Текст книги "Зеленая кровь"

Автор книги: Юрий Яровой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Но ведь Наташа не найдет дорогу к нашему корпусу! Рабочий день давно закончился, все разошлись, пустой парк... И ты ведь обещал ее встретить, осел!

Я почти бежал. Сложность заключалась в том, что к нашему корпусу в глубине парка от входа ведет много дорожек. По какой она пошла?

Я побежал по центральному проезду до входного павильона к трамвайной остановке. Один трамвай, второй, третий... Уже шесть с четвертью. Где ее школа? Не может быть, чтобы она добиралась целый час, где-то разминулись. Опять разминулись...

Она ждала меня у входа в корпус. Маленькая, в темнокоричневом пальто, иззябшая. А в глазах! Думал, забыл этот взгляд – вопрошающее ожидание. Не забыл. Так она на меня смотрела, когда мы были еще... Когда я еще на что-то надеялся.

– Прости, Наташа. Думал, встречу у трамвая. Документ какойнибудь есть?

Раскрыла сумочку, порылась, подала паспорт.

– Пойдем.

Я не стал подниматься к себе в комнату – разделся в общем гардеробе, в фойе. Наташа была бледна и взволнована – ничего вокруг не замечала. Только вопрошающее ожидание в глазах.

Подошли к залу с гермокамерой.

– Погоди, Наташа, халат принесу.

Халат она надела чисто машинально. Поразительно, никогда не думал, что она способна так волноваться. За него, конечно, Михаила, волнуется. Но ведь с ним все в порядке!

– Там? – спросила Наташа, не сводя взгляда с темно-серой, обтянутой полиэтиленовой оболочкой камеры.

– Там.

Подвел ее к экрану видеоконтроля. Рабочий столик с бортовым журналом, один из парней возился на кухоньке – был виден со спины, еще чьи-то ноги свисали с верхней полки-кушетки... Тоже не Михаил.

– Садись, Наташа, – подвинул я ей стул. Но она, казалось, не расслышала так и осталась стоять, прикованная к телевизионному экрану.

– Как дела? – спросил я у дежурного врача.

– Все в норме, Александр Валерьевич. Готовятся к ужину. Через десять минут связь.

Глянул на Наташу. Она стояла, чуть подавшись к экрану, все в той же напряженной позе. Лицо чуть порозовело, но страх не проходил в ее серых глазах.

Я нажал на кнопку микрофона:

– Куницын, доложите о самочувствии экипажа. Не надо, наверное, было этого делать. Но я не Мог спокойно видеть эти страдающие Наташины глаза. Пусть уж увидит побыстрее.

– Он в фитотроне, Александр Валерьевич, – ответил один из парней – никак не научусь различать их по голосам. – Сейчас позовем.

Я заметил, как Наташа еще больше подалась к экрану. Замерла. Ждет.

Михаил появился довольно быстро. Прошел близко от монитора – огромная тень на пол-экрана, сел за столик, взял бортовой журнал. Теперь он был хорошо виден в профиль. Выждал еще с секунду, открыл журнал, глянул на свои часы – тень удивления пробежала по его лицу, не вовремя вызвал – и начал докладывать:

– Самочувствие у всех членов экипажа нормальное, Анализы...

Дальше посыпались цифры: количество лейкоцитов, кислотность и все остальное.

– Вопросы есть?

Он по-прежнему смотрел перед собой в микрофон, и на экране был виден в профиль. Я глянул на Наташу: отошла, кажется. Улыбается.

– Да, – нажал я на кнопку микрофона. – Как прогр...

– Миша! Я...

Вот дьявол! Не выдержали нервы у нее все же – сорвалось. А предупреждал, обещала!

Михаил мгновенно развернулся лицом к монитору, Что он там пытался увидеть – в черной стеклянной линзе объектива? Но Наташа, увидев, что он смотрит на нее в упор, смотрит с изумлением и бог знает с чем и как, опять побледнела как снег.

Я решил разрядить атмосферу. Переключил "громкую" на телефон и взял трубку с аппарата внутренней связи – с гермокамерой.

– Михаил, здесь Наташа. Что передать? Время истекает.

Михаил, по-прежнему глядя в упор на объектив телевизионного монитора, зашевелил губами. В трубке я услышал: "Дай ей телефон".

Я покосился на Наташу: что с ней творится!.. Под сердцем закололо вдруг так, что пришлось пригнуться к пульту. Наташа, Наташа...

