Текст книги "Давным-давно"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Петухов Юрий
Давным-давно

ЮРИЙ ДМИТРИЕВИЧ ПЕТУХОВ

ДАВНЫМ-ДАВНО

Совершенно исключительный исторический интерес представляют сказки, в которых врагами русского богатыря являются не Змеи, а змеихи, жены и сестры убитых Змеев, или Баба-Яга, ездящая верхом на коне во главе своего воинства... что неизбежно наводит на мысль об амазонках, живших у Меотиды.

Академик Б. А. Рыбаков

XIX век.

– Ну расскажи, деда-а-а. – Маленький Ивашка теребил Данилу за рукав, выдергивая его из привычной старческой полудремы.

Мать с отцом возились во дворе со скотиною, и потому в полутемной избе оставались они вдвоем – старый да малый. Изба топилась по-черному, но маслянистая сажа заволакивала лишь три вышних венца сруба, и в самой горнице было тепло и чисто. Ивашка слышал дедовы сказки не раз, да уж больно вечера были долгими.

– Про Ягу, деда-а, – тянул внучок, – да не спи ты!

Данила, прогоняя остатки сна, уселся на лавке поудобнее, привалился спиной к печи.

– Слухай, Ивашка, да запоминай – придет черед, и ты мальцам баять будешь. Хоша и больша жизня моя была, а каплей она малой в ручейке том, что сказ сей до нас донес. Слухай. Ивана-то, дурака, не по то дураком кличут, что дурен был, сам понимаешь, а за то, что чином-званьем не вышел. Только кода прозвали уж, не переимянешь, так-то. Вот. и пошел, значит, Иван-дурак-то по указу царя в самое девичье царство, чтоб Красу-Моревну добыть да и царю тому в жены привесть...

XIV век.

...Это так для складу говорица-то, что один он, Ванька, побрел судьбу пытать, а ты смекай, Николка, – был тот Иван в войске царевом, потому как таки дела в одиночку-то – рази провернешь? А было то исчо до Батыя поганого задолго, глубоко в веках затерялося. И прадед мой, Митроха, что бесерменский наход пережил и самого Батыя окаянного в глаза видал, и тот не ведал – где корешки поведанья сего.

В лесу дремучем, на полянище – изба, да не проста, а на курьих лапах стоит. Иван-то и обомлел...

Х век.

...а эта самая Яга как заверещит звериным рыком – птичьим клекотом: "Поворотися ко мне лицом, а к Ваньке-дурню задом" – да в ступу свою – скок! Эх, внучатко милай, тута у меня память отшибло чтое-то. Вот дед мой, Славята, упокой господи его душу некрещеную, хоть и язышником поганым был, а складно молвил – ему-то сам прадедич наш Твердыня, что с Ольгом-князем Царьград примучивал, сказывал о том. Да ить скоко годин пронеслося...

V век.

...и почал он рубать головы-то у ягишен, дочек кровных самой Яги. Одну долой с плеч – а с половинок тела разрубленного – две новы встают. И такое их множество великое, что застили-то свет весь белой... Что? Нет, Всеславушка, князюшки нашего Кия о ту пору и в помине не было, да и валы Трояновы, что ромеи поставили при прапрадеде моем на сторожу себе, не высилися тогда стеною каменною. Только старый Улеб говаривал, помню, что – быль сие, не баснь попусту набаянная. Ты слушай да запоминай хорошенечко – род памятью жив.

... век.

...А было то, Вячко, с дедушкой моим по материной ветви. Он один из роду нашего вернулся назад в те годы лихие. Он и рассказчик един был – хочешь, верь, хочешь, нет – других не осталося: все полегли у Большой воды в Поле Диком, только и к нам не пустили ворога. А стоял-то он у земель наших столько, сколько наше племя живет на свету белом и под своим именем вящим себя помнит. И сколько помнит, с ворогом тем, что с восхода на день обступил рубежи наши, бьется. Мирится и опять бьется. И так всегда. И не знает никто уж – новый ли ворог пришел на смену али старопрежний стоит...

Ба-Баян-Га, старейшая из великих воительниц, доживала свой век. Уже минуло девять весен, как ее не брали в набеги. Редко кто из воительниц дотягивал до ее лет, обрекая себя тем самым на безрадостную тусклую старость в вечно кочующем походном становище. С ней еще считались ее более молодые соплеменницы и никогда не обходили при дележе добычи, ее приглашали на совет, и никто не смел прерывать ее слова, как бы длинно оно ни было. Но разве шло все это, вместе взятое, хоть в какое-нибудь сравнение с бешеным вольным ветром, бьющим в лицо, когда полудикая кобылица несет тебя во весь опор по бескрайней степи, с отчаянным, горячащим кровь и опьяняющим душу азартом всегда внезапного, молниеносного наскока на беспечных чужаков и такого же стремительного, несмотря на полон и захваченный ясак, отступления, почти бегства, но не простого, а восхитительного и ничем не остановимого бегства победителей?! А сам миг битвы, когда меч в сильной проворной руке подобен беспощадному жалу, а лицо и полуобнаженное тело ласкают брызги вражеской крови, когда не чувствуешь собственных ран и увечий, потому что сознание, будто сильнейшими порошками Востока, одурманено видом чужих смертей?! Собственная всегда придет незаметно, в сладчайшее мгновение сечи, и унесет вырвавшийся наконец, свободный, только дочерям их племени ниспосланный дух в лучший изо всех заоблачный мир... Всем ее подругам было даровано это мгновение, всем сверстницам, всем, кроме нее самой. И потому дух ее, остававшийся в немощном теле, вынужден был терпеть все это никчемное стадо рабов, верблюдов, негодных для битвы коней и мужчин племени, всю эту суету, и рабынь, вскармливающих своим молоком детей ушедших воительниц, и тягучее время.

Ба-Баян-Га возилась у походного котла, высокого, вытянутого вверх, с узким круглым дном. Такую работу можно было доверить и рабыне, но старая воительница находила в приготовлении пищи особую да и, пожалуй, единственную утеху. Время от времени она подбрасывала в варево коренья и травки, только ей известные, – они придадут, сил усталым после набега соплеменницам. Если те, конечно, надумают вернуться сегодня.

Три дня назад ушли они во главе с Ай-Ги-Ща, дочерью старейшей воительницы. И только один ветер степной знает, где их можно отыскать теперь. Он всюду летает, и нет ему преград. А ей, а что ей? Ба-Баян-Га не может теперь без посторонней помощи даже на коня взобраться – девять весен назад чей-то меч, в схватке и разглядеть не успела, прежде чем сознание ее затмилось, отхватил начисто правую ногу почти у самого колена. Три недели – уже даже тогда старая – Ба провалялась в беспамятстве. Нетерпеливая дочь ее готовила тризну -ведь небо требовало души предводительницы племени. И праздник должен был превзойти все предыдущие погребения знатных женщин их рода. Но тризны не получилось, небо распорядилось иначе и послало на помощь больной раба-лекаря. Раб был с берегов Дальнего Океана, оттуда, где племя великих воительниц кочевало весен двенадцать назад, но, не выдержав сырости и зноя, поворотило коней на север. Раб был искусен в своем деле, но помощью его пользовались редко, больше на судьбу полагались да на горячую, неукротимо-здоровую кровь. На этот раз раб пригодился. Он не только залечил рану, но и научил других невольников, как сделать из тяжелого бивня тех огромных зверей, что водились на его родине, ногу, почти что настоящую, только без ступни. Полгода привыкала Ба-Баян-Га к своей новой ноге. Ходить-то стала, припадая, терпя боль, но привыкнуть так и не сумела. Уж лучше б ей тогда голову снесли!

Ай-Ги-Ша умело водила племя. И мать, глядя на нее, тайком радовалась – такая не ведает жалости к врагам, славная замена. Вот только стянутые тугой повязкой, а если распустить разлетающиеся до крупа коня смоляные волосы Ай уже тронула седина, но Ба-Баян-Га знала, что ее дочери предстоит долгая еще жизнь. Жизнь настоящая, не у котла и арбы, а там – в степи.

У самой старейшей воительницы и волос-то почти не осталось – из-под повязки выбивались в разные стороны грязно-седые, поблекшие клочья, спутанные, никогда в жизни не знавшие, ласки водяных струй. Были, были и у нее косы не хуже, чем у Ай, а может, и лучше! Но где то время? Были и глаза чернее ночи и жарче огня. А теперь один мутно выглядывал на мир, а второй заплыл под багровым, со лба на щеку, рубцом памяткой уже здешних мест. Нос набряк и вытянулся к острому, поросшему за последние годы редкой, но колючей седой щетиной подбородку... Ба-Баян-Га давно не смотрела на себя в начищенный рабынями медный таз. Она и без того знала о себе все, и, главное, то, что годы красоты не приносят.

В ее распоряжении были богатейшие ткани всех стран и народов, драгоценнейшие шелка и узорчатые парчи, золотые побрякушки и каменья, которых хватило бы на то, чтоб украсить не только всех воительниц, но даже и их рабынь и кобылиц. У нее было все, чего она так страстно желала в свои юные годы. И ничего этого ей уже не было нужно. Ба-Баян-Га была в том, уже полуистлевшем, превратившемся в лохмотья платье, в котором ее вынесли с поля боя. Даже пятна крови, почерневшие и заскорузлые, были те же. Худое тело ее перетягивал боевой кожаный пояс, на котором рядышком покоились ножи и связки зубов-талисманов, вырванных изо ртов покоренных вождей чужих племен. Да на шее висела тяжелая железная цепь. Та цепь, которой был прикован к арбе раб, подаривший ей жизнь. Она сама сняла цепь с него и отпустила. Не из жалости, нет. Отпустила, чтобы никого больше из племени не постигла ее участь. Ведь она была так близко к небесным вольным лугам, где ее ждали ушедшие туда раньше, ждали затем, чтобы вместе и уже вечно нестись по лугам этим, преследуя обреченных врагов и радуясь новой, неземной жизни.

Она снова подошла к котлу, помешала в нем длинным костяным, с бронзовым наконечником жезлом. Потом тяжело опустилась на землю, выбросив вперед негнущуюся желтую ногу. Прикрыла глаз. Из становища доносились рев верблюдов, женские голоса, плач детей... Как ей все это надоело! И кто сможет узнать об этом? Ведь ни соплеменницам своим, ни дочери, ни внучкам она никогда не скажет ни слова. Да и не поймут ее. К чему слова!

Воительницы вернулись в этот день. Как она и предполагала. Значит, не зря готовила для них кушанья. Благодарности не ждала – оценят ли они, возбужденные и радостно-злые, как и всегда после похода? Нет, и не заметят. И не надо.

Ба-Баян-Га увидала пыль над степью первой. Она не вышла навстречу. Так и осталась у костра, со своим жезлом в руке. Щуря глаз, вглядывалась – большой ли полон, много ль скота пригнали, добычи привезли? Но ни того, ни другого, ни третьего не было. А привезли, скорее даже принесли, соплеменницы из набега совсем другое, то, чего старая Ба никак не ожидала.

Четверо из них, а впереди две ее внучки, дочери Ай-Ги-Ши, ведя коней круп к крупу, держали между ними что-то на куске белого, залитого кровью полотна. Когда они спешились и подошли ближе, Ба-Баян-Га увидела, что они несли. Она не стала ни рыдать, ни голосить, из ее единственного глаза даже не выкатилось слезинки. Те, кто видел старейшую со стороны, и не подумали бы, что она не такая, как прежде. И только сама Ба чувствовала, как сжало тисками ее сердце и помутилось в голове. Она усилием воли оставалась на ногах, но лицо ее не размякло – наоборот, черты заострились, приобрели хищное выражение. Выказывание своих чувств не поощрялось в племени.

На полотне, расстеленном прямо на траве, лежала ее Ай. Лежала уже мраморно-белая, со сведенными судорогой губами и торчащим из-под ключицы обломком широкого обоюдоострого лезвия. Расспросы были ни к чему.

– Вот он, – сказала Баян-Ша, дочь убитой и внучка старейшей, указывая пальцем назад. Из-за ее спины вытолкнули и бросили на колени пленника. – Остальных мы решили не брать.

Ба-Баян-Га молча кивнула и отвернулась.

– Стой, – резко сказала внучка, – теперь моя очередь, старейшая! Скажи им свое слово!

– Совет решит, – жестко ответила старая Ба, – готовьте тризну, все должно быть по обычаю!

Она поглядела на пленника – он был среднего роста, это было видно, несмотря на то что голова его сейчас доходила ей лишь до пояса, светлокудрый, с волосами до плеч, стянутыми кожаным ремешком на лбу. Чистые серые глаза смотрели не мигая. На шее, обмотанной арканом, висела рукоять меча с обломанным лезвием. "Гляди, гляди, – подумала старая Ба, – это и хорошо, что ты ничего не понимаешь, а то корчился бы сейчас в ногах, извиваясь от ужаса, – завтра этим обломком, часть которого осталась в груди моей дочери, тебя раскромсают во время тризны на части! А твоя голова с запавшими глазами и такими светлыми, шелковистыми кудрями станет отличным украшением становища, торчать ей на колу посреди уже ссохшихся голов и изъеденных вороньем черепов". Но она ничего не сказала. Лишь показала глазами, чтобы пленного бросили у ее арбы.

– Ба! – снова воскликнула за ее спиной Ша.

– Уходи, – тихо ответила та.

И услышала, как заскрежетали в злобе и нетерпении зубы ее внучки. Ничего – закона она не нарушит, не посмеет!

Убитую унесли – к утру надо было подготовить тело для погребения. А заодно и тех рабынь, что были ей близки, и скот, и принадлежащую ей часть сокровищ. Никто не стонал, не убивался – все знали, что это лишь переход в лучший мир, что это праздник для самой Ай, для всего рода. Многие из воительниц, даже самые молодые, завидовали сейчас своей старшей сестре. Они называли друг друга сестрами, ведь в роду все были связаны кровными узами, от самой знатной и удачливой до самой простой из воительниц. И различие между ними было совсем невелико.

Иан открыл глаза. И долго не мог понять, где он находится. После резкого тычка в затылок он потерял сознание. И вспоминал случившееся с трудом. Голова отказывалась соображать да и вообще воспринимать окружающее. Стянутые за спиной сыромятным ремнем руки ныли. Все тело горело, каждый кусочек кожи отдавался болью. Но это было терпимо. Самое худшее впереди. Ведь он в плену, у них...

Он, насколько сумел, приподнял голову, огляделся. Поблизости никого не было. Никого, кроме страшной, высохшей патлатой старухи. Она что-то толкла и мешала в высокой, поблескивающей бронзовыми боками ступе, стоящей в полупогасшем, пышущем углями костре. В руке у старухи была длинная клюка, которой она ворочала свое варево. До Иана донесся тошнотворный запах. Клубы дыма смешивались с паром, застилали старуху, искажали ее фигуру так, что казалось, будто она парит в воздухе со своей ступой.

Он попытался встать, но из этой попытки ничего не вышло ноги были тоже опутаны. На шум старуха обернулась. Она уставилась единственным, налитым кровью глазом на Иана. Ноздри на выжженном солнцем лице раздулись. Старуха криво усмехнулась, ощерила большие, крепкие, пожелтевшие от старости зубы. Но ничего не сказала. Иан услышал, как на груди ее звякнула тяжелая цепь. И он все вспомнил.

Они должны были встретиться в двух переходах от Роси с вождем Склавином. Иан был сотником. Склавина никогда не видел. Но он знал, что тот должен был привести к речушке, граничащей со степью, свой род, точнее мужчин рода – полторы тысячи воинов. Тогда бы в их войске было уже не менее двух с половиной тысяч мечей. А этого вполне хватило бы, чтоб посчитаться со степняками. Венд, их вождь, ждал Склавина восемь дней. Ждали вместе с ним и все остальные. Не отдыхать пришли – огородились тыном на поляне, неглубокие рвы выкопали, установили сторожу. Но Склавина все не было.

Венд трижды слал гонцов к нему. Но и гонцы не возвращались. Ждать дальше не было смысла – там, на своей земле, оставались почти беззащитными, с малой горсткой мужчин, их жены, матери, сестры, дети. И тогда Венд принял решение – он не порушил клятвы, он ждал дольше, чем было условлено, но он все же решил уйти. На тот случай, если Склавин хоть и с опозданием, но придет. Венд и оставил Иана с его сотней. Оставил как самого опытного, пусть молодого еще годами, бойца, побывавшего не в одной схватке. Перед уходом наказал укрепить стоянку – кто знает, может, и она со временем станет порубежной заставой, одной из многих отгораживающих славянские роды от степных непоседливых соседей.

Иан не мог ослушаться старшего. Его сотня принялась за работу. А Склавина все не было. Временами Иан с десятком конников выезжал к тихой речушке Калинке, что была еще на полперехода к степи. Искал старый брод, знакомый ему с позапрошлого года, когда они совершили дальнюю и удачную вылазку в Дикое Поле. И не находил.

А застава постепенно обрастала строениями, крепла. И покидать ее было жалко. Ров становился все глубже, тын встал высоким'двойным забором, острившимся кверху. Да и вместо временных землянок росли бревенчатые, с узкими бойницами-окнами жилища. Иан даже подумывал, не послать ли ему к Венду, чтоб выделил заставе жен тех воинов, у кого они есть, и девушек для молодых – да и зажить своим родом. Такое бывало и прежде. Разве же Венд осудит его?! Все роды едины и племя одно. И Венд в нем не самый старейший. Он один из многих, входящих в союз родственных племен. Так почему и Иану не стать таким же? Ну не таким, чуть поменьше – все равно! Идея была заманчивая. Да вот место небезопасное. Но это Иана не пугало. Все чаще и чаще он выезжал с малой сторожей к молчаливым берегам Калинки, объезжал пологие скаты и вздыбы, погруженный в свою думу. Но не забывал и к местности приглядываться. Да и молодцам своим велел ухо востро держать – не хозяева покуда еще! Хоть земли исконные, да стрела могла в любой миг нагнать и засада появиться внезапно.

И вот – хотел он этого, не хотел ли, а оно случилось. Случилось после того, как брод разыскали да по ту сторону Калинки перебрались.

Всего не предугадаешь. А Иан хоть и испытанным воем был, но не ясновидцем все ж, не вещуном. Конница выскочила внезапно, из-за небольшого холма, где и укрыться-то, казалось, нельзя. Как неожиданное облако по краю неба, прокатила она по мураве. Иан смекнул – человек пятьдесят, не больше. Это мог быть только передовой отряд, но судить и рядить времени не было – приходилось принимать бой.

Развернувшись, они встретили противника лицом к лицу, для изготовки места не хватало. Сверкнули мечи. Расстояние между противниками было настолько мало, что о луках и сулицах и думать не приходилось. Иан наметил себе передового конника с алой повязкой на голове. Он несся во весь опор, еще издалека метнув дротик в Иана. Да только тот увернулся, щитом смерть отвел. И теперь в руке конника искрился под солнцем меч.

Преимущество было на стороне скачущего с холма противника, и поэтому Иан уклонился от прямого удара, взял влево, на скаку полоснув по плечу одного из всадников. Но тот, в красной повязке, явно искал встречи с ним, с Ианом, видно признав его за воеводу. "Что ж! – подумал Иан. – Смертушки ищешь? Сейчас найдешь!" Он видел, что его десяток окружен и воины отбиваются что есть сил от наседающего противника.

А из-за холма поспевали все новые и новые отряды. "Не уйти! – с безнадежной удалью подумал Иан. – Будь что будет!" Из десятка оставалось человека четыре. И они были обречены.

На очередной выпад красноголового Иан припал на бок коня и тут же, вскинувшись, выбросил руку с мечом вперед. Удар достиг цели, но в руке у Иана остался лишь обломок меча. "Хорош доспех, – невольно подумал он и глянул в лицо поврежденного, голова которого запала набок, но тело все еще держалось на коне. – Баба!" Это было последнее, что он успел подумать. Несколько арканов одновременно впились в его шею, стянули руки, тело. Он упал наземь.

Ба-Баян-Га заметила, что пленник очнулся. Первым ее желанием было подойти к нему ближе, ткнуть острием жезла так, чтоб взвыл, замолил о пощаде. Но, вспомнив его светлые спокойные глаза, она поняла – все это будет напрасно, не замолит, не взвоет. Ну и пусть, пусть лежит. Острая досада резанула ее по сердцу – почему в их племени нет таких мужчин? Почему они только и способны на то, чтобы пасти стада да ублажать рабынь, чтоб не оскудевало кочевье?

Старая воительница не могла ответить на этот вопрос. Сколько она себя помнила, в племени всегда верховодили женщины. На мужчин поглядывали свысока. И не обращали внимания, когда рабыни несли от них. Сами они считали возможным для себя любовные утехи лишь с храбрейшими из врагов, с теми, кто предпочитал смерть рабству. И потому род их не ослабевал, а наливался все большей силой. Правда, враги оставались врагами, и если бы их накапливалось в племени слишком много, то неизвестно еще, как бы повернулось. Потому их со временем убивали, приносили в жертву Священной Небесной Матери, покровительнице рода. Другое дело рабы – на тех просто не обращали внимания, это был всего-навсего двуногий скот и ничего более. Недалеко от них ушли и собственные мужчины племени. К счастью, их было мало – воительницы рожали в основном дочерей. Иногда они брали к себе и дочерей рабынь – самых сильных, выносливых, со свободной, не рабской душой. И те становились равными в роду. И род не оскудевал.

Ба-Баян-Га не думала о погибшей дочери. Из ума не выходила молодая Ша, внучка. Если Совет примет ее, старейшей не долго придется ковылять на своей негнущейся ноге. Внучка молода и безжалостна. Еще только тридцать весен встретила она на своем пути к небесным лугам. И Ба-Баян-Га не раз замечала, что та тяготится зажившейся бабкой и притворно зевает, когда старейшая рассказывает о былом, дает наставления. Нет, она ее долго терпеть не будет. Почему удар, нанесенный девять лет назад, не стал смертельным!

Ба-Баян-Га подошла к пленнику, склонилась над ним, долго рассматривала его белое лицо, почти такие же волосы и глаза, простые, как небо, и холодные, как снег на вершинах гор. Взгляда тот не отводил. Она потрогала обломок меча на груди у лежащего – меч был простой, без украшений. Таких она не видала у утонченных восточных воинов, а тем более у их военачальников. Там были бесценные клинки, рукоятки, усыпанные драгоценными каменьями. Но по сравнению с этим обломком показались ей вдруг те богатые, изящные мечи всего-навсего игрушками. Нет, подумала она, у настоящего воина должен быть именно такой меч! Простой, как сама душа бойца, как сеча, которой он отдается до конца, без оглядки! Она еще раз погладила изуродованное лезвие. Отошла.

Начинало темнеть. Старая Ба не расслышала за спиной шагов. Но от голоса не вздрогнула, она была приучена ко всему.

– Скоро Совет, – говорила Ша тихо, с достоинством, в спину старейшей. – Но тебя решили не звать. Ты зажилась, Ба-Баян, ты выжила из ума. И твой голос не нужен Совету.

Старейшая резко обернулась. В глазах внучки застыло злорадство. Она стояла, уперев руки в бока, и меч у ее ног висел как влитой, словно часть этого молодого здорового тела.

– Ты поняла меня?

Ба-Баян-Га молча отвернулась.

– Совет знает, что делает, – надтреснуто прошептала она. – И все же я пойду!

– Нет, старейшая. Чтоб тебе не было скучно, я оставлю двух собеседниц для тебя.

Словно из-под земли за спиной старой Ба вынырнули две тени.

– Хорошо, – сказала она еще тише, – ты права, внучка, делай, как знаешь.

Ша тихо рассмеялась, она давно отвыкла от такого обращения. Перед уходом процедила:

– Да не забудь бросить этого, – она указала на пленника, – в повозку. Я не хочу, чтобы он околел за ночь. Нам завтра предстоит потолковать с ним, беседа будет веселой, ха-ха!

Ба-Баян-Га кивнула. Она стояла, уставившись на свои жилистые, бугристые руки в многочисленных шрамах. Сколько жизней унесли они? Старая Ба никогда не считала, даже когда была молодой. Много, очень много! Но сейчас они тряслись. Старейшая не могла поверить своим глазам.

Но нет! Они трясутся не от слабости! Неправда! Они еще смогут взять пару душ, чтобы забросить их далеко вверх, откуда никто пока не возвращался. И она решилась.

– Разверните арбу, – сказала она приставленным к ней воительницам, – мне это уже не под силу.

Иан слышал гортанные голоса женщин. Ему были знакомы отдельные слова. Но смысла их речей он уловить не мог. Да и какой толк в том? Что его ждет страшная и долгая казнь – он не сомневался. Он с безразличием смотрел на редкий тын, огораживающий кочевье: на узких, кривых жердях различной высоты – головы, головы... оскаленные, сморщенные, жуткие. Пленники – чем он лучше их. Завтра и его голова...

Но до утра пленника трогать не будут. Иаи знал пусть не все, но некоторые обычаи этого племени, ведь и его народ одерживал победы, брал полон. А к утру он соберется с силами, и не вымолвит ни слова, даже если от него будут отрезать по кусочку от рассвета до заката, – душам его предков не будет стыдно за него. А там... Кто знает, что там?

Он видел, как две молодые женщины подошли к странному сооружению, напоминающему довольнотаки большой дом без дверей и окон, и, ухватившись с задней стороны за торчащие оттуда длинные палки, развернули его – дом был на больших колесах. С другой стороны оказалась дверь или, скорее, просто прикрытый навесом вход. Такого ему видеть не приходилось, чтоб по команде какой-то старой лохматой карги сдвигались, поворачивались жилища. Там, где он жил, такого не водилось.

Потом его взяли за руки и за ноги. Оторвали от земли. Иан и предположить не мог, что у женщин такие сильные руки. С размаху его бросили под навес, на что-то жесткое. И он вновь потерял сознание.

Ба-Баян-Га присела к костру, бронзовым наконечником жезла разворошила угли. Воительницы сели рядом. Они молчали. Молчала и старейшая. Она ждала. И ее руки больше не тряслись. У нее прошла злоба на молодую Ша – ведь так оно и бывает в жизни, что молодые приходят на смену старшим, когда-то это должно было случиться и с ней. Вот это и случилось. Так что ж пенять на судьбу?

Она вспомнила дочь. Та была совсем другой. Не питала нежных чувств к матери, но она уважала ее, слушала. Между ними была нить. Но, видно, теперь пришли другие, те, кого ей не понять. Она должна еще гордиться, что ей доверили охранять пленного... Ей? Старая Ба нахмурилась – от задуманного не уйдешь, а уйдешь, так перечеркнешь всю свою жизнь прежнюю, все то, что было в ней настоящего, живого.

Она снова взглянула на свои руки и почувствовала, как они наливаются силой. Конечно, эти девчонки ни в чем не виноваты, им приказали. Но они встали на ее пути, на пути старейшей из воительниц. Ба-Баян-Га сделала вид, будто что-то ищет у себя на поясе. Охранницы не повели глазом. Тогда она резким движением одновременно выкинула в стороны обе руки...

Сидящей слева нож пронзил горло, та, что была справа, с недоумением смотрела на торчащую из груди рукоятку. Глаза ее уже стекленели. Обе не успели издать ни звука.

Ба-Баян-Га оттащила их по очереди в темноту, за повозку. Провела по лицу, будто вспоминая запахи и вкусы молодости, окровавленными ладонями.

Завтра она примет смерть. Вместо пленника. Таков закон. А тот за ночь успеет уйти далеко. Она тоже уйдет, уйдет в заоблачный мир вместе со своей дочерью, с Ай-Ги-Ша. И та сумеет ее понять.