Текст книги "Тайны древних русов"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Что же касается параллелей в славянской мифологии и эпосе, их не счесть и заимствованиями не объяснить. Мы не будем на них останавливаться, так как это повлечет нас в иные сферы. Приведем один лишь пример. В легенде Индра для того, чтобы расправиться с демоном Вритрой, превращается в муравья и пробирается внутрь укрепления демона узким муравьиным лазом – результат соответствующий: демон посрамлен и побит.

То же самое мы видим в русской сказке «Хрустальная гора». Иван-царевич, пасущий коров, которых у него крадет Змей, дождавшись темноты, оборачивается муравьем и (подобно Инд ре) пробирается в логово врага и там расправляется с ним. В обоих случаях почти полное совпадение сюжетов и абсолютное соответствие основному мифу индоевропейцев. «Кто у кого позаимствовал?» – такой вопрос тут же задаст читатель-исследователь, обладающий поверхностностью суждений. И сам себе отвечает:

«Разумеется, сюжет привнесен в русские сказки из индийских легенд, по крайней мере, получен через иранцев!» Каким образом могли русские сказители позаимствовать сюжет у индийцев и иранцев, такой «исследователь» объяснить не может толком. Что-то говорится о влиянии скифов на славян, об осетинах-аланах, якобы рассказывавших свои сказки славянам, и прочее, прочее, прочее…

Между тем отголоски основного мифа ясно просматриваются в тысячах русских сказок, сказаний, былин, преданий. И все эти творения родились и существуют на той земле или рядом с той землей, откуда вышли индоарии, а не наоборот. Потому вполне естественно предположить, что было так, как только и могло быть: корни у эпических произведений одни, никто ни у кого не «перенимал», никто никому не «привносил», мы имеем дело с разветвлением одного сюжета, одного мифа, одного поверья. Иван-царевич и Индра – выходцы из одного гнезда. Если один из них и постарше другого, так совсем не намного. Ну а кто постарше, мы еще разберемся.

Хеттский громовержец Пирва, он же Перва, он же Пируа, обычно изображался конным, как и подобает индоевропейскому всаднику-переселенцу. Но вместе с тем его имя и образ связаны с возвышенностью: скалой, горой, высоким деревом, обычно дубом. В отличие от большинства других хеттских божеств Перва, как Перун, Индра и Таран, длиннобород. По-видимому, это какая-то общая отличительная черта. А может быть, и наглядная параллель с самим древним человеком, представлявшимся именно таковым – грозным, насупленным, волосатым, бородатым. Но зачастую Бог Грозы хеттов, Перва, изображался в виде каменной стелы или просто камня, который как бы его олицетворял. Здесь мы встречаемся с тем первичным значением, которое заключено в индоевропейском корне, – «бог скалы, камня».

В хеттском варианте основного мифа первоначальную победу одерживает Змей. И лишь потом, в результате ряда уловок и маневров, громовержцу удается вновь сразиться с противником, но уже в более выгодных условиях, и убить его. Подобные сюжеты мы без труда найдем в славянском фольклоре.

Один из хеттских текстов гласит: «Под небом вы (деревья) зеленеете. Лев спал с вами, леопард спал с вами, медведь же взбирался на нас. И отец мой, бог Грозы, зло отвел от вас. Быки под вами паслись, овцы под вами паслись». Так обращается хеттский царь к Трону – силе, противостоящей царю, которую он стремится изгнать, но беседует с ней. Здесь мы встречаемся с нашим «чудовищем» – с медведем-волосом. Медведь лезет на дерево – он зло. Громовержец это зло отводит. Прочие животные присутствуют в качестве иллюстрации бытия: быки и овцы – оберегаемые, нужные; львы и леопарды (специфика Малой Азии, с которой хетты были связаны почти два тысячелетия) – не слишком вредные, безопасные. Особое место – дерево!

Громовержец – отец царя, царь-отец народа. Сплошные родственники по прямой линии.