– Дай ей телефон, – повторил Михаил. Что он – видит, что ли, что с ней? Хлебников, конечно, все видит и все слышит – у него "Норма" включена постоянно. Не миновать мне разноса.

– Ладно, только одно слово.

– Три, – потребовал Михаил.

– Ладно, – сдался я. – Но не больше. Время истекло. Протянул телефонную трубку Наташе, та схватила ее судорожным движением.

– Миша?

По видеоканалу вижу: говорит. Три слова... Встал, круто повернулся и исчез из поля зрения монитора. Очевидно, ушел в фитотрон. Я выключил связь.

– Пойдем, Наташа.

Она отдала мне трубку, расстегнула и сняла халат, а я ничего не мог ей сказать, хотя это было новым нарушением правил: в зале с гермокамерой можно было находиться только в халате. Взял у нее халат, и она вышла, не проронив ни слова и ни на кого не глядя, Даже "до свиданья" не сказала.

Отнес халат лаборанткам, догнал ее у гардероба, помог одеться, сам оделся – все молча. На нее я избегал смотреть.

Проводил ее до входного павильона.

– Спасибо, – улыбнулась она грустно. – Когда он вернется?

И у нее, выходит, эксперимент ассоциируется с полетом в космос?..

– Еще три недели.

– Извини, Саша. У меня что-то с нервами не в порядке. Последние ночи. Плохо спала. Даже не сказал, что... Ничего не сказал. Записка: "Вернусь через месяц", – Не хотел, наверно, тебя волновать.

– И сделал, как всегда, хуже. Ты бы вот на его месте так не поступил – я знаю. А он... Как ты живешь?

– Да так же. Покажись врачам. У тебя и вправду вид больной.

– Больной? Я-то что... Вот он что-то от меня скрывает. Проснусь среди ночи, лежит с открытыми глазами. Спрашиваю: "Что с тобой?" – "Да вот, мерещится всякое..." – Наташа помолчала. – Помнишь ту фотографию, Саша?

Странно, но я мгновенно сообразил, что она имеет в виду: тетрадь в черном ледерине. "Каждую минуту на земном шаре умирает от голода 58 человек прислушайтесь к их стонам..." А на первой странице газетный фотоснимок изможденные ребятишки. Живые скелеты...

– Вот, понимаешь, Саша... Наверно, эти ребятишки ему и мерещатся по ночам. Я почему-то уверена... Иногда просто боялась за его рассудок. Вдруг просыпаюсь, а он стонет... Он что-то задумал. Страшное задумал. Саша, я это чувствую. Иначе он бы мне рассказал все, понимаешь?

– Это у тебя, наверное, от нервов. Тебе надо обязательно показаться врачу.

– Да, может, ты и прав. Может, просто не хотел огорчать меня этой... вашей камерой. Глупо все, да, Саша? Ворвалась истеричка, наделала переполоху...

– Ну что ты! Какой уж там переполох.

– Спасибо. – Наташа прикоснулась к моему пальто. – Ты хороший, Саша. Спасибо тебе, А я вот...

Закусила губу, повернулась и убежала к трамвайной остановке.

А я... Четырнадцать лет, быльем поросло, а вот поди ты: увидел – и... Да нет, ерунда, о чем это я? Больной у нее вид, нервы, конечно...

Глава пятая Извечный свет

Зачем я вернулся в институт? Нечего мне там делать. Но и домой... "С ним что-то случилось?.. Ну я тебя умоляю..." У нее и в самом деле в голосе в тот момент была такая мольба... Никогда как-то в голову не приходило... Такое чувство! И когда он ей сказал по телефону... "Только одно слово". – "Три". Что он ей сказал? Ведь она буквально окаменела, когда услышала его голос из гермокамеры. Три слова... "Я тебя люблю"? Не слышал ни звука, но почти уверен: именно эти слова. По движению губ... Подошла ко мне... Да и видела ли она в тот момент меня? Сняла халат, протянула, словно на вешалку повесила. Столько людей в зале, все ведь поняли – кто она, все следили за каждым ее жестом, словом, а она... Даже меня не видела. "И ты ведь друг ему, правда?" С таким отчаяньем она это выкрикнула...

Что привело меня в зал с гермокамерой? Как я вообще здесь очутился? Пульт, видеоканал... Пустой экран. Телефон... "Только одно слово..." "Три"...

