Текст книги "Записки Павла Курганова"

Автор книги: Юрий Ильинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Когда стемнело, ко мне подошел взволнованный старшина.

– Как же так, товарищ старший лейтенант. Почему меня не берете?

– Останешься, старшина, в комендатуре.

Старшина вздохнул, покрутил чубатой головой.

– Жаль, хотелось бы пойти с вами.

Ночью мы обшарили весь город, исходили его из конца в конец – рации не было. Капитан ворчал на пеленгаторов, те тормошили свою премудрую установку – толку не было.

Под утро прилетел самолет, спокойно сбросил груз на пути; только чудом уцелел подошедший эшелон с боеприпасами. Капитан рвал и метал.

В эту ночь мы так и не ложились. Три ночи подряд крутились мы в районе станции, но рации так и не нашли. Две ночи, правда, выдались спокойные. Фашистские бомбардировщики пролетали над станцией два-три раза за ночь, но не бомбили – как будто знали, что станция пуста. Вечером третьего дня на станции остановился эшелон с продовольствием и обмундированием. В ту же ночь от него полетели щепки, а привокзальная часть города оказалась завалена консервными банками, выброшенными силой взрыва. Капитан неистовствовал, вытребовал других пеленгаторов, с другим аппаратом, а толку не было.

– Ты подумай, – горячился он за обедом, – как только станция пустынна – они летают, но не бомбят, стоит прибыть эшелону – летят гостинцы. Черт знает что!

Я и сам ломал голову над загадочными бомбежками и решил во что бы то ни стало разгадать эту фашистскую загадку. Прошло еще несколько дней, настолько напряженных, что они показались минутами.

Как-то утром я сидел в комнате капитана, приводя в порядок нашу канцелярию. Сам Степанов был в городе, поэтому я с удобством развалился в его мягком кресле. Кресло некогда принадлежало какому-то сбежавшему фашистскому чиновнику, на его спинке был мастерски вырезан хищный германский орел.

Я просидел около часа и окончательно убедился в том, что призвания к канцелярской деятельности у меня нет. Всякие там «входящие», «исходящие» вызывали отчаянную, до боли в скулах зевоту. Но вот хлопнула дверь, и высокий подтянутый офицер отвлек меня от нудного дела.

– Вы комендант города?

Офицер носил майорские золотые погоны, видимо, приехал из тыла. Он был очень красив, выглядел весьма воинственно, возможно, оттого, что лихо, по-кавалерийски, закручивал пышные пшеничные усики. Но больше всего меня поразило обилие наград. Такого количества я ни у кого из простых смертных не видел.

У меня самого есть кое-что, у командира полка, где я когда-то служил, ордена занимали половину груди, но у этого лихого вояки не грудь, а целый иконостас, и главное – ни одной медали! Но офицеру было некогда вникать в мои душевные переливы.

– Вы что язык проглотили? А н-ну встать! Встать говорю! Смирно! Почему не приветствуете?

Я вскочил, вытянулся, но ливень грубых нравоучений не иссяк:

– Распустились, а еще комендатура!

– Товарищ майор, я не привык…

– А я не привык, чтобы меня перебивали. Этакая распущенность. Этакое безобразие, мальчишка!

– Я вас прошу…

– Что? Всякая тыловая вошь будет…

Это уж слишком. Я молча выдвинул ящик стола, вынул свой парабеллум, оттянул затвор, загоняя в ствол патрон. Майор стих. Остановился на полуслове.

– Еще одно слово и больше вам говорить не придется! – Майор прикинул, кто из нас быстрее может применить оружие, посмотрел на свою застегнутую кобуру, обмяк окончательно.

– Ты извини, старшой. Погорячился. Бывает. Зубы, понимаешь, замучили, беда с ними.

– Зубы?

– Болят проклятые, прибыл лечить в госпиталь, а медики говорят – флюс, и три дня загорать здесь придется. Эх, врачи, врачи. Да что я тебе толкую, ты (он посмотрел на мои нашивки – знаки ранений) не хуже меня знаешь эту публику.

Я вспомнил рыжего доктора, покачал головой. Майор превратился в простецкого парня, сыпал прибаутками, хлопал меня по плечу.

– Приятно, знаешь, своего фронтовичка встретить. Я думал здесь тыловой народец, а тут свои хлопцы. Да убери ты свою пушку. Вот. Порядок в танковых частях.

Майор поговорил еще немного, показал мне документы.

– Проверь, старшой, смотри внимательно, а вдруг я какой-нибудь шпион, – майор захохотал, натуженно закашлялся, схватился за щеку.

– Ох, опять заныли. А я, собственно, вот по какому вопросу: устрой с жильем – денька три придется все-таки здесь покантоваться. И как там ребята мои воюют? – душа болит.

Я устроил майора на квартиру, проводил его до решетчатой чугунной ограды. Перед уходом он внимательно осмотрел комендатуру, поблагодарил и, прощаясь, сказал:

– Ты, старшой, не сердись. Нервы, знаешь, всяко бывает, а вечерком давай двигай ко мне, выпьем по-гвардейски. Спиртяга есть – знаменитый зверобой.

Майор лихо козырнул, вскочил в «Виллис» и умчался.

Этот человек вскоре исчез из моей памяти, запомнилась только странная фамилия – Мартынято.

Днем я прошелся по городу. Был какой-то католический праздник, разодетые горожане толпились у костела, вздыхали. Я подошел ближе. Во дворе костела несколько человек, стоя на коленях, молились. Гудел орган, изнутри доносилось торжественное пение.

– Амен! – грозно произнес ксенз.

Два чистеньких мальчика вошли в толпу, размахивая кистями, разбрызгивали благовония. Я прислонился к ограде, слушал орган и смотрел по сторонам. По моим расчетам здесь должна быть Зося. Неожиданно вместо Зоси я увидел зеленый «Виллис». Он остановился в отдалении. Из машины выскочил майор, перешел улицу, посмотрел по сторонам и исчез в костеле.

– Вот так номер, – удивился я, – зачем он туда пошел, да еще с черного хода! Странно. И фамилия странная – Мартынято. Мартын-я-то, – Я усмехнулся.

Чьи-то мягкие ладони закрыли мне глаза. Зося! Конечно, это была она, милая панна Зося. В белом пышном платье, свежая, розовая, она напоминала спелую черешню после утренней росы.

– Вы прямо, как невеста. – Девушка покраснела и кокетливо улыбнулась.

– Я вам нравлюсь?

Я хотел ее обнять, но Зося отпрянула.

– Цо-вы, цо-вы, тутай дом пана бога, тутай не можно!

Она набожно перекрестилась по-католически – ладошкой.

Зося взяла меня под руку, мы вышли на площадь, в заросший высоким кустарником садик, сели на скамейку.

– А здесь можно?

Зося засмеялась, бросила осторожный взгляд на костел и крепко меня поцеловала. Тут же она отодвинулась.

– Смотрите, люди выходят из костела.

– Все кончилось?

– Так. Вшистко, вшистко.

Мы просидели около часа, нужно было уходить.

– Посидим еще?

– Не могу, Зосенька, дело есть.

Зося удивленно раскрыла глаза. Я рассмеялся, вспомнив, что «дело» по-польски означает «пушка».

Мы вышли на площадь. Зеленый «Виллис» по-прежнему сиротливо стоял на месте.

«Неужели майор еще в костеле, что он там делает? Богослужение давно кончилось и зачем ему вообще понадобилось туда идти?»

– Вот что Зосенька. У меня к тебе просьба. Выполнишь ее?

Зося молча кивнула.

– Пройди в костел, посмотри, что там делает русский офицер, с кем разговаривает. Если спросят, зачем вернулась, придумай что-нибудь, скажи, что потеряла кошелек…

– У меня никогда не было кошелька, – печально вздохнула Зося, – Ойтец бедный… бардзо бедный…

– Еще будет, – утешил я, – Иди, но помни, об этом никому ни слова.

– Ни слова, – эхом отозвалась Зося, – як бога кохам!

Я возвратился в садик и сквозь кусты стал наблюдать. Белая фигурка девушки утонула во мраке средневековой глыбы. Минут через десять Зося вышла обратно. Немного помолилась у каменного Христа за оградой и пошла по улице в гору.

Что такое? Я подождал немного, проскользнул в кусты, слегка раздвинул их. Зося прошла мимо меня и, не повернув головы, тихо, но внятно произнесла:

– Вечером в девять у бассейна.