Хеттское государство пало около 1200 года до н. э. Причиной гибели его послужили все те же переселения на юго-восток индоевропейских племен, что в какой-то мере способствовало подобным процессам и на территории будущей Греции, о чем мы имели возможность говорить. Завоевание в деталях нам пока неизвестно. Да и было ли оно – завоевание? Скорее всего, происходило нечто не совсем укладывающееся в наши привычные схемы. Останавливаться на этом моменте пока не будем. Скажем другое: хеттская мифология после 1200 года до н. э. уже практически не развивалась, то есть она в какой-то мере донесла до нас отголоски архаики без слишком толстого слоя поздних напластований. Поэтому так четко видна картина:

Для понимания первичного сюжета она нам дает достаточно много. Мы наблюдаем ситуацию, которая полностью отвечает основному мифу в его начальных стадиях, а также полностью укладывается в рамки дуалистических представлений и в бытующую в сознании древнего человека картину мира. Разумеется, «громовержец» в данном случае вовсе не отец-небо, не Верховник, безразличный к человеку, а герой, защитник человека.

Далее вкратце расскажем о балто-славянских богах-громовниках. Эти мифологические персонажи и у славян, и у балтов необычайно схожи. А если быть точным, то это один и тот же бог, раздвоившийся с разделением балто-славян, которые были две с половиной тысячи лет назад одним народом с одним языком.

Можно было бы предположить, что балтский элемент в сообществе более древен и исконен, так как мифологические образы сохранены лучше именно в балтской мифологии, и, в частности, такой основополагающий образ, как Перкунас-Перун. Но это не так. Причина здесь совсем иная. Восточные славяне, русские, приняли христианство тысячелетие назад – в 1988 году мы отмечали этот поистине грандиозный юбилей. В том же году более скромно, почти без церемоний и без сообщений в печати, отмечалось шестисотлетие крещения Литвы.

Разумеется, Литва фактически была знакома с христианством значительно ранее, так как Русь привнесла православие на ее земли еще в X веке, да и затем после обособления Литовского княжества, произошедшего в результате вторжения Батыевых полчищ и ослабления Руси, государственной религией в этом княжестве, как, впрочем, и государственным языком и государственной системой управления, были соответственно русское православие, русский язык и русская система. Но в отличие от католических миссионеров русские православные иерархи, да и сами власти, не внедряли веру огнем и мечом среди литовского населения.

На четыреста лет дольше сохранялись в литовском народе языческие представления. Потому они и дошли до нас в первозданном виде. В те времена, когда русское население в большей или меньшей степени было вовлечено в общемировые процессы, про соседей русский летописец XII века писал: «А литва носу из болота не кажет и на пни молится». Под «пнями» подразумевались деревянные языческие идолы.

На первый взгляд такое высказывание русского хрониста может показаться кое-кому не совсем тактичным, но для того времени отражение реальности в самых простых, незавуалированных словесах было делом вполне нормальным. Вспомним хотя бы, что русские летописцы со значительно большей иронией, сарказмом, а то и просто недоброжелательностью отзывались о самих русских, не блюдущих христианских обычаев, – они и «бесовские игрища творят», и «звериньским образом живут».

Четыреста лет – срок относительный. Если мы рассуждаем о событиях 10–8-тысячелетней давности, то его можно и не брать в расчет. Для 3–4-тысячелетних глубин это уже солидный период, который не выкинешь запросто так из хронологии. Ну а для средневековья это целая эпоха: четыреста лет чистой народной языческой памяти – не шутка!

Литовские «перкунас» в значении «гром», «перкуниа» – гроза, «перкунуоти» – греметь – это, разумеется, производные от теонима «Перкун-ас», а не наоборот. По описаниям несохранившихся изображений, Перкунас, так же как и прусский Паркунс, выглядит разъяренным, атлетического сложения человеком зрелого возраста с густой длинной бородой.

В основном же Перкунас предстает перед нами как герой сказок и народных песен. В них он является слушателю грозным и почти всемогущим, но добрым персонажем. В христианских же хрониках XIII–XVI веков Перкунас всегда изображается злым духом, дьяволом или одной из его разновидностей – и это естественно, в русских летописях и богословских работах того же и более раннего времени языческие божества, включая и Перуна, рисуются или не-одухотворенными «деревяшками», «пнями», или же злокозненными бесами. И потому подход к христианским сочинениям по части показа в них языческого элемента должен быть в высшей степени критическим.

