Текст книги "Удар 1 (СИ)"

Автор книги: Юрий Чурсин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Чурсин Юрий Александрович

Чурсин Юрий Александрович

Удар 1

Люди напуганы, люди смущены. Судный день грядёт – а они не ведают его даты. Для каждого этот день будет, конечно, свой, в личный конкретный час, и для каждого собственный явится судия, – но не в курсе никто, как для него этот судия будет выглядеть. Но даже узнай они точно этот самый день и кто их будет судить, убавится ли от этого в их сердцах испуга или смущения? Отнюдь нет, скорее обратное.

Михаил Архангелов, вокал

Удар 1

"В каком году – рассчитывай, в какой земле – угадывай..."

Что же, в какой земле – сразу откроем. В древней, былинной, античной земле. Известной и грекам, и римлянам, и генуэзцам с венецианцами. В земле с бурным прошлым, в месте многих кровопролитных сражений берёт начало и наша история.

В земле Таврической. На полуострове Крым. Недалеко от морского побережья. В уютном небольшом городке... нет, пожалуй, имя города мы не будем пока называть (дабы именем этим сейчас не вводить в заблуждение, не привлекать и не отпугивать излишне тех, кто имеет уже свои мысли или же предубеждения в отношении данного города; достаточно уже того, что мы знаем: дело происходило в Крыму). Городок у нас тихий и мирный, почти не выделяющийся, но, тем не менее, самобытный, поэтому по мере повествования всё станет более или менее ясно – для тех, кто заинтересуется. И относительно года действия, скорей всего, тоже проблем не возникнет.

Итак, полуостров Таврический, излучины заливов и бухт, морская рябь, утёсы, пляжи... жара.

И жуткие сумасбродные наваждения.

...

Пошатываясь и судорожно озираясь, он идёт по полю. Даже не полю, а тонущей в сумерках пустоши, где вокруг лишь пучками торчащая из серой плеши земли жухлая обожжённая трава, только камни, пепел, гарь и... семь бездыханных трупов: один заколот в грудь, лежит без рук; другому оторвало ноги; третий был утоплен, валяется синий, мокрый; четвёртый – сожжён, покрыт струпьями; пятый – задушен, на шее петля; шестой – обезглавлен; седьмой – от седьмого осталась лишь лужа, волки да во́роны совместно с червями и насекомыми обглодали и растащили труп, превратив его в бесформенное, лишь отдалённо напоминающее человека месиво.

И он идёт, оглядываясь, сквозь них, между безмолвными и неживыми. Все мертвы, недвижимы, не стонет никто, только смрад источают останки.

А потом, дополняя печальность картины, из неведомой дали вдруг начинают звучать протяжные гулкие песнопения – будто плач на похоронах, будто кто заунывное что-то выводит, тянет, воет, ревёт... но это всего лишь ветер. Поток воздуха, который внезапно становится шквальным и чуть не сбивает его с ног.

Но он идёт дальше, пусть и прилагая усилия. Земля под ногами становится вязкая, мокрая. Откуда-то нанесло (или намыло) влажного, серого, смердящего гнилью песка, из которого выглядывали тут и там побуревшие останки водорослей. И он шагает, утопая в размокшем песке по щиколотку (а затем и по голень, и по колено, и по бедро), с трудом пробирается через эту кашу, терпя запах ила и тины. В конце он уже просто ползёт по-пластунски, раздирая рубашку, штаны, колени и грудь о ту острую гальку, что попадается тут и там на этом поле, усеянном прахом и тленом.

А в конце этого траурного пути, на подъёме, на лысом холме, перед взглядом его встаёт угловатая сгорбленная фигура. Приземистая старушка, повёрнутая к нему спиной. Она возвышается над пригорком выцветшею, поблёкшею тенью... но тень эта до боли знакомая. И он вдруг узнаёт: ведь это же бабушка, мамина мама, дорогая, любимая бабушка. Это её убранные в пучок серебристые волосы, её утеплённая серая шаль.

Но ведь ушла, умерла она... уже десять лет как.

Почему же она сейчас здесь... и почему от её спины веет какою-то стужею? А от шали, накинутой поверх плеч, несёт чем-то пыльным и ветхим – забытым, покинутым, похоронным?

