телефон. Кротов схватил трубку: «Да, да, штаб! Вы что, дорогая, решили доконать нас звонками? Кто? Точа?…»

Звонил начальник точинского отделения милиции. Ему нужен был Турченко. "А что случилось? – спросил Кротов. – Только Турченко доложите? Ну, ну…"

Турченко нашли на улице, он прохаживался возле ангара. Пока его искали, пока он пришел и взял трубку, я уже успел забыть о точинском начальнике милиции и слушал рассказ Воронова о несчастных случаях в туризме.

Неожиданно Воронов оборвал фразу, встал и подошел к Турченко, который, вдруг утратив свое обычное спокойствие, надрывался у телефона:

– Где? Где они? – кричал Турченко в трубку. – Уехали? Кто их видел? А, дежурный по станции… Так, так… Значит, восемь человек и среди них две девушки… А фамилия командира группы? Как так "не знаю"? Ведь они должны были отмечать маршрутную книжку? Где отмечать? В сельсовете, на почте, да у вас, в милиции, наконец! Узнайте! И телеграмму они должны были давать… Вот там и узнайте! И немедленно позвоните! Что? Кажется, были обморожены? Попали под обвал? А если без "кажется"? Позвоните? Вот это другое дело. Я жду.

Турченко положил трубку.

– Наши? – обращаясь ко всем, спросил он. – Фамилию командира не знает, но видел сам: две девушки. Одна девушка, кажется, была забинтована, говорит, как будто лицо у нее обморожено…

Наши! Нашлись!

Виннер сиял: он по очереди тряс руку сначала Кротову, потом Воронову, потом мне… "Что я говорил? Я Сосновского знаю! Этот никогда не подведет. Ну, обморозилась Васенина, или Коломийцева, ну, снежок задержал – во-он ведь какие снега здесь!…"

Улыбался и Турченко. Он расстегнул воротник рубашки, растянул галстук и тяжело дышал: "Говорит, спешили… Даже в столовую не зашли, сразу на станцию, к поезду… Оно и понятно – на четыре дня ведь опоздали…"

Всеобщий восторг немного охладил Воронов. Когда Кротов предложил вернуть авиацию на аэродром, он сказал: "Давайте подождем. Вернуть мы всегда успеем".

– Вы что – не верите, что это наши? – подскочил к нему Виннер. – Шесть ребят и две девушки, вы разве не слышали?

– Слышал, – улыбнулся Воронов, – я все слышал, Лев Иннокентьевич. Я верю, но самолеты возвращать подождем. Пусть пока полетают.

Воронов попал в маловеры. Но Кротов все же прислушался к нему и авиацию не вернул, хотя по его лицу было видно, как ему хотелось это сделать. Особенно он боялся за вертолеты.

Весть о том, что сосновцы выбрались из тайги сами, мгновенно облетела весь аэродром. Все, кто был свободен и даже занят – спасатели, механики, начальник аэропорта, кассирша, синоптики – все набились в пилотскую, требуя от Турченко и Виннера новых подробностей. А подробностей больше не было. Турченко не отходил от телефона, ожидая второго звонка из Точи. Он даже позвонил на телефонную станцию и предупредил, чтобы линию на Точу пока не занимали.

Я протолкался к дальнему концу штурманского стола, где в своей излюбленной позе, опершись локтями и зажав уши ладонями, сидел над картой Воронов.

– Валентин Петрович, – дотронулся я до его плеча, – вы, кажется, не разделяете всеобщего ликования?

– Почему? – совершенно искренне удивился Воронов. – Я не сомневался, что Сосновский может выйти и без нашей помощи!

– А что вы тогда колдуете над картой?

– Так ведь у нас в горах уже четыре отряда, – улыбнулся он. – Думаю, не придется ли спасать спасателей.

И все же я был убежден, что он что-то недоговаривает.

– А может быть, что в Точу вышла какая-то другая группа? – спросил я его.

– Вообще-то может быть. Этот район Приполярного Урала пользуется у туристов большой славой. Сюда едут со всех концов страны. Особенно много москвичей и ленинградцев. Но, вероятно, в Точе были сосновцы. Восемь человек, из них две девушки… Наверное, сосновцы. Подождем немного, – опять мягко улыбнулся Воронов. – Через полчаса все будет ясно.