Из транса меня вывела Аллочка-красивые глазки: "Вас разыскивает Григорий Васильевич". Да? Придется идти.

Разнос от Хлебникова я принял как вполне заслуженный. Редкий случай, но мне этот нагоняй даже удовольствие доставил – все правильно: нельзя было Наташу пускать в зал в таком состоянии. Нельзя. Однако, если бы она была в другом состоянии, разве я бы стал добиваться пропуска? Так что все верно, все справедливо – разнос вполне заслуженный.

Но вот к другому разносу – от Таи – я не был готов совершенно. Впрочем, "разнос" в данном случае – совсем не то слово. И не ссора, а... некое подведение итогов, что ли. Но это я понял уже потом – задним числом.

Она, видимо, ждала меня. Я вообще не понимаю, почему она оказалась в институте. Домой ведь пошла – отдыхать. И вдруг открываю свою комнату, а она – там. Стоит в своей обычной позе у окна – сложив руки на груди, словно ей холодно.

– Тая? Ты здесь?

Подошел к ней, обнял за плечи. Она высвободилась из моих рук.

– Что с тобой, Таюша?

Молчит. Так многозначительно молчит! А, понял я: девицы ей уже доложили. А может, и сама все видела, когда я был с Наташей... Какая разница!

Я попробовал еще раз успокоить ее, приласкать. С прежним результатом даже на шаг отошла, в глубь комнаты. Ну что ж: ничего, видно, не поделаешь придется объясняться.

– Ты права, Тая. Между нами ничего не должно быть... лишнего. (Ну как повернулся язык сказать это слово? Это Наташа-то лишняя?..) С Наташей у меня... Ничего у меня с ней не было. Тая. Да и давно это было – четырнадцать лет назад. Четырнадцать, представляешь? Целая жизнь. Что тебе еще сказать?

– А ты еще ничего не сказал, – откликнулась она с горечью.

– Не надо выдумывать больше, чем есть на самом деле.

– Да, разумеется. – Она круто повернулась ко мне. – Я подозревала, что ты лицемер. Но чтобы до такой степени!..

– До какой? Ты хоть думаешь...

– Ты ее любишь? – быстрым шепотом перебила она меня. – Посмотри мне в глаза.

Я посмотрел: бедная моя женушка, невеселое у нас с тобой начало семейной жизни...

– Ты хочешь сказать – любил? Возможно. Но четырнадцать лет, Тая... Она жена моего друга, у них все хорошо... Видела бы ты, как она с ним разговаривала! Знаешь, что он ей сказал?

– Знаю, – оборвала она меня. Подумала, нахмурившись, и спросила: – Ты был бы с ней счастлив?

– Ну зачем об этом говорить, Таюша? Я бы хотел быть с тобой счастлив.

Я сделал шаг к ней, но она опять отодвинулась. Не верит? Да, не верит...

– Ты хочешь знать все?

– Да, я хочу знать о тебе абсолютно все. Таким непререкаемым тоном!.. У меня вырвался непроизвольный вздох: вот так начало семейной жизни...

Пожалуйста!

– Это, конечно, твое право.

И я ей рассказал все, что она еще не знала: как я познакомился с Наташей (банальная история – в "читалке" университета, помог подготовиться к коллоквиуму по химии), о Михаиле... Об их свадьбе... Что еще? Все, кажется.

Тая молчала – никакой реакции. Я отошел к своему столу, выдвинул стул, сел. Я чувствовал себя опустошенным: ни чувств, ни желаний.

– Так вот что тебя всю жизнь мучает: почему ты оказался лишним. – В ее голосе горечь; такое ощущение, словно все, что я ей сейчас рассказывал, ей было уже известно. – Почему... А ведь Андрей Михайлович тебя, пожалуй, правильно определил: пустое множество...

– Что?!

– Да. Это было после того, как он раскритиковал твою статью. Я хорошо запомнила. Я его спросила:

"Интересную статью написал Стишов?" А он с досадой;

"Пустое множество".

Как громом... Что хоть это означает – "пустое множество"? И так отчетливо – на всю жизнь врезалось: машинописные листки рассыпались по щелястому грязному полу, отшвырнул даже... Вот он, значит, как меня:

"Пустое множество".