Иссиза-чёрные тучи плывут над долиной. Сгущается мрак.

А он собирает последние силы, подползает к ней и, становясь на одно колено, с недоверием, с замиранием в сердце спрашивает у неё, у этой бабушки (вроде родной и знакомой): "Кто... кто ты?.."

И фигура делает поворот, и голова оборачивается к нему, свирепо, хищно и холодно говоря: "Я... твой кошмар, Ванечка".

А он, с ужасом слыша собственное имя, так и не осмеливается встать с колен, лишь продолжает смотреть на повернувшуюся к нему демоническую фигуру. И различает под растрёпанными пепельными волосами два красным пылающих ока и черноту вместо остальных черт лица. А потом, оглядевшись, замечает и непроглядную, как дёготь, тьму, что сгустилась над всей этой пустошью.

Тщетно пытаясь отползти прочь, перебирая не слушающимися ногами, он слышит хриплый вопрос: "Ну что, пойдём?" – и чувствует, как тянутся к нему длинные (длиннее, чем вся бесконечность) полуистлевшие, кривые, когтистые руки, готовые сжать, растерзать, схватить его сердце, выжать до капли, и...

В поту просыпается.

...

Что ж, на земле сотен тысяч сражений он тоже боролся в эту ночь... Боролся с тенями, видениями, боролся с воздухом. Ох, что это выдалась за ночь: душная, липкая, обволакивающая, переваривающая тебя подчистую. И наш герой, Иван, кажется, пал одной из жертв этой ночи и её наваждений – пускай он дёргался, сопротивлялся, но всё равно был в итоге повержен. Очнулся раздавленным и запутавшимся в простынях – едва дышащим, едва живым.

И ещё долго лежал, будто с вынутым сердцем – резко проснувшийся, но так окончательно и не пришедший в себя, и теперь балансирующий на той холодящей кровь грани, когда сон вроде прерван и вокруг проступила явь, но образ кошмара никуда не пропал, а, напротив, стал будто даже объёмнее, перенёсся с тобою в реальность, оставляя внутри щемящее чувство страха. Будто ты убежал, но не спасся, и ужас ещё впереди.

Не в силах ни перевернуться, ни встать, он продолжал корчиться в неудобной и неестественной позе. Кости ломило, суставы и мускулы ныли, как после долгого и надрывного бега. Горло саднило и жгло, во рту проступил металлический привкус крови. Черепную коробку меж тем раскалывало изнутри от вопросов.

Эти сны, эти образы, эти фигуры, эти слова и песнопения, – почему они вдруг явились? Зачем они? Для чего? Что означают? Кто подскажет? Кто объяснит? К кому податься?

От этих неясностей бросало в дрожь. И именно с этих кошмаров и дрожи начался его путь поисков и метаний под гнётом великого, но знакомого всем до боли страха. Страха, который проснулся и стал распускаться в нём, как бутон, – и который он сам вслух назвать не решался. Ведь это была боязнь пришествия неизбежного – Её Величества Смерти.

...

Стоит ли упоминать, что и весь последующий день он ощущал себя абсолютно разбитым. Собрав остатки сил и стиснув зубы, кое-как поднялся с постели. Затем дрожащими руками сварганил завтрак, неряшливо оделся и, еле переставляя ноги, выковылял из квартиры. Преодолев отдающие сыростью подъезд и двор, добрался до улицы. Там, как ни в чём не бывало, в кронах деревьев играло солнце, иногда налетал свежий бриз, а по дорожкам тут и там бродили стайками местные и отдыхающие. Выдался вполне погожий апрельский день, вокруг мерно и безмятежно дышал городок у моря, – но Ивану было совсем не до этого. Ему бы до службы ещё добраться...

На службу в итоге на полчаса опоздал – выговор, головная боль, смятение и подавленность.

Товарищ по работе, охотно выслушав его сбивчивое повествование, сказал, что при таких вот видениях лучше всего пойти в церковь. Поставить свечку, подумать о чём-то хорошем. Благо, храм располагался недалеко, в него можно было заскочить хоть на обеденном перерыве. Иван выслушал коллегу, покивал в ответ, но в храм не пошёл, решил действовать иначе. Во время обеденного перерыва он к доктору на приём записался. Забрёл в районную поликлинику, отстоял небольшую очередь, устало назвался в окошке: "Долженко Иван", – получил свою амбулаторную карту и был записан на приём к невропатологу, которому можно было бы всю "историю болезни" (Ивана коробило от этих терминов) свою изложить. Врач равнодушно Ивана послушал, осмотрел, что-то про себя поразмыслил, поначеркал едва разборчивые каракули в предоставленной ему медкарте и выписал даже не один, а целых два препарата, оказывающих нужный умиротворяющий эффект.

Тем же вечером таблетки были приняты. Но видения не прекратились. Только углубились и дополнились всяческим неконтролируемым бредом про падения в бесконечную пропасть в состоянии полного паралича, оцепенения и паники, без возможности за что-либо даже уцепиться.

После трёх дней (вернее, ночей) таких таблеточных трипов, Иван всё же бросил принимать опостылевшие и сводящие с ума пилюли, смыл все жёлтые и розовые кругляшки в унитаз.

И отправился всё же в церковь – как было завещано ему коллегой и как стало подсказывать ему внутреннее устремление. Не поленившись и собравшись с духом, явился в храм перед работой, с утра. Не успело ещё солнце как следует оторваться от горизонта, а он уже стоял внутри церкви и, вдыхая ароматы свечей и ладана, рассматривал иконы. Заметил и небольшую очередь смиренных прихожан, что уходила к священнику, облачённому в церемониальные, отливающие золотом одежды, и каким-то образом догадался, что это – на исповедь. В конце очереди были сухонький дедушка и тётенька с младенцем на руках (хоть она и выглядела уже уставшей от жизни, навряд ли ей стукнуло намного больше недавно закончившего институт Вани).

Наш герой скромно пристроился в этом хвосте и пытался разглядеть, что же творится с другого краю этой вереницы прихожан; что́ и, главное, как там делается.

Свет раннего, ещё не распалившегося во всей мощи и ярости cолнца мерно лился в узенькие проёмы окон-бойниц, проникая по лучику, небольшими полосками внутрь церкви, оставляя отблески-зайчики на полах и колоннах, искрами разлетаясь от золочёных предметов убранства.

Вот и дедушка уже пошёл совершать своё таинство, а Иван начал мяться с ноги на ногу, нервозно ожидая своего часа, своей участи, будто предстояло ему никак не меньше, чем усекновение главы. Однако перед ним была ещё дама с ребёнком. И вот как раз эта дама невзначай обратилась к Ване, глядя на него снизу вверх, из-за своего крайне невысокого роста.

– Вы в первый раз сегодня? – с искренним любопытством спросила она.

– В первый, – скомкано ответствовал Ваня.

– Ничего не бойтесь, всё мирно пройдёт, хорошо, на душе легче станет.

– Хотелось бы, – выдохнул Ваня. – Хотелось бы...

– Подержите его, пожалуйста, – она протянула своему невольному собеседнику младенца. – Вот так, аккуратненько возьмите, вот так.

Наш герой принял свёрнутого спящего кроху, а дама всё продолжала разговор, поправляя платочек и что-то ища в своей сумке.

– А я здесь регулярно, знаете. И какой только грех с души не спадёт, не растает, не снимется. И какой камень с сердца падает... Я уже почти всё сняла, обо всём рассказала. И как мужу изменяла... И как мать поносила последними словами... И как у отца деньги украла... А у отца этого вот, – она кивнула на младенца, – деньги вымогала. Клянчила, как могла. От безысходности всё, от безысходности.

Не старая ещё особа, похоже, решила впридачу и перед соседом по очереди исповедаться, излить вновь – хоть на кого-то, лишь бы тот слушал, – всю черноту из сердца. Ваня застыл под этим дождём из слов. Правда, трогала его даже не череда вполне стандартных грехов, в коих повинны 88,8% людей, – задела и сковала его мысль, проклюнувшаяся в нём самом.

– А о чём я буду рассказывать? – с неподдельной тревогой вопросил он.

– А вы что, не подготовились? – укоризненно спросила тётенька.

И видя виноватость в лице Ивана, сразу дополнила:

– Подготовиться надо. Все грехи вспомнить. Записать на бумажку, вот как у меня.

Растерянный юноша, мельком глянув на белеющий в её руках сложенный втрое или вчетверо тетрадный лист, хмыкнул и сказал:

– Тогда я в следующий раз к исповеди приступлю. А сейчас могу просто подержать для вас ребёночка.

– Ой, спасибо, – последовал ответ. – Ну, я пошла.

Иван же немного удалился, отойдя с младенцем в боковой придел храма. Там он зажёг и расставил по нужным местам заранее приобретённые свечки, осенял себя крестом, вдыхал запахи из лампадки и всматривался в представленные в изобилии вокруг образа – образа вроде благие, но...

Внутри Вани зрел, проявляясь перед его мысленным взором, образ чего-то чёрного, мрачного и вездесущего, неумолимого и везде проникающего. Того, от чего ему не скрыться.

Приходило горькое ощущение. Ощущение конца. Чувство того, что жизнь кончается не завтра, а уже сейчас. Пускай она продлится ещё сорок лет или больше. Но в ней не будет уже ничего интересного, выдающегося, удивительного. Всё будет по накатанной, уныло, избито и буднично.

Юность кончилась, третий десяток пошёл. Надо пахать, чтобы жить, работать, существовать, выбивать с мозолью копеечку.

Ваня с жалостью глядел на ребёнка в своих руках. Этой крохе ещё предстоит вкусить всю постылость и праздность этого мира.

Но всё же старался найти в окружающих картинах, в самом воздухе божьего дома – да и в самом себе – что-то светлое, приободряющее.

В разгар сей внутренней борьбы и связанных с нею колебаний к Ивану вернулась мать за своей крохой.

Он же, отдав ей малютку, ещё раз огляделся окрест, вдохнул полной грудью, поклонился алтарю и, вспомнив, что надо ещё добраться до службы, вышел на солнечную улицу.

И – удивительное дело – в последовавшую затем ночь навязчивых снов уже не было.

Они вернулись на третий день.

...

Ночь тиха, безмолвна и совсем черна. А асфальт, кажется, ещё чернее. Всё в округе застыло базальтовым монолитом, и ничто, кажется, не потревожит этот застывший покой до утра...

Размеренно поворачивается рулевое колесо в руках. Шины прекрасно держат дорогу. Авто входит в крутой поворот. Что там, за поворотом, скрывает холм, за изгибом пути видно лишь антрацитом поблёскивающее небо (что ж поделать, особенности рельефа). И вдруг, из-за виража, навстречу – ослепляющий дальний свет, яркая вспышка, выжигающая до нутра

И вот, неизбежно, оно: бах! – лязг, треск, звон осколков. Два автомобиля на полной скорости срослись в смертельном поцелуе. Руки, ноги, тела сидящих внутри, мельчайшие искорки стёкол, капли не так давно прошедшего дождя и крови, – всё понеслось навстречу друг другу, чтобы вспениться в одном круговороте-месиве.

И вот он вылетает раненой птицей сквозь лобовое стекло, чуть было в воздухе не столкнувшись с водителем встречной машины – с толстым, потасканным, обрюзгшим мужчиной. Его тело... нет, его туша просвистела снарядом совсем рядом с Долженко, а облезлые губы, едва шевелясь, прошептали Ивану на ушко следующие слова:

Как выходит из кокона бабочка,

А за бодрствованием следует сон,

Так из жизни гибель рождается,

А кто прахом был – в прах возвращён.

Всё разрушаемо и тленью уготовано,

И вечность всем дворцам не простоять,

И что построено, то будет сломано,

А впереди уже маячит... сумрачная...

И всё, на полмига лишь замерев, вновь ускорилось и понеслось навстречу друг другу. В долю секунды на дороге образовывается искорёженное нагромождение металла, из которой никого уже не спасти. В небесах – сперва неуверенно, потом всё активнее – расплясалась зарница. И в отблесках вспышек этих далёких молний стало видно, что на холме возле шоссе сидит человек – некто в чёрном, в толстовке с капюшоном. И он просто сидит и уткнул подбородок в ладони.

В то же время из-под смятого в корявый ком автомобиля вылезает другая ладонь – окровавленная, трясущаяся, ищущая поддержки и помощи. Но буквально в пару мгновений рука эта ослабевает и повисает неживой плетью. Всё кончено. Но человек, усевшийся неподалёку, даже не двинулся с места, и в позе его не было ни намёка на участие...

Иван, перелетев через встречную машину, теперь сидел на асфальте, вернее, стоял на коленях, не имея возможности дёрнуться и пошевелиться, наблюдая вокруг себя гибель и уничтожение, ощущая осколки стекла и щепы метала у себя под кожей и ещё глубже внутри. И всеми фибрами души желая отвернуться и смотреть прочь, не видеть этого краха и месива, но, по неясной для его ума причине, это не получалось. Взгляд невозможно было оторвать от этой картины из разорванного и покорёженного метала, окроплённого человеческой кровью и лимфою. Она просто приклеивала к себе взор...

Но вдруг кто-то тронул застывшего в нелепой позе Ваню за плечо холодною лапою. Несчётное множество слов родилось и завяло на его языке, пока он, дрожа, оборачивался, чтобы затем беспомощно лицезреть раздирающие тьму фары несущегося прямо на него третьего автомобиля. Иван попытался закрыться хотя бы руками, но увидел, что это бесполезно, так как руки растаяли в направленных прямо на них столпах огня. Ещё мгновение – и всё выжег испепеляющий свет.

...

Иван вздрогнул и очнулся в момент. Попытался вновь закрыть глаза – нет, слишком нервно... и жутко. Лежал, глядя в потолок. Не засыпается – и всё тут. Кинул взгляд на часы: 4 утра, самое тёмное время. А ни в один глаз не идёт даже дрёма...

Постепенно спальня наполнилась звуками хаоса. Соседи за стеной вновь устроили перепалку, опять тот же сценарий: он кричит, она отбрёхивается и посылает его, он орёт, бьёт её, она ревёт навзрыд, он пляшет вокруг и кается, рвёт на себе рубашку... (Иван был готов поклясться, что слышал треск материи).

И всё это повторяется, как шарманка, уж невесть какую ночь. И опять наверху кто-то пляшет, и в потолок долбит музыка. Как же осточертела, как обрыдла ему уже такая жизнь!

Не вставая с постели, он пошарил рукой по тумбочке. Нащупав вчетверо сложенный лист бумаги, что неприкаянно валялся там уже который день, со вздохом взвалил его себе на грудь. Развернув белеющее во тьме полотно бумаги, Иван, сощурившись, вновь пробежал по написанным словам (хотя прекрасно их помнил): "Прощай, мы встретились случайно и зря. Забудь, не ищи меня. Уже поздно".

Ваня тяжко вздохнул и выпустил письмо из ладоней. Всего неделю назад уже вошедшая было в колею жизнь обратилась в груду смятого после крушения металла. В ненужные обломки. Та, с кем он хотел строить быт, ушла. Остался лишь он, наедине с собой, ничтожество перед лицом мироздания. И нет тихой гавани, ведь вокруг у людей тоже крахи и срывы.

И что ты можешь сделать, Иван?

Он не мог дать конкретный ответ, что же именно, но лёжа в измятой постели, он рассерженно поклялся, что с этого дня будет что-то менять, выкарабкиваться, а не разлагаться здесь, загнанным в скворечнике порока. Знаете, наверное, так и попадают в тоталитарные секты, плохие компании или рок-группы (чем одно отличается от другого, а другое – от третьего, полагаю, можно ещё будет поспорить в дальнейшем). В нашей истории вышло так, что Иван попал, как ни странно, в рок-группу.

...

С рассветом небритый и слегка взлохмаченный Ваня выбрался из дома. До начала рабочего дня было ещё порядком, но ему до зарезу нужно было развеяться (он даже хотел выйти к морю, взглянуть на волну). На дворе уже маячили раннеутренние соседи. Обыкновенно, как показывают наблюдения, у подъездных дверей копошатся, общаясь между собой, бабуси и прочие почтенные дамы. Однако у Вани Долженко во дворе деловито переговаривались три старичка, три седовласых дедушки. Иван знал их ещё с детства, вот они: округлый и бородатый Виктор Петрович, щуплый, лысоватый и невысокий Николай Кузьмич и вытянутый ввысь и сверкающий белыми усами Леонид Андреевич. Между ними размеренно протекала беседа:

– Никола, послушай, когда там у нас встреча одноклассников-то намечается?

– А будет она-то?

– А как, должна быть...

– Да, кажись, одноклассников уже не осталось. Одни одноклассницы... А мы тут с вами как три тополя на Плющихе.

– Плющиха аль нет, а живём мы точно на одной улице.

– Кстати, Гришка Нечипорук умер. Слыхали?

– Нет.

– Чего мы только уже не слыхали. Этот ушёл, тот ушёл. Это уже не остановить. Пришли и ушли, и уже... как-то ровно к этому дышишь.

– Нет, парни... то есть, господа. Кхе-кхе. Нельзя тут ровно дышать. Это не пустяки. Это с ними жизнь наша уходит. В каждом близком, в друге, в родном, да даже в животном, – частичка нашей жизни... нас самих. Их образы так просто не выкинешь. Они в душе, понимаешь, запечатлелись.

– Как картинки в альбоме.

– Да. И вот они пропадают, эти картинки. И что остаётся?

– А что ж вы хотели? Нам уже не быть прежними. Годы...

– И люди, на тот свет уходя, забирают с собой чуть-чуть от нас. Скоро и мы истончаем.

– Истончаешь ты точно, Коля, если будешь продолжать так с вином злоупотреблять. Кончай, я тебе говорю.

– Эх, товарищи. А может, только это и спасает?

– Слышали уже, от многих такое слышали...

– Да ну тебя, Николай. Если вдруг разведаешь, когда будет встреча эта, то скажешь. Пошли, Вить.

Двое старичков пошли прочь, а Никола Кузьмич остался на придомовой скамье, тихо причитая: "Кажись, всё-таки, эта встреча в феврале была. Пропустили".

А Иван уже практически пересек дворовую территорию, уже почти покинул это пространство, но застопорился, притормозил и встал, слушая вздохи пожилого человека.

"Мы никогда не будем прежними", – крутилась мысль в голове.

Долженко с чувством заботы и жалости издалека посматривал на соседа. Обитавший на втором этаже пожилой Никола Кузьмич всю ночь до этого пил горькую и теперь имел вид больной, понурый и слабый. Сдержанно всхлипывая, он, отвернувшись от наблюдателя, втихомолку плакал, и пытался забыть всю ту пьяную ночь, и слёзно жаловался на свою жизнь хоть каким-то оставшимся собеседникам – голубям с воробьями.

Иван вернулся и вежливо поздоровался, старик откликнулся – дрожащим голосом. Выглядел он, будто всё на свете потерял (во многом, так оно и было: жену схоронил пять лет назад, жил одинёшенек, даже собака сдохла). Лицо дедушки всё заморщинилось и напоминало скорей сухофрукт с ввалившимися из-за отсутствия многих зубов губами, а больные глаза слезились чем-то коричневым.

Ваня думал рассказать ему свой сон – так жаждал он поделиться хоть с кем-то, – открыл было рот, поднял вверх палец, набрал в грудь воздуха... но в итоге замялся, запнулся.

– Что, плохо, Ванюша, да? – догадался сосед.

– Да, дядь Коль, знаете, хреново спал... да и сны снились – просто жесть, такие бредовые! – не выдержал Ваня и упомянул самые сочные моменты своих кошмарных видений.

– Эх, соседушка... – зацокал языком престарелый жилец. – То-то вижу ещё, твои локоны рыжие теперь с проседью! Видно, плохо совсем уже стало?

Иван удивился (сам он в своих волосах седины не заметил), но кивнул.

– Ну что, бывает, Ванёк, – полукрякнул, полувсхлипнул дедушка. – И мне тоже одна грусть-печаль является, дрянь сплошная снится.

После этих слов молодой собеседник от неожиданности встрепенулся, а дедушка продолжал:

– Но есть варианты, как тебе помочь: у нас тут недалеко живёт ведьма, гадалка, судьбу предсказывает. Жозефиной зовут... или Жоржеттой? А нас самом деле – Клавдия она (только не говори ей, что я проболтался). Слышал я, всё, что на картах раскинет она, всё сбывается. Своё дело знает: отведёт хворобу, зелье приготовит, отворожит... Хотя это, может, она тебя и приворожила... с неё станется... кто знает! Но ты сходишь, сам узнаешь, чего там. Она живёт в той стороне, ближе к рынку, в том ветхом квартале, знаешь, где улицы Чехова и Нахимова пересекаются, старый дом. Второй этаж, квартира справа.

– Вроде понял, Николай Кузьмич, понял, понадобится – найду, – нервно посмеиваясь, закивал Иван. – А есть ли ещё "варианты"?

Старичок покопался в чертогах разума:

– Эх, ну а ещё есть священник в ближайшей церкви, отец Владислав, тут уж ты его сам не раз видел, небось...

– Да вроде, – Иван решил не сознаваться, что давеча церковь эту уже посетил.

– Ну и так... сходишь к нему, исповедует, причастит, кагорчику нальёт. Во такой мужик! – оживился, раззадорился дед Коля.

А после, будто бы поперхнувшись, закашлялся, задёргался, забился в конвульсиях и рухнул на скамью, будто мешок картошки.

И вышло так, что наш герой чуть было снова на службу в этот день не опоздал. Ведь ему пришлось ещё экстренно скорую для дедушки вызывать. А потом ещё дожидаться медиков. Слава богу, старик очухался, откликнувшись на Ванину неумелую реанимацию (что заключалась в битье по щекам и другим частям тела). Подсобив подоспевшей бригаде погрузить едва живого соседа в карету, Ваня стоял и наблюдал, как фургон удаляется. Или то не фургон, а он сам становился всё дальше – от человека, который принял и понял его, а значит дальше и от ответов, от подсказок, от истины?

Что ж, Иван – вновь один – пошёл своей дорогой. Конечно, Николай Кузьмич был первым, кто так искренне вошёл в его положение, но стоило ли верить советам плачущего по утрам старого алкаша, которому самому было нужно куда больше помощи? Но Ваню, видимо, уже слишком припекли эти видения, слишком ослабили, истощили, чересчур глубоко вгрызлись в душу, и ему крайне остро требовалась хоть какая-нибудь поддержка, – потому что советов пьяного старика он в итоге послушался.

...

Начался обеденный перерыв. Ваня решил пройтись, подышать воздухом, а заодно и купить свежих овощей, чтобы было чем дополнить свой обед на работе.

А потому направил стопы свои к лоткам полустихийного рынка, где уже давно кипел и кучковался народ. Иван устроился в очередь туда, где торговали свежими огурцами и помидорами. Солнце всё припекало, накаляя бетон и асфальт. С кирпичной стены за торговыми рядами наполовину слезла штукатурка. Иван подмечал всё это, старался хоть на чём-то сосредоточить внимание – это едва ли получалось, уж очень он был подавлен, разбит и опутан щупальцами мрачных мыслей. И мерещилось ему, будто кто-то большой, исполинский, стоит за ним, видит каждый его шаг, знает о нём всё, рассматривает – как на ладони. Эх, Ваня, Ваня... Вот, кажется и подошла твоя очередь. Иван приблизился и наклонился к ящику с томатами, чтобы получше их рассмотреть. И тут за его спиной что-то бумкнуло. Брякнулось. Глухо, неотвратимо так. А затем послышались охи и возгласы.

– Да что же это! Ничего себе! Такой молодой... Кто-нибудь! Батюшки! Скорую!

Ваня непонимающе обернулся. И увидел багряный винегрет на асфальте. Сверху откуда-то, с ветхой стены, сорвался кирпич и угодил углом своим прямо в темечко некоему парню, что за Иваном стоял в очереди. Буквально двадцать сантиметров вправо... и уже не этот парень с раскроенным черепом валялся бы безвольным тюфяком на асфальте. Ваня потёр голову. "На его месте... должен был быть... я", – как-то само выкристаллизовалось в сознании. И Ване в тот же миг стало холодно, как в родниковой воде, – так сильно его прошиб озноб в те секунды. "Кто-то охотится за мной... это Она, Она... И как? И как быть? Как жить, если ты у Неё на ладони?" – вот что за мысли крутились в мозгу, пока он шатаясь, так и не купив помидоров, ковылял до дома. Обеденный перерыв кончался. Надо ещё на службу вернуться, но... Иван уже не вернулся на работу в тот день. Он слёг. Жара и неподконтрольные тяжкие думы почти доконали его.

Он еле добрёл до своего дома. По пути, у магазина на углу, на перекрёстке, ему встретился бездомный пёс. Он будто ждал чего-то. Сам шелудивый весь, плешивый, лапы подгибаются. Едва Иван приблизился ко псу, тот задрожал и заметался в судорогах, кашляя так, будто его изнутри кто-то рвал на части, а потом... упал с тротуара на проезжую часть и сдох. Судороги ещё отдавались в конечностях и в шее животного эхом, из пасти на дорожное пыльное полотно потекла кровь со сгустками. И всё это стало тут же поджаривать полуденное солнце. Ваня не мог больше выдержать, закрыл рот рукой и засеменил ещё быстрее к своему подъезду, а земля, казалось ему, уходила из-под его ног, – вот как стало нехорошо.

У самого подъезда Иван разглядел валяющуюся у лавочки тушку голубя: кто-то задавил птицу, труп был размозжён по дорожке, и шея, что переливалась когда-то перламутром, была свёрнута под самым неестественным к тельцу углом.

А у Вани внутри при виде этого (и многого ещё до того) как будто язва внутри открылась. "Откуда же столько знаков Смерти сразу вокруг меня? Зачем? Зачем??? Этот парень, пёс, голубь? Для чего они жили, если так глупо погибли? Что же это за исход такой, что за безвыигрышная лотерея?"

Ответ на эти вопросы ему предстоит искать ещё долго. Важные темы почти никогда не раскрываются сразу.

...

Тишь, едва различимо дыхание ветра в ветвях, лишь лениво плывут облака, и Луна наливается в небе – полным белого яда яблоком. Прямо как в ту ночь, когда дедушка помирал. И интерьеры вокруг тоже совсем как те, где жил дедушка... Закопчённые стены с обоями, рисунок которых уже не разглядеть, и вязанные половики, пропахшие пылью и старостью, и неровный скрипучий пол, и чуть прогибающийся потолок, и ветхая со множеством перин кровать, от которой веет уютом... и нафталином. Ваня осматривается внутри. Всё такое... привычное. Вот только деда в кровати нет. Пуста комната, пуст дом, пусты столы и постели – и только свет мертвенно-бледной Луны проникает сквозь мутные стёкла окна, ложась бликами на ковры и иконки в красном углу. И вдруг в одном из оконных проёмов взгляд уловил чей-то контур. Кто-то брёл за окном – кто-то мрачный, неясный, безмолвный и неколебимый. Крупная фигура в тёмном, темнее ночного воздуха, балахоне двигалась вдоль дома – от первого окна ко второму, от второго – к третьему, и так дальше. Скоро этот кто-то окажется у входа в хату и, наверное, захочет проникнуть в дом. Но кто бы там ни был, чья бы мантия там ни колыхалась, Ваня не хотел такого позволить. И он выбежал из домика мигом, полный намерения остановить Старуху с косой – или Жнеца, или ангела Азраила, неважно. Он всё готов был сделать, чтобы не дать пришедшей сущности совершить своих дел – чтобы оставить здесь деда.

Он встал на пороге. А на расстоянии не больше трёх десятков шагов (и эта дистанция всё сокращалась) вздымалась безмолвная Смерть, вдвое превосходящая его по росту. Фигура безликая, полы балахона до самой земли, капюшон закрывает всё сверху. Силуэт Её отливал эбонитом, будто вороново крыло, в лунном блеске. А Её одеяние, теперь-то он разглядел... оно было и балахоном, и саваном, и мешком для трупов сразу – и белое, и чёрное, и цвета гнили и плесени одновременно. Из под этих одежд виднелись лишь руки. И в серых костлявых руках рослой, могучей Смерти была игла...

Ваня понял, что иглу эту сейчас сломают. Но он не хотел просто так всё оставить, не мог отпустить дедушку с Ней так быстро. В прошлый раз, когда дед умирал, Иван по обидной случайности не доехал, у автомобиля по пути сдох мотор. Но сейчас он хотел всё исправить, сердце чувствовало: есть шанс снова и как надо сказать последние слова. Вот только бы Ей помешать, не дать Ей иглу надломить. Всё вроде просто – но акценты смещаются, если Смерть глядит тебе прямо в лицо.