Ясно стало даже раньше. Впрочем, трудно сказать, стало ли через полчаса яснее. Скорее дело запуталось еще больше. Пока Турченко ждал второго звонка из Точи, Виннеру из гостиницы привезли телеграмму.

Он ее распечатал, не переставая смеяться над тем, что сосновцы сели в поезд, даже не заглянув в закусочную. Прочел телеграмму, ошеломленно оглядел столпившихся вокруг него спасателей и сунул телеграмму в руки первому попавшемуся: "Ничего не понимаю… Их же восемь…"

Телеграмма пошла по рукам. По мере того, как ее читали, гул в пилотской стихал. Когда телеграмма дошла до меня, стало так тихо, что слышно было, как попискивает "морзянка" в радиорубке. "Кожар, гостиница, Виннеру. Александр Южин вернулся с маршрута 29 января с травмой. Находится дома на излечении. Директор института Василевский".

Гром среди ясного неба! Турченко вызвал начальника точинского отделения милиции сам. Тот, видимо, сидел на месте, так как ответил немедленно.

– Да, да, это зам. председателя облисполкома! Сколько их было? Восемь? Вы не ошибаетесь? Взяли на станции восемь билетов? А как фамилия командира? Еще не установили? Что вы там… Постойте, а куда они взяли билеты? До какой станции, говорю? Не знаете? А что вы вообще знаете?…

Девушка, девушка! Да, в Точе. Переключите меня на станцию!…

Станция? Куда взяли билеты туристы? Да, сегодня… До Ростова? Вы не ошиблись? Нет? Да, конечно…

Турченко осторожно опустил трубку на рычаги.

– Выходит, радовались рано, – сказал он тихо. – Это ростовчане.

– Но если Южин, черт возьми, дома, – вдруг поднялся он, – надо его немедленно вызвать сюда! Может он вылететь в Кожар? Виннер, телеграфируйте этому вашему Василевскому.

Удивляюсь: столько неразберихи! Каждый что-то советует, вдруг неизвестно откуда выплыло новое предположение: Сосновский со своей группой давно уже вернулся домой и решил подшутить над спортклубом, запретив ребятам сообщать о своем возвращении. Потом вдруг вспыхнул спор – нужно ли снабжать туристов оружием и рациями.

Кстати, о радиостанциях. Прислали три рации и все три работают на разных частотах. Радисты только за головы хватаются – сколько бестолковщины в поисках! Спасатели без конца что-то припоминают, что-то предлагают… Один Воронов непоколебим: "Сосновский – дисциплинированный, хладнокровный турист. Его группа – одна из лучших в городе. Они не могли самовольно нарушить маршрут. Они не могли поддаться панике. Они не полезут под обвал"…

– Так что же с ними тогда случилось?

– Это мы должны выяснить, – спокойно сказал Воронов. – Я убежден, что с ними не произошло ничего страшного…

А Турченко заявил, что ни спасателей, ни местных энтузиастов он больше выслушивать не желает. "Все они умные, все они знают… Пусть делают, что приказано!"

С оружия и радиостанции спор вдруг перекинулся на проблему – нужен ли туризм вообще?

Турченко, мрачный и нахохлившийся, уселся во главе штурманского стола.

Он высказал свое категорическое мнение о туризме: баловство, которое чем раньше прикроют, тем меньше будет хлопот.

– Возможно, что вы в какой-то степени и правы, – мягко возражает Воронов. – Вполне возможно, что у нас есть излишние трудности в зачетных маршрутах. Обязательное требование – ночевки в полевых условиях, вдали от населенных пунктов – порой рождает надуманные маршруты, в которых много потенциально-опасных участков.

– А у этого Сосновского тоже надуманный маршрут? – косится Турченко.

– Нет. У Сосновского очень интересный маршрут. И, насколько мне не изменяет память, – очень продуманный.

Воронов никогда не выходит из себя, никогда, даже в самые острые моменты не повышает голоса. Во всей его фигуре сквозит долголетняя тренировка и собранность.

– Разумеется, вы будете защищать, – говорит Турченко и демонстративно отворачивается к окну.

– Вы хотите сказать – защищаться? – очень мягко и вежливо уточняет Воронов. – Да, я вас понимаю. Я ведь сам, как член маршрутной комиссии, утверждал маршрут Сосновского. Но я и не собираюсь уклоняться от ответственности. И если потребуется, я снова поставлю свою подпись. под маршрутом на Рауп.