Из фольклора Перкунас, Паркунс и прочие разновидности громовников балтской мифологии не просто антропоморфны, но и человечны в самом прямом смысле этого слова. Они как бы выступают посредниками между бездушными и всесильными «верховниками» и людьми, всегда защищая людей, наказывая лишь неправедных из них, но помогая и оберегая достойных. И здесь характерно, что Перкунасы, не жалея ни сил, ни времени, гоняются за «чудищами» Велинасами-Велнясами-Волосами. Как бы те ни прятались, кем бы ни оборачивались, расплата их обязательно настигнет. Бог-заступник вершит справедливость.

Мы уже говорили, кем оборачивались «чудища», чтобы отвести от следа. Сейчас подчеркнем лишь одну особенность. Из животного ряда противник «громовержца» может выбрать практически любой образ: голубя, змеи, ягненка, коровы, щуки. Он может обернуться, в конце концов, человеком. Но никогда – медведем! Почему? Потому что медведь и есть ипостась Велинаса-Волоса, это и есть он сам – а в самом себе не укроешься, не обманешь таким «перевоплощением» преследователя.

Балтский громовник использует самое разнообразное оружие. Но, как и повсюду, мы четко видим, спускаясь по временной шкале вниз, как оно меняется: пули, лук и стрелы, бичи-розги, меч, молот, палица-булава, камень. Конечно, любое оружие сравнивается с молнией, с оружием бога неба-отца. Но исходное, как совершенно ясно высвечивается, – камень. Да, это именно из каменного века. Это не простой камешек в руке мальчишки.

И здесь надо вспомнить, что один из самых излюбленных и древних мотивов индоевропейской мифологии – это «каменное небо». И не просто этакий твердокаменный небесный свод, на котором закреплены луна, солнце, звезды, а «небо», то есть некая доступная возвышенность, где хранится запас камней бога-громовержца, «небо» – кладовая самого простенького, но изрядного числом оружия.

Мы рисовали картину мира, где вершина, «небо», – это крона мирового древа. Прототип «древа» – обычное дерево, а иногда и просто возвышенность – «скала», «гора», «большой камень». На небе «камни», подобные молнии. Внизу – «чудовище» – божество, никогда не имеющее человеческого облика, всегда страшное, зловредное, опасное. В нашем случае это медведь, «лезущий на дерево».

Примерно такова изначальная картинка. Кто же может в данном случае выступать в роли «громовержца», заступника? А тот, кого всегда изображают антропоморфным, и никак иначе, – человек.

Да, громовержец-герой – это именно человек, укрывающийся со своими близкими, детьми на вершине дерева. Ему не страшны ни «леопарды», ни «львы» в этом убежище. Он не боится ни волков, ни кабанов, ни прочих обитателей леса. Ему страшен только лишь «бог смерти и загробного мира» – «волосатый» медведь, способный настичь его повсюду. Остальные запоминаются постольку, поскольку с ними можно сосуществовать безбедно, подражая им, как волкам, например.

От медведя можно укрыться лишь на вершине дерева или скалы, да не просто так, вскарабкавшись на дерево, так медведь достанет, а накопив в укрытии – шалаше или гнезде меж ветвей (то есть на «каменном небе») – большой запас крупных камней. Вот она, изначальная «ваджра-мьелльнир»! Камень! Тот самый, что за историю человеческую или, вернее, предысторию из поколения в поколение спасал миллионы человеческих жизней.

Тут же оговоримся, что речь идет о предках индоевропейцев, о местах их обитания: ведь у жителей пустыни, скажем, или у индейцев Амазонки, существовавших и существующих в иных условиях, и легенды-сказы иные.

Выискивая истоки героя-«громовержца», мы с вами забрались в доисторические дебри. Но это ничего не меняет – праиндоевропейцы не на пустом месте появились, так же как и славяне, о которых мы уже говорили, не из воздуха возникли. И герой-камневержец, может быть, один из самых древних образов, не только неолитических, мезолитических, палеолитических, но вполне возможно, что и из тех, что пришли к человеку еще из дочеловеческого или предчеловеческого бытия. Ведь подобным образом защищалась – и именно от вездесущего медведя-верхолаза – человекообезьяна, да и обезьяна – мы знаем, что наши четверорукие меньшие братья и доселе используют такую тактику. И представьте себе, как выглядит могучий и бесстрашный вожак стаи в ее глазах, когда он меткими и сильными, молниеносными бросками камней отбивает нападение подбирающегося к самкам и детям медведя! Это же герой, это полубог!