Едва стало смеркаться, и я направился к бассейну. Он находился на «горе», так называли здесь высокий, утопавший в море зелени холм. Вершина его, плоская, как блин, служила спортплощадкой. Здесь, в серую скалу, врезали бассейн для плавания. Вода цвета бутылочного стекла была недвижима и отражала две ромашки, которые Зося прикрепила к волосам. Она задумчиво сидела на гранитной стенке бассейна, смотрела в воду. Я бросил камешек. Зося обернулась и просияла. Она быстро подошла ко мне, прижалась и положила голову на мой старенький выгоревший под солнцем погон.

– Уколешься, – улыбнулся я.

– О звездочки? Нет.

– Сама ты у меня звездочка…

Зося посмотрела мне прямо в глаза, я взглянул на глубокие озерки и увидел в них столько теплоты, радости и бесхитростного счастья, что забыл обо всем…

Коротки летние ночи. Еще на западе тлеет, угасая, вечерняя заря, а на востоке, далеко-далеко, край неба светлеет – рождается новый день.

Когда рассвело, я спросил Зосю:

– Да, Зосенька, что ты видела в костеле?

– А ниц такого, важного.

– Нет, ты расскажи.

– Пустяки. В костеле никого не было, только русский офицер и пан ксенз. Барзо ладный хлопак тен офицер.

– Понравился?

– Мне два нравиться не могут.

– Значит он понравился?

Зося игриво стукнула меня, разворошила чуб.

– Они разговаривали?

– Так пустяки, – повторила она, – разговаривали о кино.

– О кино? Что за чертовщина?

– Так, так о кино. Потом меня увидели, я и сказала насчет кошелька… как ты, Павлик, научил. Первый раз неправду мувила – это большой грех.

Проводив Зосю, я вернулся к себе. Стараясь не шуметь, прошел наверх, распахнул окно. На лавочке мирно сидел старшина с какой-то девушкой в пилотке. Стук рамы заставил его подпрыгнуть. Увидев меня, старшина смущенно прокашлялся. Я дружески помахал ему и, чтобы не смутить окончательно, захлопнул окно. Эх, старшина, старшина! Ты застеснялся своего командира, а он сам, знаешь чем сейчас будет заниматься? Стихи будет писать, вот до чего дошел!

Я немного писал. Стихи свои хранил в клеенчатой венгерской трофейной тетради. Это была тайна. И если бы я увидел свое клеенчатое сокровище в чужих руках, наверное, сгорел бы со стыда.

…Иной раз бывает сядешь – царапаешь, царапаешь, рифмуешь какие-нибудь там «дни» и «пни» – двух строк не напишешь. А иной раз… Эх, хорошо писать, когда найдет вдохновение. Перо само по бумаге бегает. И дело быстро двигается, и на душе приятно. Так вот и родились строки:

– poem-

..Вечером поздней порою

В воду упала луна,

Стала вода под луною

И голуба, и ясна.

Мы у бассейна мечтали,

Ты прижималась ко мне,

И потихоньку считали

Камешки-звезды на дне…

– poem-

Да, хорошая штука жизнь.

Я уснул под монотонное жужжание вражеского самолета, кружившегося в бездонной холодной голубизне. Бомбы не падали – очевидно, станция была пустынна.

III

тром за завтраком я откровенно позевывал, капитан мирно бурчал что-то о влиянии войны на юнцов в военной форме.

– Вижу, что не спали, батенька. Нехорошо, ночью спать надо. Вот с кого берите пример – тоже молод, а свеж, как огурчик, – и показал на чистенького, причесанного, перекрещенного ремнями старшину.

Старшина принял это как должное, незаметно лукаво подмигнул.

Старшина был парень дошлый. Я погасил улыбку.

Сначала я хотел посоветоваться со Степановым насчет майора с орденами и его загадочной встречи с ксендзом в костеле. Но потом решил не делать скоропалительных выводов и поработать над этой проблемой самому.

Я вышел в город и медленно побрел по улице. Ноги сами несли меня к костелу, почему – я даже ясного отчета дать себе не мог. У каменного столба решетчатой ограды я присел на тумбу и осмотрелся – улица была пустынна. Послышались легкие шаги, рядом кто-то робко произнес по-немецки.