– И тебя все еще удивляет, почему выбрали не тебя, а твоего друга Куницына? Да потому же, дорогой мой, почему Андрей Михайлович выбрал в свои ученики Хлебникова. А не тебя. Хлебников хоть и толстокож и черств, как ты любишь о нем выражаться, но ведь он болеет за дело, живет этим.

Помолчала. Усмехнулась горько, покачав головой.

– Какое ты себе красивое выбрал определение: бильярдный шар. Интеллигентный бильярдный шар. Красивый символ. А вот что за этой красивостью... Ты хоть знаешь, какое тебе прозвище дали лаборантки? "Товарищ, пожалуйста".

Ого – ничего себе... Лаборантки? Эти могут придумать прозвище и похлеще.

Тая скользнула по мне быстрым, изучающим взглядом. Снова усмехнулась:

– Даже прозвище тебя не затронуло. Все равно. Что хотите – то и говорите, что хотите – то и делайте... Оставьте меня в покое. Не желаете проводить испытания на ацидоз? Пожалуйста! Не желаете проводить тесты на психологическую совместимость? Пожалуйста! Все пожалуйста – только оставьте меня в покое. Да? Да, мой дорогой, да. И даже если в гермокамере случится отрицательный результат, как ты выражаешься, все равно... пожалуйста.

Странно: она говорила мне такие вещи... А я... как будто о ком-то третьем. Тупая усталость и даже что-то вроде удовлетворения: так тебя, "мой друг Стишов", так. Но опять же – словно о ком-то третьем. И Тая, видимо, это почувствовала.

– Почему, да? Я совсем не знаю Куницына, но что касается тебя... Андрей Михайлович как-то сказала "Вот уж за что могу головой ручаться – мой "суворовец" поле брани не покинет..." А ты... Нет, ты науку тоже любишь это я знаю. Да и что иначе тебя бы здесь держало? Но вот как ты ее любишь...

Договорились, нечего сказать.

Она вздохнула, покачала головой.

– Не знаю, может, ты Наташу и в самом деле любил... Но что касается меня... Не хочу. Один дым. Извини.

И выскочила из комнаты.

Сколько я просидел в тупом оцепенении? Час? Два? Ни мыслей, ни чувств одна лишь усталость. Спать хочется. И все это наше с ней объяснение... Вот уж действительно – вспыхнула, как порох, и понесло... Хорошо хоть у меня ума хватило – не наговорить ей гадостей. Конечно, и бессонные ночи тут сказались, и напряжение всех этих суток. Но от сути-то все равно не отмахнешься, не так ли, "мой друг Стишов"? Как говорится, нет дыма без огня. Услышал о себе некие истины. А в душе действительно... пустое множество.

Надо работать. Если и есть лекарство от хандры – так работа. Такой ворох бумаг на столе... Значит, "суворовец" поле брани не покинет? Да, пожалуй... "Товарищ, пожалуйста"? Ну и стервы!.. "Работа, – говорил Сварог, – главный отличительный признак ученого. Даже если он только носит большой портфель". Как он обожал двусмысленные шуточки!..

Часа два я работал – разбирал скопившиеся на столе бумаги, составил графики пульса, дыхания, кислотности крови. Хорошо поработал. Славно. Расчистил авгиевы конюшни. Но еще большее удовлетворение от самих графиков: симбиоз налицо, все идет "в норме". Отлично.

Около одиннадцати я расчистил стол окончательно и решил спуститься в зал – там сейчас должна идти подготовка к отбою. Обычно в эти минуты, когда включаются самописцы, рук у дежурных не хватает. Моя пара наверняка пригодится. Да и Таю повидать... Отошла уже? Сменила гнев на милость или все еще...

Тая встретила меня холодно и отчужденно. Сама неприступность.

– Тая...

Окинула взглядом... Ну а злись.

Я обошел приборы: все включены, вся телеметрия под током, только у второго кардиографа заело ленту. Через пять минут отбой. Ладно, пусть эти "красивые глазки" еще пару минут помучаются – надо же когда-нибудь научиться работать быстро и без ошибок.

– Александр Валерьевич, – умоляюще глянула на меня Аллочка. – Рвет перфорацию, помогите, пожалуйста.

А не ты ли, дорогая, придумала это – "товарищ, пожалуйста"? Можешь, язычок у тебя подвешен...

– Ладно, иди на пульт. Сам "сделаю. Сейчас связь начнется.