С еще большим восхищением смотрели перволюди на тех своих соплеменников-«воинов», которые брали на себя задачу побития «чудовища», несущего смерть, пытающегося уволочь человеческую «душу» на свои «подземные», берложьи или пещерные, пастбища. А каким представлялся ребенку, наблюдавшему с ужасом, как лезет на дерево, к нему, разъяренный, жуткий медведь-«чудовище», его отец-защитник: волосатый, бородатый, сам страшный в гневе могучий полубог, отец-царь, побивающий чудесным спасительным оружием чудовищного врага? Нет сомнения, что это образ отца-героя запоминался миллионам детей на протяжении тысяч, десятков и сотен тысяч лет не меньше, чем образ неба-отца, мечущего молнии в мать-землю.

Дикое, оскаленное, ревущее ужаснее любого грома чудище – волосатое и мохнатое, загубившее на памяти самого племени, да и каждого его члена, не одну «душу», поначалу рвущее когтищами кору и корни у основания «мирового древа», а потом и взбирающееся по стволу древа за жертвой. И полубог, сам дико орущий, ударяющий со всей силой камнем о камень, вызывая подлинный гром, и швыряющий в чудище камни-молнии и в итоге побеждающий (этот момент важен по той простой причине, что проигравшие становятся жертвами и автоматически выбывают из числа носителей памяти), ликующий, а если враг побит окончательно, так разрезающий, разрубающий его на множество частей (а этот мотив обязателен для основного мифа – чудище всегда расчленяют), на весь род, семью или племя. И такая вот картина на протяжении сотен тысячелетий как минимум! Без всяких сомнений, не запомниться, не отразиться в преданиях, легендах, причем в самом первостатейном виде, она никак не могла.

Почему поединок бесконечен? Сколько бы Индра, Перун, Таран и прочие «громометатели» ни побеждали своих противников, все равно им предстоит вновь и вновь повторять подвиг. Потому что враг-чудище не в единственном экземпляре был на свет порожден. Сколько человек жил в лесах или вблизи них, столько ему и приходилось сталкиваться с волосом-медведем.

И побивать его приходилось не только с дерева, но и с любой возвышенности, которая давала преимущества, – на поздних этапах, наверное, даже с крыши хижины или избы, где также было «каменное небо» – запас камней. Отсюда и совмещение «дерево – скала – возвышенность» с абсолютным преобладанием дерева, а именно дуба, наиболее крепкого, толстоветвистого, приспособленного для оборудования на нем временных или постоянных человеческих убежищ.

Тут мы еще раз напомним читателю о ложных стереотипах – о якобы проживании первобытных людей в пещерах. Нет, не жили они там. Именно хижина, полуземлянка, землянка, а до того – шалаш или гнездо на большом могучем дереве.

Надеюсь, что наше представление о первомифе покажется читателю не менее обоснованным и жизненным, чем объяснение того же сюжета памятью эмбриона или даже яйцеклетки в утробе матери до момента оплодотворения, о чем мы писали, давая общие представления о гипотезе голландского ученого и его единомышленников.

Насчет яйцеклеточной памяти можно спорить очень долго. Мы же напомним лишь о том, что не исключаем этого мотива, и о том, что в любых мифологемах спластовано множество изначально различных в природе вещей, но дающих е сознании и памяти сходные ассоциативные отпечатки.

Итак, вот она, тройственность образа:

Добавим, что мотив медведя-змея, а потом змея совмещается с мотивом волоса-медведя не только через вредоносность, «подземность» и прочие черты. Но и через орудие побития, то есть через камень, ибо змея (змею) тот же герой-громовержец побивает все тем же камнем, не рискуя к нему (к ней), как и к медведю, приблизиться.

Нарисованная нами картина совершенно четко вписывается в общую картину мироустроения.

Со временем камень превращался в каменный топор, «боевой топор» (вспомним название археологической культуры), в молот, «ваджру» и т. д. Но в основе всегда оставался самый обычный камень – только им и побивалось «чудовище».

Даже изукрашенный и расцвеченный кельтский предводитель племен Дану по прозвищу Луг убивает кошмарно-чудовищного одноглазого Балора камнем, выпущенным из пращи. Заметьте, не мечом, не копьем, не трезубцем, а именно камнем. В балтской мифологии Перкунаса иногда называют «каменным кузнецом». В этом прозвище отголоски добронзового века.