– Добрый день, господин офицер.

– А, Петер, здравствуй, камрад, как дела? – Мальчик был одет по-рабочему, из кармана спецовки торчал моток проволоки.

– С работы иду, – пояснил Петер, – пообедать, мама, наверное, заждалась.

– Где же ты работаешь?

– На станции электромонтером и на маслозаводе, вот уже два года, с тех пор как отца…

– А отец погиб на фронте?

– Нет. Он работал машинистом, ночью гестаповцы вошли к нам, арестовали отца и увели. Он пробыл в тюрьме шесть дней… потом умер от воспаления мозга – так они сказали… Гроб нам выдали, но открывать не велели… Отец никогда не болел…

Я положил Петеру руку на плечо.

– Мужайся, парень. Крепись. Старайся быть достойным отца. Ну, давай лапу.

Петер улыбнулся, потряс мне руку обеими руками, но вдруг насторожился.

– Я побегу, вон мой шеф идет.

– Какой еше шеф?

– Начальник станции Генрих Вальтер. Молиться идет.

Вдалеке шагал длинноногий человек. Он быстро приближался. Железнодорожная форменная фуражка с огромным козырьком скрывала полное, бледное лицо.

– Почему ты думаешь, молиться?

– Он часто ходит – очень набожный.

Петер еще раз тряхнул мне руку и исчез.

Железнодорожник снял фуражку, пригладил белесые волосы и прошел в костел. К моему удивлению, он даже не склонился перед распятием у входа. Вот так набожный человек, а, впрочем, я не знаток религиозных ритуалов. Может, так и надо.

Я собрался уходить. Еще раз окинул взглядом безмолвный костел и медленно двинулся вдоль ограды. У последнего столба сидел на складном стульчике слепец, рядом стояла баночка для подаяния. Я опустил в нее несколько монет и едва не вскрикнул от удивления. Баночка находилась у самого серого каменного столба, а на его гладкой поверхности была нацарапана солдатская каска, точно такая, какая была в записной книжке Сибирцева.

Я еще раз всмотрелся – сомнений быть не могло. Что же это значит?

Вечером я поделился своими соображениями с капитаном, он отнесся к этому скептически.

– А чепуха, шпиономания, всюду вам они чудятся, а впрочем, – он, видимо, подумал о смерти Сибирцева, – скоро приедет на место лейтенанта человек, он во всем разберется.

– Пока солнце взойдет, роса очи выест, но я попытаюсь сам разобраться…

– Попытка не пытка, – отозвался капитан, – действуйте, только без мальчишеских причуд.

Я покраснел, вспомнив ночевку в комнате Сибирцева. Я рассказал Степанову о майоре с орденами и его поведении в костеле. Капитан выслушал меня внимательно, затем спустился вниз к дежурному и возвратился с книгой регистрации.

– Сделаем запрос в штаб армии.

– Какой запрос?

– Об этом майоре. Кто он, что он, где родился, зачем родился.

Капитан улыбнулся, но глаза его выдавали волнение.

Мы написали запрос о майоре Мартынято Викторе Ивановиче, прибывшем на излечение из в. ч. 33875 в. Эти сведения были взяты из регистрационной книги. Я отстукал запрос одним пальцем на машинке, с согласия капитана взял старшину и поехал в штаб армии. Старшина вел машину, как заправский гонщик. Всю дорогу он гнал на предельной скорости, и сидевший сзади Саша Малоличко осторожно покряхтывал – видимо, не по душе пришлась солдату такая езда. Расстояние до штаба армии мы покрыли часа за полтора. Старшина поставил машину в тень, закурил и предложил Саше – тот покачал головой.

– Да ведь ты у нас праведник – не пьешь, не куришь…

Саша усмехнулся, а старшина подошел ко мне и спросил.

– Товарищ старший лейтенант, а зачем мы сюда приехали?

– Нужно навести справки об одном человеке…

В штабе армии меня направили в один из отделов к подполковнику Васину. Подполковник хмурый, желчный, небрежно одетый разговаривал со мной неохотно (он отдыхал и адъютанту пришлось его разбудить). Молча подполковник прочитал запрос – порылся в каких-то, ящиках, выдвинул ящичек, похожий на библиотечный каталог, покопался в нем и, позевывая, буркнул:

– Город К. площадь Геринга.

Встретив мой недоумевающий взгляд, он объяснил, как проехать в город и разыскать площадь. Такое «пояснение» ясности не внесло. Я злился, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Подполковник удивленно взметнул брови.

– Вы меня поняли?

Я окончательно разозлился.

– Не совсем. Что ж этот майор на площади Геринга делает? Он там служит или ему памятник стоит?

Подполковник спокойно посмотрел на меня, почесал за ухом, медленно достал папиросу и закурил.

– Угум, – пыхая табачным дымом, выдохнул подполковник. – Памятник и есть… – Он еще раз затянулся. – Только небольшой, скромный. Сам видел.

– Если вы намерены шутить…

– Какие шутки, – рассердился подполковник, – Мартынято похоронен там, битый час вам толкую.

– Похоронен! – чуть не заорал я. – Не может быть?!

Подполковник пожал плечами и вышел.

На улице меня встретил старшина.

– Ну как, порядочек? – Я кивнул.

Мы сели в машину. Саша откуда-то приволок молоко, старшина распечатал пачку галет, вытащил из полевой сумки толстую плитку шоколада.

– Голландский, трофейный, Гитлер всю Европу ободрал.

Прихлебывая холодное молоко из пластмассового черного стаканчика, я обдумывал слова подполковника. Старшина ораторствовал. Обычно лаконичный, он стал странно разговорчив и заспорил с Сашей о Гитлере – куда он будет удирать. Саша считал, что в Испанию. Старшина не соглашался.

– В Африку он драпанет, вот увидишь. Ему врачи цвет кожи изменят и будет он, как папуас.

– Как же, будет, – лениво тянул Саша, – папуасы ему вмиг харакири сделают. Ось побачишь.

Холодное молоко было очень вкусным, но ощутимо отдавало чем-то едким. Принюхавшись, я понял, что во фляге минут десять назад было нечто более крепкое. Вот чем объяснялась невиданная разговорчивость старшины.

– Ну, ребята, поехали.

– До дому, до хаты?

– Нет. В город К., на площадь Геринга.

– Зачем? – удивились мои спутники.

– Дело есть. Нужно.

В город К. мы влетели с ракетной скоростью. Старшина лихо миновал КПП, помахав девушке-постовому у шлагбаума. Машина остановилась на площади у готического стиля здания городской ратуши. Это и была площадь Геринга, как нам сообщил старый поляк в выгоревшей, порыжелой конфедератке.

– О-то, о-то, проше пана, туварища – плац Геринга, пся его мама.

Перед ратушей бугрились небольшие черные прямоугольники, обсаженные цветами. В центре помещался обелиск с металлической красной звездочкой на верхушке. Это были могилы наших братьев, павших в боях за Советскую Родину, за освобождение народов от фашистского кошмара.

Я подошел к памятникам. Вечернее солнце золотило вырезанные в камне буквы. Я снял фуражку. Подошел притихший старшина и снизил голос до шепота:

– У вас тут кто-нибудь лежит. Родич или друг?

Я покачал головой и подумал о том, что все эти похороненные здесь люди были когда-то мне близки и дороги – так много общего нас объединяло.

Я подошел к центральному обелиску и увидел то, что искал. На черном мраморе горели буквы:

Гвардии майор Мартынято Виктор Иванович,

уроженец г. Киева.

Зверски замучен фашистскими палачами.

Вечная слава героям, павшим в боях за Родину.

5.10.1910 г.–19.4.1944 г.

В верхней части обелиска, в белом фарфоровом диске, помещался портрет худощавого смуглого человека с доброй улыбкой и детски-наивным взглядом.

– Не тот! Ничего общего с тем майором! Ах, сволочь! Ну погоди.

Тут же около могил я рассказал ребятам все, предварительно взяв с них обещание молчать.

– Слово коммуниста! – громыхнул старшина, пожимая мне руку.

– Честное комсомольское, – взволнованно проговорил Малоличко и зачем-то добавил, – может билет показать?

Мы посовещались. Решено было навести справки у местных властей о похороненном майоре. Уже затемно нам удалось выяснить, что майор Мартынято, тяжело раненный в бою, попал в плен. Его пытали целые сутки, затем за полчаса до освобождения города расстреляли в городской тюрьме.

Теперь стало ясно, что немцы снабдили документами погибшего советского офицера своего разведчика и перебросили его на соседний участок фронта для подрывной работы.

Скорее назад! Мы помчались по кривым уличкам спящего города. Около двух часов ночи случилось несчастье – спустил правый задний скат. Запасного баллона не оказалось, и мы провозились с починкой до самого утра.

Роса на придорожной траве уже блестела от солнечных лучей, когда машина въехала в городок. Старшина погудел перед воротами, их распахнули, машина вернулась домой.

Капитан уже был на ногах, он выглядел утомленным. Бледный, небритый, он разговаривал с незнакомым военврачом, поодаль сидели какие-то офицеры. Один из них, с перевязанной рукой, показался мне знакомым.

– Садись. Мой помощник старший лейтенант Курганов, – отрекомендовал капитан.

– Старый знакомый, – дружелюбно протянул раненый офицер, – и тут только я угадал в нем нашего госпитального замполита, или «комиссара», как мы его называли.

– Что ж так плохо работаешь!

В комнату стремительно вошел младший лейтенант медик в сопровождении солдата.

– Товарищ начальник госпиталя, – обратился он к подполковнику, беседующему с капитаном, – ефрейтор Захаров доставлен по вашему приказанию.

Все встали и подошли к солдату. Я ничего не понимал.

– Ты стоял дежурным у клуба?

– Так точно, товарищ капитан.

– Кого-нибудь из посторонних пропускал?

– Никак нет, товарищ капитан. Не пропускал.

– А из гражданских? Может, девчонку какую?

– Никак нет…

Пока капитан допрашивал дежурного, политрук рассказал мне следующее. В тот самый вечер, когда я со старшиной и Сашей Малоличко рыскали по площади Геринга в городе К., в госпитале 4584 произошло вот что. В помещении клуба демонстрировали кинофильм. Собралось много народу – легкораненые, выздоравливающие, врачи, сестры. Веселая комедия подходила к благополучному концу, когда в раскрытое окно была брошена противотанковая граната…

Политрук перечислял количество убитых, тяжело и легко раненных (этих было особенно много), но я почти не слушал его.

– Поймали его?

– Кого?

– Да гранатчика?..

– В том-то и дело, что нет. Чего захотел. Он уже, наверное, километров за 50 шнапс попивает. Поймаешь их, черта с два.

Капитан устало отвалился от дежурного, видимо, ничего не добившись. Я подошел к нему.

– Вы где дежурили?

– Та у клуба ж, – заныл солдат, – истинный бог никого посторонних, ну не единого.

– Товарищ капитан, – обратился я к Степанову, – нужно вызвать часового, который стоял у госпитальных ворот.

Минут через двадцать тот же младший лейтенант привез с собой стройного чернявого сержанта.

– Сержант Донцов. Прибыл по вашему приказанию.

– Это по его приказанию, – врач-подполковник указал на капитана.

Капитан начал доставать бумагу, чернила, долго возился в полевой сумке. Я не выдержал.

– Вы стояли часовым вчера вечером у госпиталя?

– Так точно, я.

– Подозрительных людей не замечали, в кино никто не проходил?

– Не замечал подозрительных. Посторонних тоже не было.

– Ну вот, – раздраженно бросил капитан, – не дух же святой швырнул гранату в кино…

В кино. В кино… Ослепительной короткой молнией ударила мысль. Вспомнились слова Зоси: «Они говорили о кино»… Я вскочил.

– Стойте.

Все удивленно посмотрели на меня.

– А ксендз случайно не проходил?

– Ксендз, – вытаращил глаза сержант, – то ись польский поп? – Он ожесточенно потряс головой.

– Обождите, а майор усатый не проходил?

Сержант задумался.

– Вроде был усатый. Точно был. В офицерской плащ-накидке. Такой представительный. Только это наш офицер, товарищ старший лейтенант. Я его еще днем видел у зубного врача…

– Он? – капитан сорвался с места. – За мной…

– Стойте! – я подошел к Степанову. – Как бы не спугнуть!

События разворачивались с молниеносной быстротой. Мы разослали почти всех солдат комендатуры в качестве городских патрулей, сообщив им предварительно приметы усатого майора.

Сам капитан, я, старшина и четверо солдат, приняв меры предосторожности, приблизились к дому, где поселился майор. Было решено, что я приду к нему как гость, воспользовавшись его приглашением, а дальше…

А дальше вышло так. Выждав часов до десяти утра, то есть до того времени, когда можно было идти в «гости», не возбудив подозрений, я постучал в застекленную дверь. Мне отворила хозяйка, пожилая, нарумяненная, вся в рожках-папильотках, и проводила в комнату постояльца. «Майор» валялся на тахте и курил. Увидев меня, он слегка встревожился, но тотчас же блеснул улыбкой, обнажив великолепные зубы.

– А, комендатура, почет и уважение. Садись, гостем будешь.

Мы поболтали о том, о сем минут десять, после чего я предложил.

– Знаешь что, товарищ майор, мой хозяин отбыл к начальству – поедем купаться, машина есть.

Майор наморщил лоб, потом вскочил с тахты.

– Дело, старшой, поехали.

– А может на твоем «Виллисе»?

– Понимаешь, какое дело, мой драндулет что-то захандрил – мотор барахлит.

– Ладно, – согласился я, – поедем на моем…

Мы поехали. Майор сел рядом с шофером. Подтянутый, необычно торжественный старшина, осведомленный, какую птицу он везет, был корректен и вежлив, как дипломат на приеме, и осторожно уголком глаза поглядывал на своего соседа. Саша Малоличко, представленный как мой ординарец, молчаливо сидел в углу рядом со мной.

Майор упивался красотами окрестностей и рассказывал такие анекдоты, что у Саши краснели уши, а я от души хохотал и, стараясь не отстать, черпал из своих запасов слышанное ранее в госпиталях. Майор сочно и густо ржал, еще более повеселел, лихо отсвистел какую-то допотопную песню «Черные гусары».

Мимо проносились поля, перелески, разбитые войной деревни. Я посмотрел на красивый, правильный профиль майора.

«Ну погоди же, черный гусар, посмотрим, что ты вскоре запоешь».

Майор неожиданно закрутил головой.

– Что-то долго едем, господа военные, где же река?

– Здесь, недалеко, – ответил я, – сразу за городом.

Я сказал это спокойно, и майор принял это спокойно, но если б он только знал, в какой город мы направляемся – мы ехали в город К…

Замелькали маленькие, увитые плющом домики. Мы въехали в затопленный солнцем, зеленый городок и остановились у ратуши.

– Простите, товарищи офицеры, – деликатно забасил старшина, – моторчик перегрелся – водички залью.

– Залей, братец, залей, – покровительственно проговорил майор, – а мы тем временем разомнем старые кости.

Мы вылезли «разминать» кости, медленно подошли к могилам у ратуши. Я оглянулся – старшина с ведром подошел к колонке, набрал воды, залил в радиатор. Мы закурили и подошли ближе к могилам.

– О, прах русских воинов, – высокопарно произнес майор, – вот где ты лежишь, как далеко от родных краев. О, русские могилы, сколько их, где их нет?

Я закусил губы. Ах, сволочь. Ты еще издеваешься, а сколько русских могил возникло по твоей милости?

Подошел старшина и срывающимся от волнения голосом сказал.

– Тут вот есть очень интересный памятник, весь черный и золотистый, его нужно обязательно посмотреть, – старшина здорово волновался.

Ничего не подозревавший майор подошел к могиле и впился взором в золотую надпись… Сильный удар в челюсть опрокинул меня навзничь. Тотчас рядом со мной, как мешок с мукой, рухнул майор, сбитый страшным ударом. Багроволицый старшина схватил его за грудь, приподнял с земли и так ударил его, что тот потерял сознание. Через мгновение Саша сидел на нем верхом, отстегнул кобуру, обшарил карманы. «Майору» связали руки ремешком от планшета. Старшина вылил на него полведра воды, и тот едва очухался. Странное зрелище являл собой пойманный гитлеровец. От великолепного майора не осталось и следа – перед нами на помятой клумбе сидел, трусливо моргая, человек с огромным синяком под глазом.

IV

 моей памяти навсегда останется это страшное утро…А утро, утро было какое! Чудесное, летнее, сотканное из золота солнечных лучей и голубизны горного воздуха. Небо бездонное, алмазное, чистое, вымытое ночным дождем, просушенное теплым ветром.

Вдруг воздух со свистом рассекли металлические подвижные тела. Тройка «мессеров» пронеслась над самой крышей к центру города, поливая улицы пулеметным огнем. Все замерли. Затем прошло второе звено, забухали запоздалые разрывы зениток, над городом закрутилось «чертово» колесо. Бомбардировщики входили в пике, взмывали вверх, а земля, вздрогнув от тяжелого удара, вздымала ржаво-черный фонтан огня и дыма.

Все это продолжалось несколько минут. Самолеты исчезли.

Я перепрыгнул через балюстраду, помчался по главной улице к центру – рядом бежали врачи, сестры, легкораненые, какие-то солдаты. Я добежал до мостика. Каменный, одноарочyый, он всегда напоминал мне о Ленинграде, куда я ездил на каникулы. На мосту всегда стояли наши часовые. Но что с ними?

Оба часовых не ушли с поста. Один лежал без движения, натянув на голову изодранную шинель: он был убит. Наискось секанула его пулеметная строчка. Об этом красноречиво говорили четыре окровавленных суконных бугорка на спине – следы выходных отверстий пуль. Второй часовой лежал поодаль, судорожно вцепившись в раздробленную винтовку. Закрыв глаза, он едва слышно стонал, неестественно вывернутая нога мелко подрагивала. Прибежали санитары, солдата подняли, положили на носилки. В лужице крови что-то тускло поблескивало. Я нагнулся и поднял маленький кругляшок – медаль «За боевые заслуги». Я вытер медаль (она была в красном, липком) о траву. Санитары тронулись. Голова раненого бессильно моталась из стороны в сторону в такт шагам. Я догнал носилки, передал медаль санитару и побежал дальше.

В угловой домик попала бомба, начисто срезав угол. У ограды во дворе меня окликнули. Полный, солидный мужчина, лежа в густой траве, попросил сообщить о случившемся его жене. Невидящими глазами он смотрел на меня и прерывисто, странно спокойно говорил:

– Пан комендант, передайте моей жене, обязательно передайте, что я здесь, ведь вы знаете, где я живу.

Сложив пухлые руки в перстнях на круглом животе, он беспрестанно повторял эту фразу. Я не знал этого человека, нагнулся, чтобы лучше его рассмотреть, и отпрянул точно обожженный – ног у этого человека не было…

Я выбежал на главную улицу. Воздушная волна сорвала пышный убор с каштанов, странно выглядели их голые кроны, точно сотни худых изможденных темных рук тянулись в неслышной мольбе к грозному небу.

Посреди улицы валялся подбитый «Виллис» и рядом лежали трое убитых. По улицам пробегали солдаты из комендатуры, проехал на полуторке старшина – повез раненых…

Помню, что я кого-то перевязывал, кого-то откапывал. Потом быстро пошел к комендатуре. До нее оставалось несколько кварталов. У костела нужно было повернуть за угол направо. Вот и костел. Проходя мимо знакомой каменной ограды, я заглянул сквозь решетку и замер. Весь дворик костела был полон трупов. День был воскресный, в костеле были люди. Сюда гитлеровские летчики сбросили свой смертоносный стальной град. Трупы лежали в разных позах, кровь запеклась на камнях, вытертых до блеска коленями верующих. Фашисты не пощадили и гранитную фигуру Христа. Чудовищный осколок стали сбил с согнутых плеч Христа голову в терновом венце, она упала в лужу крови убитого мальчика. Из дальнего угла, охая, поднялся человек и, шатаясь, побрел к выходу.

Откуда-то взялся Малоличко. Бледный, с дрожащими губами, он ходил по двору, помогая перевязывать раненых. Я обошел кругом постамента и вскрикнул. На земле неподвижно лежала девушка, ее легкое воздушное платье багровело пятнами. Чистые голубые глаза смотрели в небо, и маленькие облака отражались в них и исчезали, уплывая в неведомую даль.

Зося! Смерть! Я сразу понял, что это смерть – живые так не лежат. Много я видел смертей, и сам убивал – таково ремесло солдата, но…