– Боюсь, что вам не придется ее ставить. Но я, собственно, не об этом. Ваша ответственность в том, что вы в числе других разрешили этот дурацкий маршрут, который, неизвестно еще, чем кончится, если уже не кончился.

– Все это так. Может, он и в самом деле кончится неблагополучно. Но туризм – это спорт. Спорт первооткрывателей, а ни одно открытие не делается без риска. И потом, Григорий Васильевич, статистика утверждает, что в городах под колесами машин и трамваев гибнет больше народу, чем в любых других случаях.

– Э, город, трамвай… Вы еще войну вспомните!

– Во много раз больше, – упрямо повторяет Воронов. – Другое дело, что смерть под трамваем воспринимается как возможная неизбежность, а смерть туриста вызывает недоумение. Но ведь, согласитесь со мной, недоумение возникает только у неосведомленных, весьма далеких от сути дела людей. А те, кто ходит в походы, те знают, что туризм – это не асфальтовое шоссе и кленовые аллеи. Это снежные обвалы, это бурные реки, это самая настоящая дикая природа. Бывают и неудачи.

– А кому нужен этот риск? – злится Турченко. – Кому нужны эти походы? Что они дают? Кому нужны жертвы, хотя бы и немногие? Ведь тем молодым здоровым ребятам, погибшим в январе в Карпатах, как вы рассказывали, жить бы да жить.

– Вы хотите понять, почему у нас ежегодно двадцать миллионов человек надевают рюкзаки и становятся туристами?

– Вы не запутывайте меня. Двадцать миллионов не обязательно должны лезть на Рауп. Нечего им там делать.

– А вы знаете, Григорий Васильевич, какая самая богатая страна на земном шаре?

– При чем тут самая богатая страна?

– Так вот, Швеция – самая богатая страна не только по уровню жизни, но и по числу самоубийц. И большинство самоубийц – молодежь в возрасте от двадцати до двадцати четырех лет.

– Ну и что?

– Шведские психологи в один голос заявляют, что причиной этого является сознание неполноценности молодого поколения. Им не на что расходовать свою энергию, им не на чем и негде попробовать свои силы. А пока человек не попробует свои силы, он не узнает себе цену. Не правда ли?

– Допустим. Но какое это отношение имеет к нашему случаю? Уж не хотите ли вы сказать, что группу Сосновского охватил психоз массового самоубийства?

– Это слишком дикое предположение. И я не об этом хотел сказать.

– А о чем? О цене самому себе?

– Вот именно, Григорий Васильевич. Стремление узнать самому себе цену и цену своим силам и возможностям – это стремление первозданное. Оно может лишь усиливаться или сглаживаться социальной средой и воспитанием. Вы думаете, почему так много у нас добровольцев, едущих на целину, на стройки? Только ли патриотизм заставляет их мчаться на край света? А что делать студентам, молодым рабочим? Как им узнать цену своим силам? Вот откуда берется ежегодно три-четыре миллиона туристов.

– Ладно, ладно меня агитировать за туризм, – отмахивается Турченко. – Вы мне лучше скажите, где их искать, этих сорванцов? Ведь район поисков в пять тысяч квадратных километров! Нам до лета не обшарить его! Нельзя ли сократиться?

– Мы и делаем это. Завтра, в крайнем случае послезавтра, поступят сообщения от Лисовского. А от Васюкова уже поступило: идут по следам. Следы довольно четкие. Сейчас отряд Васюкова находится у истоков Северной Точи. Возможно, им удалось подняться к Главному хребту.

– А если мы вообще, черт возьми, не там ищем? Что тогда? Что тогда будем делать, полковник? – Теперь Турченко перенес огонь на Кротова.

– Искать, – лаконично ответил полковник.

– А вы что думаете? – опять повернулся на девяносто градусов Турченко. – Вы, председатель спортклуба? Это ведь ваша группа пропала в горах?

Виннер печально покачал головой:

– Южин вернулся, а остальные не поняли, что поход неудачный. В таких случаях надо возвращаться всем…

Мне показалось, что он вслед за этой тирадой перекрестится – столько было в его словах суеверия.

…Значит, в группе ростовчан были две девушки. Идут в сорокаградусный мороз, несут на себе по тридцать килограммов снаряжения и спят под защитой тонкой палатки, почти на снегу. Что так неудержимо влечет их испытывать тяготы и трудности? Парней я все-таки как-то понимаю: им сам бог велел быть выносливыми и бесшабашными. Но девушки?! Хрупкие, нежные девушки, олицетворение домашнего уюта и тепла… Нет, что-то в этом туризме в нормальные человеческие рамки не укладывается.

Полковник, как бы подслушав мои размышления, высказал их вслух:

– Когда мне командующий предложил возглавить поиски туристов, я нисколько не удивился такому предложению: из туристов у нас получаются самые крепкие солдаты. Спасать таких людей – наша прямая обязанность. Но как совместить туризм и женщин? Я всегда был противником женщин-солдат. Достаточно, что женщине приходится рожать и воспитывать детей. А тут – две девушки…

10

"28 января. Бинсай

Этот день я, наверное, запомню на всю жизнь. Я пишу сейчас в пустом классе бинсайской школы при свете фонарика и с трудом верю, что все это было…

Мы и до Бинсая ехали с Глебом рядом. В автобусе в проходе и до потолка на заднем сиденье навалено наше имущество. Кроме нас, ехало еще пять женщин с бидонами и корзинами – мне досталось единственное место, рядом с Глебом. Рядом с ним.

Сверху, почти надо мной, устроился Вася с гитарой. Он свою гитару носит, как солдат ружье, – на ремне через плечо. И едва выдается свободная минута, Вася стаскивает варежки и берется за гитару, а ему подпевают все.

На очередном ухабе меня так подбросило, что я ухватилась за Глеба. Глеб удержал меня на сиденье, совсем рядом я увидела его серо-зеленые глаза. Глаза были так близко… Холодные, равнодушные.

А я их помню другими – счастливыми. Это было так давно! И фокстрот мы танцевали вальсом.

Из открытой форточки валил пар, гремела музыка, на занавесках мелькали тени, "Разрешите?"

Ноги почему-то слушались плохо, и все у меня перед глазами кружилось, и я смеялась, как сумасшедшая. Потом сообразила, что мы вместо фокстрота танцуем вальс. И вдруг совсем рядом его губы… Как это случилось?

Я его, кажется, тогда ударила. А может быть, просто оттолкнула, И он ушел, даже не попрощавшись. Повернулся и ушел, оставив меня под окнами чьей-то такой веселой квартиры.

Никогда он больше не вспоминал тот февральский вечер и как мы танцевали под окнами чужой квартиры. Только подчеркнутое равнодушие в глазах, когда мы оказывались близко друг к другу…

А потом?

Были походы, были встречи, когда я хотела забыть тот злосчастный вечер, хотела, чтобы мы опять стали прежними хорошими друзьями. А вместо этого бормотала несусветную чепуху, никак не могла выпутаться из паутины неловкости, а он стоял рядом и молчал, как камень.

Он сам нашел выход. Сделал вид, что ничего не было. Только стал избегать меня. А если уж приходилось оставаться вдвоем, делался таким чужим… Я уже примирилась с тем, что так будет всегда. И вдруг все изменилось. И все это случилось в Бинсае.

У нас в Бинсае было много гостей. Люська всех угощала чаем, баранками и конфетами. Я запомнила лесоруба с рыжей бородой, который раскритиковал наш маршрут. Сложно и опасно. Почему?

– Худое место. Неспокойное. Манси на полсотни километров объезжают Рауп стороной. Не знаю, почему, может, из суеверий, а может, еще причина в чем… Погодь, тут у одного нашего манси гостит родич с той стороны хребта. Говорят, сказитель, байки сочиняет. Может, он что расскажет о Раупе?

После чая мы втроем – Глеб, Саша и я – пошли разыскивать сказителя.

Изба новая, белевшая тесом, стояла на отлете, почти у самого леса. Около нее небольшой загон с десятком оленей.

Нас встретила собачья какофония. Собаки вырвались из-под крыльца злобной стаей и окружили нас кольцом. Я не на шутку перетрусила, а Глеб успокаивал:

– Ничего, ничего, эти собаки людей не трогают.

Боюсь, что он не очень был уверен в этом, потому что потихоньку подобрал на дороге палку.

Вышел на крыльцо хозяин в меховой малице, гикнул на собак. Чинно пожал наши руки.

Мы объяснили цель нашего позднего визита. Хозяин – смуглый, степенный, радушный – видимо, по-русски понимал плохо, потому что на все вопросы только утвердительно кивал.

В избе горела керосиновая лампа и пахло чем-то до тошноты кислым. Пока мы осваивались и рассаживались вокруг стола, из соседней комнаты вышел приветливо улыбающийся сутулый охотник. Он, как и хозяин, был в мягких нярках и в расшитой до колен рубахе из оленьей шкуры. Звали его – Степан Кямов.

Возраст его определить трудно, но во всяком случае ему не меньше пятидесяти. У него черные жесткие волосы, черные редкие усы и глубокие морщины на лбу и шее. Карие немигающие глаза смотрели с любопытством, а когда он здоровался с нами, каждому слегка кланялся.

– Вай, вай, – покачал головой Степан Кямов. – Худой нёр, худой гора.

И качал рассказывать легенду о добром божестве Ойхта-Кури и братьях-разбойниках Тумпа. Он говорил медленно, часто останавливался, подбирая русские слова.

Его голос, протяжный, проникнутый какой-то тревогой, буквально гипнотизировал. Уже через минуту я почувствовала, что плохо улавливаю смысл легенды, я только видела перед собой глаза рассказчика и чувствовала, как меня охватывает ужас. Если бы не Глеб, я бы, наверное, сбежала.

Когда мы вернулись в школу, Саша Южин сел записывать легенду. Глеб тотчас развернул карту и начал что-то отмечать. Было темно, и я принесла ему свечку. Но он, увлеченный картой, даже не повернул головы.

Глеб у Бинсая поставил сегодняшнее число, а к востоку от Раупа, на одном из притоков Соронги, нарисовал треугольник.

– Что это, Глеб?

– Изба, про которую сегодня рассказывал бригадир.

Глеб разгладил карту и рядом с треугольником мелким чертежным шрифтом написал: "Продукты". Ужасный педант

– Ты, что, не мог этого запомнить?

Глеб улыбнулся. Его улыбка, как броня. От нее отскакивают все колкости и остроты.

– Мог. Но лучше записать. Меня вдруг понесло.

– Лучше записать, чем не записать, лучше сделать зарядку, чем просто проваляться, лучше есть, чем не есть. Господи, неужели тебе не скучно так жить?

– Но я ведь этого даже не замечаю, Неля. Я все это делаю механически. Все, что "надо", я делаю механически. А зачем на это тратить мышление? Думай не думай – зарядку делать надо, есть надо, уроки делать надо, дневник писать надо.

– Ты сухарь, Глеб!

От резкого движения свеча заплясала, и тени на стенах от нас с ним тоже заколыхались. Точь-в-точь, как в избе Кямова. И вдруг я вспомнила маску на лице сказителя: загадочную и непроницаемую. "Давно, давно, когда не было ни меня, ни моего отца…"

На лице Глеба я увидела усмешку.

– Что ты усмехаешься? У меня до сих пор не выходит из головы этот Тумпа.

– А ты опасаешься, что мы его встретим?

– Ты не смейся. Мне и в самом деле не по себе от этой легенды. Слишком уж много там всяких пророчеств. "Ан-ана, а вдруг проснется Тумпа-Солях?" Что тогда будешь делать?

– Сражаться. Со мной же Ойхта-Кури. Я неуверенно переспросила:

– Ойхта-Кури?

– Да. Разве ты не Ойхта-Кури?

– Глеб, ты ненормальный.

Я отвернулась. Господи, что происходит? Я осторожно коснулась пальцем его штормовки. Это он, оттаявший Глеб? Теплый Глеб? И он сейчас назвал меня великим божеством?

Мы вышли на крыльцо. Вокруг была черная ночь и белый снег. Откуда-то донесся Люськин смех. Но все это прошло мимо меня, я и сейчас еще чувствую себя какой-то прозрачной, все проходит сквозь меня, не задерживаясь.

Я брела по глубокому снегу, словно завороженная. Глеб шел за мной. Я боялась расплескать что-то переполнившее меня. Я Ойхта-Кури? Ты, Глеб, сумасшедший.

Я боялась оглянуться: а вдруг все это мне только почудилось? А вдруг обернусь, а сзади меня опять прежний Глеб? Чужой и равнодушный.

– Глеб… Я… ничего не понимаю. Ты страшно глупый, Глеб.

– Да, я глупый. Понимаю.

Я резко обернулась. Мне вдруг показалось, что он уходит от меня. Так резко повернулась, что потеряла равновесие и почувствовала, как меня подхватили руки Глеба. Я ничего не видела, в лесу было так темно… Я только слышала его дыхание.