С веками и тысячелетиями образ громовержца-камневержца эволюционировал. Скажем, люди, перешедшие от охоты и собирательства к земледелию или пастушескому скотоводству, уже не могли обожествлять своего предка-камнеметателя в чистом виде. У них появились заборы и загоны, орудия и оружие – пусть и примитивные, но более действенные, чем камень. Праиндоевропейцы дали в руки божеству-герою то, чем сами владели, – топоры-палицы. Но раз они были «божественным оружием», им придавались и свойства необычные – мало того, что «молниеподобные», так еще и «серебряные, золотые, алмазные». Впрочем, простые смертные считали, что не только боги, но и вожди их племен должны иметь атрибуты, приближающиеся к «божественным». Так, в Мариупольском могильнике IV тысячелетия до н. э. рядом с останками предводителя племени, а может, и союза племен, найдена булава из порфирита – ценного и редкого камня.

Дальнейшее развитие образа достаточно понятно, и мы уже касались этого вопроса в предварительных рассуждениях. Закрепим лишь взаимосвязанную триаду: человек-волособорец, камнеметатель или его отец-защитник (так же как и прочие члены рода-племени) отождествляется с грозным молниеметателем отцом-небом, во всяком случае, делается попытка сравнения и уподобления, одновременно закрепляется в сознании существование промежуточного варианта – героя, богочеловека, заступника, не дающего олицетворению зла, «волосу-медведю», уже усложненному и обобщенному образу, одолеть человека. И одновременно, с нарастанием, идет обожествление самого «волоса» и поклонение ему как хранителю и накопителю, а стало быть, и покровителю.

Таковым нам видится главный исток прамифа, его ствол, что не исключает иных «ручейков», влившихся на различных этапах развития сюжета. В. Иванов и В. Топоров, например, считают, что в основном мифе заложен и сюжет наказания «громовержцем» своей собственной жены, детей путем изгнания их с неба или из каких-то особых мест и превращения в змей, жаб, лягушек, мышей, насекомых. В дальнейшем все эти твари побиваются и всячески наказываются дополнительно. Мотив этот просвечивает повсюду – взять хотя бы русскую сказку о «царевне-лягушке» и множество ей подобных – это все те же отзвуки и реминисценции основного мифа, докатившиеся до нас не совсем, прямо скажем, узнаваемыми.

И здесь интересно то, что жена громовержца, обращенная в лягушку, все же остается противником его противника, могущего принять обличье ужа или другой змеи. У русского, белорусского, прибалтийских народов существует поверье, что если человек помог лягушке (жене громовержца), вытащил ее из пасти ужа (а такое случается часто, так как уж заглатывает лягушку или жабу очень медленно и почти беззащитен в эти минуты), то этот человек превращается как бы сам в громовержца на какое-то время и может вызывать дождь и грозу.

Множество всевозможных наложений существует. Но процесс мы должны себе представлять.

Разумеется, изображенное в какой-то мере тоже схема. Но она бесконечно далека от упрошенных шаблонов и предположений-«альтернатив». В ней мы видим отражение реального мира, его проекцию на плоскость. Наша картина может расширяться и углубляться, приобретать многомерность, составляющие могут множиться, уменьшаться по значимости и разбухать. И именно на таких вот многомерных и многоплановых картинах исторического и историко-мифологического бытия придется сосредоточиваться современным исследователям и ученым будущего. Альтернативные схемки-шаблоны типа упоминавшихся: «норманизм – антинорманизм» или «память эмбриона» – «наказание жены» – постепенно канут в прошлое. И уже ныне многие исследователи вынуждены соглашаться с таким положением вещей.

Жизнь нельзя описать однозначной и короткой фразой, ее даже в самых незначительных проявлениях невозможно описать и всеми имеющимися и имевшимися у человечества на протяжении последних шести тысячелетий средствами. Мы можем лишь прослеживать сам процесс преобразования одного сложнейшего явления в другое, не менее сложное.

Но вернемся к нашим «громовержцам». Наиболее интересный для нас герой, человекозащитиик – Перун, в чьем имени заключена исходная индоевропейская форма.