Я освободил валик с лентой, оборвал кусок с рваной перфорацией, вставил на место... Не идет. Где отвертка?

– Аллочка!

Аллочка не откликнулась. Она же должна быть здесь, в зале! Обернулся к пульту... Красная лампа. Что такое? И Аллочка...

– Александр Валерьевич...

В руке у Аллочки телефонная трубка – связь с гермокамерой, и у нее такое выражение – у нашей Аллочки красивые глазки... Не успел перехватить трубку, как взревел тифон.

Я никогда не слышал, как он ревет – вой по всему зданию. От истошного этого воя у меня совершенно вылетело из головы – как он, проклятый тифон, выключается.

– Алло! Алло! – надрывался я в телефон. Бесполезно. Очевидно, тифон оглушил даже испытателей – не слышат. Или это я не слышу? – Алло!..

Тифон выключил техник-связист – прибежал из зала культиватора. И тогда на весь зал:

– ...вывести из камеры!

Вот почему меня не слышали! Перепуганная Аллочка переключила связь на "громкую". – Аллочка!

На Аллочке лица нет: очевидно, в гермокамере и в самом деле стряслось что-то неладное. Но что? Неужели ацидоз... Проклятье! Я наконец сообразил, что надо делать – нащупал нужный тумблер и переключил – связь на телефон.

– Алло! Что у вас там?

– Плохо с Михаилом Ивановичем. Наверное, его надо вынести из гермокамеры.

"Вынести"?! Говорил кто-то из ребят – никак не могу научиться различать их по голосам. Только теперь я вспомнил про видеоконтроль: на экране какая-то неразбериха – мелькали руки, испуганные лица...

– Что с ним?

А сам шарю взглядом по приборам: может, уже подключили телеметрию? Нет, приборы пишут "по нулям".

– Не могу понять, Александр Валерьевич. – Теперь я узнал, кто говорит Гена Старцев – Пульс слабый, холодный пот, а сам вроде горячий... Похоже, обморок.

– Подключите телеметрию. Быстро!

– Подключаем.

Теперь я уже разобрался, что они делают: уложили Михаила на диванчик, стаскивают с него майку... Почему он в майке, а не в костюме? В кофту ведь встроены датчики со штекером – специально на случай такого вот рода, чтобы не возиться. Всегда так: когда пожар, оказывается, огнетушители разряжены... А сейчас эти драгоценные минуты, которые они потратят на закрепление датчиков – не врачи ведь, – могут стоить... Не хочется думать, чем может обернуться эта дурацкая история с телеметрией. Может, посоветовать натянуть на него кофту с датчиками? Все быстрее... Нет, не надо сбивать их запутаются. Почему он оказался без кофты. Загорал в фитотроне, что ли? Проклятье! Где же Тая?

Тая уже здесь. Я включаю "громкую" – параллельного телефона нет, да и что скрывать теперь? От кого? Слышно, как Хотунков подсказывает Старцеву, куда крепить датчики: "Левей, левей, под соском... Нет, это пятый канал, дыхание..." Тоже странность? Хотунков командует, когда, казалось бы, все должно быть наоборот Старцев этот пояс с датчиками не только сам на себе застегивал не менее полусотни раз – сам конструировал!

– Боря! Хотунков! – Тая схватила микрофон – все поняла: – Натяните кофту. Быстро все симптомы!

Хотунков перечисляет, не отрываясь от Михаила, – слышно плохо: "Пульс... Вялость... Сонливость..." Что он там делает – с Михаилом? Пульс считает? А, стаскивает с него майку... Сколько можно стаскивать эту проклятую майку? Секунды, секунды...

– На речь не реагирует?

– Нет. Кажется, уснул.

Тая прикрывает микрофон ладонью – про кнопку забыла:

– Кома. Выводить надо.

Значит, ацидоз. Вот тебе и обнадеживающие графики... Вот тебе и симбиоз. И надо же – у самого врача! Впрочем, этого и следовало ожидать: как-никак, а остальные двое – Старцев и Хотунков – в углекислой атмосфере уже жили, проверены. А вот Михаил... Чего теперь волосы рвать! Спасать надо.

Огляделся: вся смена на месте, у приборов и пультов. Все четверо. И все, конечно, уже поняли: произошло Несчастье. Хорошо хоть не знают, что эксперимент должен был начаться с испытаний членов экипажа на ацидоз – под масками. Времени не хватило... Все этот "директивный график" Хлебникова.

– Тая... – Впилась взглядом в экран видеоконтроля – следит, что делают ребята. – Тая... Эго же три часа! Может...

Тая одарила меня таким взглядом... Ясно.

– Приготовиться к разгерметизации!

Техники бросаются к пультам управления насосами и газовыми магистралями. Разгерметизация расписана до мелочей: что за чем, кто контролирует состав атмосферы, кто на телеметрии, кто на вентилях... Все расписано и отработано на тренировках до мелочей. И никто, конечно, на этих тренировках не думал, что разгерметизацию придется делать по-аварийному.

Наконец заработала телеметрия. Оглядываю один самописец, другой... Заработал и второй кардиограф, кто-то из техников "уговорил" его все-таки; этот кардиограф как раз и попал на канал датчиков Михаила... Все скверно. Все ниже нормы. Гораздо ниже...

А ребята ждут команды – пора делать "первую ступеньку", снижать концентрацию углекислоты в гермокамере на полпроцента. Им осталось переключить последние шланги – с баллонов углекислоты на азот. Торопятся, а когда торопишься – все не так, сорвали, кажется, резьбу на гайке.

– Гена, – говорит Тая, – разыщи ампулу с кофеином. Шприц надо прокипятить.

На экране мелькает растерянное лицо Старцева: не умеет он делать инъекции, не учили мы его этому искусству. Да и кому могло прийти в голову, что несчастье случится с врачом? Обязательно чтонибудь не предусмотришь.

– Оба они не умеют обращаться со шприцем, – говорит Тая. Мне говорит – с отчаяньем.

– Хотунков же биолог! Учился же он формалинить животных... Дай-ка микрофон.

Передала.

– Хотунков, вы тоже не умеете обращаться со шприцем?

– Я сделал однажды – у меня игла сломалась.

– Ну и что? Вытащим!

– С ума сошел, – шепчет Тая. – Попадет в вену, дойдет до сердца... Это же смерть!

Я вернул ей микрофон:

– Командуй.

Что можно предпринять? И камеру не откроешь – это как с водолазами: вытаскивать их из глубины, из этой углекислой атмосферы, надо осторожно и с паузами. С "площадками". Часа три – не меньше. Иначе... Инвалид. Эх ты, "мой друг Стишов": сдался, не настоял на испытаниях на ацидоз – там бы кома выплыла обязательно, но выплыла бы не в гермокамере, а под масками! Вот твое "пожалуйста"... Да что теперь жалеть о невозможном...

– Может, дать ему кислород? – говорит Тая, и не столько со мной советуется, сколько с самой собой – по тону вижу.

– Я уже сам думал об этом. Но что при этом произойдет? В его крови и тканях сейчас столько углекислоты... Если бы хоть к утру произошло насколько бы риск был меньше! А сейчас... Как он прореагирует на кислород? И так кома...

Тая морщит лоб: что у них там в аптечке? Есть ли сердечностимулирующие?

А парни все никак не могут закрутить на баллоне с азотом проклятую гайку – конечно, сорвали резьбу. Вспотели даже... А секунды идут, идут... И вдруг я вспоминаю примечание к инструкции по разгерметизации: в случае аварийного вскрытия гермокамеры о случившемся немедленно, в любое время суток доложить руководителю программы. Хлебникову.

Городской телефон в углу – на столике. Номер хлебниковского телефона я, кажется, не забыл: 52-73-08.

– Алло! Ответила жена.

– Григория Васильевича. Побыстрее, будьте добры. Здороваться, а тем более объясняться – нет времени.

– Сейчас, Александр Валерьевич.

Значит, узнала. Ладно, потом принесу извинения.

– Что случилось?

– Кома у Куницына. Некомпенсированный ацидоз. Эксперимент прекращаем.

– Остальные?

– Пока в норме. Но...

– Что решили делать?

О проклятье! Я же сказал...

– Разгерметизируем камеру.

– Ни в коем случае!

– Да ты что... Что?!

– Выводите Куницына через аварийный шлюз. Я выезжаю.

Бросил трубку – короткие гудки.

Аварийный шлюз? Где он, этот полиэтиленовый мешок? Да пробовали ли его хоть раз пристегивать к люку?

– Александр Валерьевич, азот готов.

Парни справились-таки с гайкой. Справились...

– Отворачивайте баллоны с кислородом. К люку! Азот тоже.

На лицах ребят недоумение. Да, я понимаю... Где же аварийный шлюз?

Тая вцепилась в мой халат:

– Ты с ума сошел!

– Будем выводить через аварийный шлюз. Отпустила. Сообразила. Слава богу, вот он, шлюз, сложен в ящике.

– Ребята!

На помощь бросаются все трое – только Тая у самописцев.

– Быстрей, быстрей!

– Шлюз к гермокамере крепится липкой лентой. Дурацкая конструкция, не мог Боданцев придумать что-нибудь умнее... Конечно, если бы не спешка, ленту можно было бы клеить ровно...

Техники подтащили баллоны с азотом, кислородом и углекислым газом. Смеситель встроен в шлюз, нужно только шланги привернуть и подключить капнограф и газоанализаторы по кислороду и азоту.

В последний момент я вспомнил, что камера опечатана, засунул руку под пленку и фанерку с пластилиновой печатью сорвал.

– Как дела, Тая?

– Пульс падает.

Пульс падает... А еще нужно приборы подстыковать.

– Быстрей, парни, быстрей!

Парни и так работали словно в лихорадке – дергались, как бы опять резьбу не сорвали. А я чувствую, всем существом чувствую, как течет, уходит проклятое время...

– Азот готов!

– Кислород тоже! – слышу я в следующую секунду. Подошел к пульту подбежал, вернее сказать. Выхватил из Тайных рук микрофон.

– Ребята: Камера! Мы подключили шлюз. Откройте люк и подтащите, насколько возможно, к нему вентилятор – нужно выровнять газовый состав атмосферы.

И сообразил: чтобы шлюз надулся, в камеру нужно дать избыточное давление. А баллоны...

– Углекислый газ подключен!

– Приборы на месте!

Придется накачивать газ прямо в шлюз – другого выхода нет, А что уж туда накачаем...

– Как самочувствие Куницына? – Это я в микрофон, в гермокамеру.

– Без изменений.

Оглянулся: парни у шлюза стоят наготове. Можно начинать.

– Пускайте газ. Три процента углекислого.

Смеситель, конечно, что-то сделает – приблизительно создаст в шлюзе нужную атмосферу. Газоанализаторы работают медленно, ждать их показаний времени нет.

– Вскрывайте люк!

Это я приказал испытателям.

Звякнул люк. Открыли. Я отошел, сколько позволял шнур микрофона, вправо: шлюз раздулся, словно пузырь, но как только люк отошел – мгновенно сморщился и чуть не втянулся в гермокамеру. Разве уравнительный насос способен так точно давление!

В пленке, разворачивая ее, барахтался один из испытателей. Кажется, Старцев.

– Надо выносить, – требует Тая. – Я ему введу кофеин.

– Как ты введешь?

А! Через пленку...

– Гена! Борис! Осторожно поднесите врача к люку.

– А кабель телеметрии?

Ах, кабель...

– Сколько позволяет длина. Пока не отстыковывайте.

А время идет, я чувствую сердцем, его ударами чувствую, считаю эти проклятые секунды, которые мы теряем из-за самонадеянности. Как же! Авария у нас исключена – стоит ли ломать голову над аварийным снаряжением? Эх, Толя, некому намылить твою борцовскую шею за эти тяп-ляп: одна газовая магистраль, телеметрии в шлюзе нет...

– Шлюз развернулся!

И тотчас захлюпал уравнительный насос – сейчас он начнет сбрасывать давление в гермокамере, и шлюз опять сложится.

– Отключите!

Слава богу, сами сообразили: отключили насос, а не баллоны.

Шлюз по форме сделан в виде телефонной будки. Еще одна глупость: как в летаргическом сне, без сознания, заставить человека стоять три часа? Не могли сообразить, что нужна не будка, а...

Тая сообразила: подтащила к шлюзу кресло дежурного врача. Молодец – все понимает без лишних слов, и шприц у нее уже наготове.

– Отстыкуйте кабель и выносите! – приказываю я парням в гермокамере микрофон теперь не нужен. – Усадите его в кресло и закатайте по локоть оба рукава кофты. Оба!

Стрелки самописцев второго канала упали "по нулям": телеметрию от Михаила отключили. Все. Больше видеоконтроль не нужен. Сейчас все внимание шлюзу. И газоанализаторам. Хоть бы работали быстрее!

Подошел к шлюзу. Парни, шурша пленкой, усаживают Михаила в кресло. Пленка трещит, отклеивается, конечно... К счастью, Аллочка начеку: заклеивает лентой.

Михаил выглядит странно: загорелое, сухощавое лицо спортсмена, но совершенно безжизненное. Словно маска.

Тая, сминая пленку, пытается ухватить его обнаженную руку. Ребята ей помогли. Пульс? Нет...

– Шприц!

Я оглядываюсь: шприц лежит на полу – на крышке стерилизатора. Какая уж там стерилизация, сообразила хоть иглу ваткой закрыть. Спасти бы...

– Все, парни. Назад, в гермокамеру. Закрыть люк, – приказываю я испытателям.

Они все понимают, смущенно, натянуто улыбаются, кивают – то ли здороваясь, то ли прощаясь, и скрываются в гермокамере. Скрипит поджимаемая люком уплотнительная резина. Михаила можно начинать "спускать".

Сколько же времени прошло с того мгновения, как я па пульте увидел красный сигнал? С того момента, как взревел тифон? Сейчас одиннадцать семнадцать. С полчаса, наверное, провозились. Если бы "спускали" в гермокамере... Ладно. Хоть так получилось, инъекции, по крайней мере, можно делать.

Техники все операции выполняют теперь без дополнительных команд: отключают, выравнивают давление, газовый состав... По капнографу в шлюзе уже два с половиной процента углекислого газа. Хватит пока.

– Стоп по шлюзу. "Площадка".

Тая смотрит на меня с укором: быстрей, что делаешь?

– Нельзя. Сама ведь понимаешь, какой номер может выкинуть ацидоз.

Уже выкинул. К сожалению, выкинул.

Еще через пятнадцать минут Михаила "спустили" до двух процентов. Это недопустимо быстро, совершенно очевидно, что углекислота из крови Михаила уходить не успевает. Но тут уж не знаешь, что хуже: пульс падает, несмотря на все новые и новые инъекции кофеина. Тая уже не встревожена, а перепугана – ничего не понимает. Да и я, откровенно говоря, не понимаю, что происходит: такой сильный ацидоз, просто острое отравление...

– Пульс около пятидесяти, – доносится голос Таи. И тут я услышал голос Хлебникова. Приехал. Расспрашивает, как произошло. Стоит сзади нас с Таей. Разглядывает Михаила, а расспрашивает Аллочку. И вдруг:

– Как ты себя чувствуешь, Стишов? Вопрос этот настолько неожидан, настолько нелеп... Мы оглядываемся оба – я и Тая. О чем он спрашивает?

– Пульс – пятьдесят, температура, кажется, высокая, через пленку ощущается плохо, – говорит Тая о Михаиле. – Без сознания.

Но Хлебников смотрит не на нее и не на Михаила, а на меня.

– Ты меня спрашиваешь?

– Да, тебя. Сможешь пойти в гермокамеру? Ты ведь дублер Куницына.

Вот он о чем! Поразительный ты человек, Хлебников...

– Если мы сейчас не введем в гермокамеру третье-го члена экипажа нарушим состояние симбиоза, – объясняет свой вопрос Хлебников. – Нарушим эксперимент.

– Сейчас мы никого туда не введем, – неожиданно резким тоном перебивает его Тая. – Пока не "спустим" Куницына.

– Да, разумеется, – несколько стушевывается Хлебников. Стоит секунды две-три позади нее, а потом бесшумно отходит к пульту. Но еще через минуту я слышу его твердый, властный голос – разговаривает по телефону с Мардер:

– Я все прекрасно понимаю, Руфина Карловна... Не возражайте: нет у нас двух суток. Максимум два часа. Да, только два часа. Все. Больше ни минуты. Вы должны немедленно выехать в институт... Откуда я знаю как? Вызовите такси... Как зачем? За эти два часа вы должны подготовить к запуску в гермокамеру дублера. Да, Стишова. Сделать все, что положено... Не знаю как. Это вы должны знать – за это вам платят ставку начальника лаборатории... Что? Куницын? Выводят. Как чувствует? Плохо, естественно, раз выводят... С чего вы взяли, что ацидоз? Это еще надо разобраться... Все, выезжайте немедленно.

Тая считает пульс. Фонендоскопом. Увидела меня, вытащила трубки из ушей.

– С сердцем лучше. – Вымученная улыбка. – Кажется, миновало.