Ох, господи, какие же мы глупые-глупые…

…Всю ночь меня преследовал Тумпа-Солях: страшный, лохматый. Он дико хохотал, и от его хохота вокруг падал лес. Я от него пряталась под вывороченными пнями, убегала и не могла никуда от него убежать. А потом неожиданно появился Глеб. Он взял меня на руки, я стала необыкновенно легкой и счастливой. С этим ощущением счастья я и проснулась. Что-то подобное я испытала однажды, проснувшись Первого мая. Было теплое солнечное утро, из кухни доносилась старая довоенная песня о Москве: "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…" И мама уже хлопотала на кухне, и оттуда неслись вкусные запахи. Все было настолько хорошо, что я заплакала. Мне было необыкновенно хорошо, а я лежала, уткнувшись в подушку, плакала и смеялась и ничего не могла поделать с собой.

Так и сегодня я чуть не разревелась от счастья. Все у меня перемешалось: оттаявший Глеб и косматый Тумпа…

Мы идем на запад. Сзади в молочном тумане поднимается над лесом солнце. Не солнце, а пожар. Мороз небольшой, густой иней быстро покрыл рюки, выбелил заросшие физиономии наших парней, и они стали похожи на древних землепроходцев.

Глеб быстро прошел вперед и улыбнулся мне, И от этой улыбки пропал притаившийся где-то во мне страх перед дорогой, у которой нет конца, перед белым безмолвием тайги, и даже громоздкий рюк стал казаться не таким уж тяжелым.

…С Сашей случилось несчастье. Оя разбил ногу. Это первое и, дай бог, последнее осложнение в нашем походе.

Наш Саша – страстный геолог. В погоне за своими камнями он забирается в такие дыры, что нередко приходится его оттуда вытаскивать за ноги. Вот и на этот раз расковырял Саша снег и обнаружил под ним породу, в которой обязательно должны быть розовые сердолики. Ковырял, ковырял Сашенька мерзлую породу, да и съехал в старый шурф. Поднялся, а нога не разгибается. Когда ребята принесли Сашу, под коленом у него оказался кровоподтек величиной с блюдце. Люся ужаснулась: то ли ушиб, то ли перелом. Во всяком случае нужен холодный компресс, полный покой и обязательно рентгеновский снимок. Перевязали мы Саше ногу и пригорюнились: надо возвращаться. Но Саша заупрямился: сам доберусь до дому. Сам испортил себе поход – сам и должен страдать. Его неожиданно поддержал дед в заячьей шапке: "Чего там, довезу и посажу аккуратным образом в поезд. Али я не человек? Вы уж идите, идите, шалапуты…"

Перед отъездом Саша раздарил все теплые вещи: голубую меховую куртку, варежки, носки, свитер и штормовку. Продукты он тоже нам оставил. С собой только взял на дорогу немного колбасы и банку консервов. Меховая куртка – предмет всеобщей зависти – досталась мне.

Добрейшая душа, наш Сашенька-Машенька. Машей мы его прозвали за длинные ресницы, ямочки на щеках и удивительную способность смущаться по любому пустяку. Он – самый молодой, он у нас с Люськой – бессменный паж. "Саша, я хочу пить!", "Саша, я завтра дежурная, я боюсь утром идти к реке за водой!", и Саша безропотно приносит Люське воды, Саша с радостью соглашается помочь приготовить завтрак. Когда в группе кто-то сердится, Саша смущенно похлопывает своими девичьими ресницами и старается всех примирить.

Мы сфотографировались на фоне заброшенных домов, и Саша уехал с веселым дедом.

– Передай, что контрольный срок переносится на два дня! – закричал ему Глеб вдогонку.

Два дня – Сашины продукты. Лишние продукты – лишние два дня.

Вот так нас осталось семеро, и первые десять километров по целине мы прошли молча. И достались они нам очень трудно.

Сейчас уже вечер, трещит большой костер, ребята заготавливают дрова, только нет среди них нашего Саши. Сейчас он, наверное, на вокзале.

Я вслушиваюсь в шум тайги: гуляет по вершинам ветер, сбрасывая с них снег, шуршат сосновые лапы, пощелкивают твердые прутья боярышника… Как странно шумит под ветром тайга: словно живая, словно какой-то великан ходит вокруг нашей палатки, задевает деревья, ломает кусты и дышит тяжело и устало…"