Существует мнение, что сам Перун – занесенное к славянам от балтов божество. Дескать, изначально у славян никакого Перуна не было. Это очередной миф. Для тех, кто знаком с этногенезом славян не по школьным учебникам, не секрет что формирование восточных, скажем, славян происходило непросто. В этом процессе участвовали различные группировки славян, пришедших из самых разных мест Европы. Участвовали в нем и балты, славяне в значительной мере ассимилировали балтов при освоении северо-восточных территорий. То есть, произошло повторное слияние после раздела балто-славянской общности¹¹.

Могли они, славяне, позаимствовать образ у ассимилируемых? Могли. Но дело в том, что Перун был известен полабским и рюгенским-руянским славянам. Маловероятно, что могущественные и многочисленные этнические общности со всех сторон заимствовали что-то однозначно одинаковое у небольших приморских племен. Скорее, можно предположить обратное. Но еще точнее будет отбросить нелепую теорию заимствования, ведь корни общие!

Ни один из сыновей не может позаимствовать у брата мать – она одна для них всех. Для примера приведу очень распространившееся, но совершенно нелепое мнение из области отношений скандинавов и славян. Отдельные исследователи считают, что этноним «русь» появился в славян-ских землях вместе с его носителями – скандинавами из племени «русь». Но дело в том, что такового племени у скандинавов никогда не существовало. И тогда «исследователи» нашли сходно звучащее слово у угро-финнов – «руотси» – и вывели название Руси, как и название племени скандинавов, из этого слова. Мнение это рассматривается в печати самым серьезным образом. Непонятно лишь одно: зачем захватчикам-скандинавам для самообозначения на осваиваемых землях понадобилось называть себя не своим собственным этнонимом-самоназванием, а брать его у финских племен? И совершенно необъяснимо, зачем славянам понадобилось называть пришельцев непонятным словом «руотси», а потом узаконивать его в качестве названия своего государства? Это выглядело бы примерно так: англичане пришли в Индию с целью ее колонизации и стали себя называть каким-нибудь китайским или камбоджийским этнонимом, индусы бы этот этноним, китайский в отношении англичан, приняли, а затем те и другие совместно бы окрестили страну по-китайски, исходя из этнонима. Невероятно? А для России все вероятно, когда о ней берутся писать люди, далекие от понимания закономерностей исторических процессов.

Тут, конечно, надо сказать, что пример с англичанами условен: ибо англичане, придя в колонии, установили там государственным языком английский, так же как и немцы, французы, португальцы и пр. Мы же в Древней Руси не находим никаких следов скандинавских языков. Сравним, когда Англию захватила скандинавско-норманнская династия, там совершенно четко господствовал на протяжении веков язык завоевателей, и автохтонное население не могло понять своих господ. На Руси ничего подобного не было. Более того, никаких скандинавов на Руси до Ярослава не было также (они. возможно, и проплывали по великим водным путям, да жались кое-где у торговых центров приморских земель), именно с этого времени они начали использоваться как наемная военная сила на время походов или усобиц. Но как только боевые действия кончались, от наемников старались избавиться побыстрее, сплавляя их или в самостоятельные походы, илу же на службу византийским базилевсам.

Рюрик и его сопровождающие были славянами, ближайшими родственниками новгородских словен, которые были не просто родичами полабским и рюгенским славянам, а не посредственно одним культурно-этническим сообществом или суперсоюзом племен.

Варяги не есть викинги-норманны. И это все более выясняется по мере того, как становится ясным наличие особой циркумбалтийской торгово-экономической и этногенетической зоны, в которой германцы-норманны стали играть ка кую-то заметную роль лишь в самое последнее время ее существования и которые в какой-то мере и разрушили целостность этого образования.

Наше отступление не случайно. Наблюдая за продвижением германских племен с запада на восток, в районы вторичной родины индоевропейцев, мы обнаруживаем повсеместное уничтожение одной цивилизацией существенных признаков другой, братской, но уже не очень сходной, имеющей собственное лицо. Разумеется, стереть все признаки невозможно – до сих пор подавляющее большинство топонимов на территории, скажем, Германии или Австрии носит чисто славянский характер. Но часть памяти все-таки утрачена.

Итак, Перун – это одно из древнейших славянских, праславянских и протославянских божеств. Нельзя не сказать и еще об одной попытке «дискредитации» бога-воина и его омоложения. Высказываются соображения, что Перун появился лишь на самых последних этапах развития доклассового славянского, древнерусского общества – с момента появления дружины. И это, мол, подтверждается тем, что в киевском Пантеоне великого князя Владимира его идол поставили в конце X века. Но, во-первых, и сам Пантеон появился в то же время. А во-вторых, не надо путать время упрочения положения Перуна со временем его появления. Как считает Б. А. Рыбаков, «культ Перуна-Воителя мы должны отнести к протославянской эпохе и связать с культурой шаровых амфор, когда впервые обозначились черты военной демократии».

Но, как мы убедились, и это не противоречит мнению академика, Перун появился значительно раньше, просто он еще не играл той роли, какая ему будет отведена позже.

А особая роль отведена была громовержцу, без сомнения, воинственной племенной молодежью – теми самыми «кшатриями» или «волками-оборотнями», которым был нужен грозный и влиятельный вожак-знамя. На первый же план Перун вышел лишь тогда, когда русские дружины добились поразительных успехов от Балтики до Хазарии и от угорских краев до византийских земель. Вот тогда-то Перун и стал главою Пантеона и официально признанным покровителем не только династии, но и всего государства. С ним произошло примерно то же, что и с Аполлоном в Риме при Августе Октавиане. Он выдвинулся резко вперед и вверх – потому и создалось впечатление, будто он только появился, а доселе его не было. Был!

И князь Владимир поступил с ним достаточно уважительно. Идол Перуна не был сожжен, изрублен в щепки или еще как-либо унижен, опоганен. Его, будто христианин обветшалую икону, пустили по реке вниз, а это совершенно особый образ «устранения» – почтительный. В какой-то мере Перуна заменил святой Илия, чей день празднуется 2 августа по новому стилю и совпадает с Перуновым днем. Помимо того, у Перуна сохранился и свой еженедельный день – четверг. Во многих мифологиях он так и называется – Перундан. Русская пословица-поговорка «после дождичка в четверг» имеет самое непосредственное отношение и к Перуну, и к его дню. Как и у других громовержцев, у Перуна имели особое значение его борода и «золотой ус». Бородатость богов-громовников – непременное их качество.

Народное сознание совместило Перуна не только с Илией, но и прежде всего со Святым Георгием Победоносцем – конным божеством, убивающим Змея-чудовище. Всем известна соответствующая икона – «Чудо Святого Георгия о Змии», где посланец небесных сил пронзает чудовище копьем. О промежуточном варианте – балканском всаднике, убивающем медведя, нашего знакомого «волоса-беллероса», – мы уже говорили. Нет сомнения, что все сюжеты изначально связаны.

Именно в русской мифологии наиболее полно сохранился архаичный образ Перуна с его «камнями» и «каменными стрелами». Первоначальный теоним сохранен и у белорусов, он дошел до нас с незначительным диалектным изменением – Пярун, что также подтверждает неправомочность предположения о заимствовании теонима у балтов или кого-то иного. Собственно, белорусский Пярун – это и есть русский, то есть то, что мы называем древнерусский, – Перун, ибо белорусы как народ обособились лишь в XIV–XVII веках.

У громовержца был не только свой день, но и своя птица – петух. И здесь просматриваются общие корни с германцами. У них, как и у славян, петух служил символом солнца, огня, утренней зари. Его приносили в жертву как Тору, так и Перуну.

Впрочем, символ петуха как птицы, олицетворяющей солнечный свет, известен и кельтам, и романцам. Его соответствующие изображения находили даже на Крите. Как пишет В. М. Мокиенко в книге «Образы русской речи», выпушенной издательством Ленинградского университета в 1986 году, для балтов, германцев, славян выражение «пустить красного петуха» означает поджечь что-либо, а сам «красный петух» – это «пожар». Заимствований не прослеживается. Опять мы видим общий корень, но теперь уже со времен славяно-балто-германской общности, которая предшествовала балто-славянской.

Очень важной представляется связь Перуна и прочих громовержцев с дубом, священным для них и их почитателей деревом. Константин Багрянородный (Порфирогенет) в своем сочинении «Об управлении империей» в главе 9, называющейся «О росах, отправляющихся с моноксилами из России в Константинополь», пишет: «На этом острове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие – кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай».