Текст книги "И в чёрных списках мне светло"

Автор книги: Юнна Мориц

Юнна Мориц
И в чёрных списках мне светло

Стихи и рисунки Поэтки из книги

«Не бывает напрасным прекрасное»,

ПРАВИЛА ПРИЛИЧИЯ

 
В приличном обществе, которое свободно?…
В приличном обществе бомбёжек и блокад,
Переворотов, упакованных в плакат
Свободы – разгромить кого угодно?
В приличном обществе, где гадит гегемон?
В приличном обществе законно зверских пыток?
В приличном обществе, где ужаса избыток —
Величья гегемонского гормон?
В приличном обществе, где неприлично быть
Россией?… В этом обществе отличном?…
Нет, лучше в обществе я буду неприличном,
Чтоб ваши правила приличия забыть!
 

ДЕВУШКА КРЫЛОВ

 
Ах, девушка Крылов, я обожаю слушать
Наивной чистоты твоих историй слог:
«Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать! —
Сказал – и в тёмный лес Ягнёнка уволок».
 
 
Ягнёнок виноват, что всеми движет голод,
Что всюду – тёмный лес, где волчий трибунал.
Ах, девушка Крылов, ты вечно свеж и молод,
Все новости – старей, чем твой оригинал.
 
 
Ягнёнок виноват, что вкус его прекрасен,
Что он не улетит, поскольку не пернат,
Что волк любого съест, кто с волком не согласен
И ходит без ружья, патронов и гранат.
 
 
Но вечно нет ружья у вкусного ягнёнка,
Ему запрещено оружие иметь.
Ах, девушка Крылов, ты чувствуешь так тонко
Прозрачной простоты коварную комедь:
 
 
«Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать! —
Сказал – и в тёмный лес Ягнёнка уволок».
Ах, девушка Крылов, твой мир нельзя разрушить, —
Он девственно правдив и сносит потолок.
 

ИМПЕРИЯ ВРЕМЁН УПАДКА

 
Империя времён упадка
Роскошна снегом и листвой,
Пьянят которые так сладко,
Как свет живой из тьмы живой.
 
 
Империя времён упадка
Небесной роскоши полна
По воле высшего порядка,
Где солнце, звёзды и луна.
 
 
– Скорей бы, евроазиатка,
Ты развалилась на куски,
Империя времён упадка! —
Вопят ей злые дураки.
 
 
– Империя времён упадка! —
Орут злорадники, дразня.
– Империя времён упадка,
Тебе – конец!.. А где резня?!.
 
 
Империя времён упадка
Всё это слышит, не забудь,
Уж лет, примерно, два десятка, —
Злорадной жути крестный путь!..
 

«На ковриках молились мусульмане…»

 
На ковриках молились мусульмане,
Их очередь текла на самолёт,
Текли народы в мраморном тумане,
Где гул и плиты, скользкие как лёд.
 
 
На ковриках молились мусульмане
В одеждах белых… Было мне видать —
Они, молясь, держали расстоянье,
Достаточное, чтоб не опоздать.
 
 
На ковриках молились мусульмане,
Я двигалась за этой белизной.
В глубоком историческом кармане
Был ужас их господства надо мной.
 
 
Но чьё господство, кроме Господа, над нами,
Где гул и плиты, скользкие как лёд?…
Господь един для всех, в его программе
Нет мусульман таких, чтоб гробить самолёт.
 
 
На ковриках молились мусульмане.
Со мной играло в небе их дитя,
В глубоком историческом кармане
С моей бумажной лодочкой летя.
 

«Тогда говорили на другом языке…»

 
Тогда говорили на другом языке,
Другими смыслами слов,
Интонации были другими в реке
Речи, больше узлов
Связи, способов передать
Сущности вещество,
И никому себя не предать,
И не предать никого.
 
 
Знали, что рифмы давно не в ходу
Там, где расцвёл прогресс,
Только у маленьких в детском саду
К рифмам есть интерес,
У меня он тоже, и до сих пор
В этот детский хожу я сад —
Сквозь огромный с помойками
Взрослый двор,
Где язык волосат.
 
 
Волосатым общаются там языком,
Волосатыми смыслами, числами,
Языка волосатый катают ком,
Хохоча анекдотами кислыми.
А я за ручку веду себя в детский сад
Речи, где на другом языке
Другими смыслами слов косят
Глаза листвы, отражённой в реке.
 

ВЗГЛЯД

 
Когда ослеп отец, я с ним, бывало,
За хлебом шла к прилавку продавца.
Потом глаза я крепко закрывала,
Бродя по улицам, как слепота отца.
 
 
Мне открывалась бездна тайных зрений.
Я превратилась в космос, полный глаз.
Столбы, деревья и кусты сиреней
Преподавали этот мастер-класс.
 
 
Откуда столько переломов носа
И остальных костей из областей,
Которые в ответ на суть вопроса
Листвою глаз приветствуют гостей?…
 
 
Да всё оттуда, где, закрыв глазёнки,
Я шла, доверясь ангелам Творца,
Их пузырькам брильянтовой зелёнки
Для ссадин, швов любого образца.
 
 
И, продолжая этот славный опыт,
Закрыв глаза, хожу я, как домой,
Туда, где бездна тайных зрений копит
Мерцанье глаз внутри меня самой.
 

ТАНГО

 
Фашизменный туман над нами проплывает,
Над Гитлером горит сочувствия звезда,
Фашизменный туман оптически сливает
Всё то, что не должно забыться никогда.
 
 
Искусство этой мглы даётся крупным планом,
Тумана кочегар от счастья в доску пьян,
Накачивая миф дымящимся туманом,
Где Гитлер – человек, а мы – из обезьян.
 
 
Наш образ улучшать назначили курятник,
Чьё звёздное дерьмо над неким Львом Толстым
Так правильно смердит, что падает привратник,
От вони отключась таким путём простым.
 
 
Фашизменный туман над нами проплывает,
Возвышенный такой, фашизменный туман.
И вытрезвитель в нём никто не открывает
Для тех, кто в этой мгле от счастья в доску пьян.
 
 
Наш образ улучшать дерьмом велел куратор,
Который – костюмер, а также парфюмер.
(Вот солнце, например, – японский император.
Так просто – поменять в тумане глазомер).
 
 
Но воля такова, что у страны в кармане
Есть деньги на дерьмо – улучшить наш портрет!..
Такой Большой Секрет для маленькой компании,
Для скромной такой компаниии
Огромный такой Секрет.
 
 
Фашизменный туман над нами проплывает,
Накачивая миф, который осиян
Той свежей новизной, где только и бывает,
Что Гитлер – человек, а мы – из обезьян.
 

ПУНКТ ОБМЕНА

 
Марлен Дитрих – распущенная пруссачка,
Жан Габен с ней крутил роман, потому что – гормон.
Такая теперь в телеящике денег пачка,
Освежающая историю новых времён.
 
 
Распущенная пруссачка Марлен Дитрих
Ненавидела Гитлера в свете своих бигудей,
А он – человек и художник, который в титрах
Выглядит лучше, чем абсолютный злодей.
Таков просветленья путь и свободы вытрях.
 
 
Этот свежий фашизм оплачен могучими кассами
И озвучен весело, чтобы развеять скуку
В телеящике, где красавцы овладевают массами,
Отмывая Гитлера и поливая рвотными массами
Марлен Дитрих – антифашистскую суку.
 
 
Вам хочется лирики, тёплой как центральное отопление
С батареями, которые пахнут ароматами Браун Евы?…
Но Поэтка с люблёвым читателем уходит
в Сопротивление,
Где совсем другие напевы.
 
 
С вами – отмытый Гитлер, с нами – грязная Дитрих,
С вами – таланты гестапо, с нами – грехи Марлен.
Всеми играют красками деньги на ваших палитрах.
Мы платим Марлен люблями —
За распущенность, за гормоны,
За наглость не сдаться в плен,
За ваши плевки – в обмен
На её отвращенье к фашистской яме,
Где поёте вы соловьями.
 

«Я вас люблю, как любят всё, что мимо…»

 
Я вас люблю, как любят всё, что мимо
Промчалось, не убив, когда могло.
Я вас люблю и вами я любима
За то, что не убили, а могли,
 
 
Когда была я в поезде бомбима,
Лицом упав на битое стекло,
И чудом вышла из огня и дыма
В пространство, где горели корабли,
 
 
Горели танки, самолёты, люди,
Земля и небо, кровь лилась из глаз.
Я вас люблю всей памятью о чуде,
Которое спасло меня от вас.
 
 
Мой ангел в той войне был красным, красным,
И пять мне было лет, а нынче сто.
Я вас люблю так пламенно, так страстно,
Как дай вам Бог не забывать – за что.
 

«А птица пролетит над бездной, над потоком…»

 
А птица пролетит над бездной, над потоком,
Сквозь трещину в скале, где тонкий луч блестит.
И, если так мала и льнёт к небесным тропам, —
Никто, никто другой, а птица пролетит.
 
 
Гляди в такую высь, где птица воплотится
В благую весть, что есть земля и Бог простит.
Без птицы нет земли, которой ты – частица,
Никто, никто другой, а птица пролетит.
 
 
Её потом съедят, питаясь этой дичью,
И перья пустят в ход, где рукопись хрустит.
Но там, где эту дичь над бездной раскавычу,
Никто, никто другой, а птица пролетит.
 
 
Сквозь пыточный глазок всемирного гестапо,
Где пыточный гипноз победы тарахтит, —
Поэтство пролетит не шулерского крапа,
Никто, никто другой, а птица пролетит.
 

ЯМБЫ

 
Идут большие Ху из Ху,
Народы стран пытая страхом,
Чтоб насладиться страшным трахом
И, трахнув, превратить в труху.
 
 
Идут большие Ху из Ху,
У трахнутых есть два стремленья —
Достоинство Сопротивленья
И торг на дьявольском верху.
 
 
Идут большие Ху из Ху,
Показывая траха орган —
Войска и торг, чреватый моргом
Для тех, кто верит в шелуху
 
 
Свобод по спискам Ху из Ху,
Где страны числятся врагами
За то, что грязью под ногами
Не стали в царстве Ху из Ху,
 
 
Чей трах помпезный – на слуху,
А страхи стран полны размаха,
Для Ху из Ху они от страха
Готовы подковать блоху.
 
 
Идут большие Ху из Ху,
А страхи стран – дурная метка.
Отваги сок давай, Поэтка,
Чистейшей лирики стиху.
 

«И в чёрных списках было мне светло…»

 
И в чёрных списках было мне светло,
И в одиночестве мне было многодетно,
В квадрате чёрном Ангела крыло
Мне выбелило воздух разноцветно.
 
 
Глубокие старухи, старики
Мне виделись не возрастом отвратным,
А той глубокостью, чьи глуби глубоки —
Как знанье тайное, где свет подобен пятнам.
 
 
Из пятен света попадая в пятна тьмы,
Я покрывалась воздуха глазами,
Читая незабвенные псалмы
По книге звёздной, чьи глаза над нами.
 
 
Волнами сквозь меня, светясь, текло
Пространство ритмов, что гораздо глубже окон.
И в чёрных списках было мне светло
И многолюдно – в одиночестве глубоком.
 

Гадала по словарю…»

 
Гадала по словарю,
Выпало – «благородный».
Я ему говорю:
– Благородный, ты не голодный?
 
 
Он пишет в ответ – «преграда»
И добавляет – «лодка».
Преграду осилить рада
Лодка, в которой водка.
 
 
Океан Одиночества стонет,
Благородный сидит на вёслах, —
Словарь языка его понят
В этой книге детей для взрослых.
 
 
Благородный, ты будешь скоро?
Он пишет в ответ – «кольцо».
И в кольце – сквозь кристалл простора
Я вижу его лицо.
 

ВЕЛОСИПЕД

 
Велосипед, летящий в листопад
На крыльях красных, золотых и синих
В краю, где климат – не для апельсинов,
А снег и лёд – для ледорубов и лопат,
Ты – птица райская в аду кровобензинов,
Ты – упоительной свободы кровный брат.
 
 
Катись, прекрасный, – чтобы вечно быть вдали,
Сверкая спицами, дающими ответ
На – где же, где же (тут стоял!) велосипед,
Который мы давным-давно изобрели?…
Да там он, там он, в солнечной пыли,
И отовсюду виден на просвет.
 
 
Велосипед, летящий в листопад,
Где семицветный ветер конопат
От пыли солнечной небесного разброса, —
Листай дорогу!.. Мы в твои колёса
Поэтски вписаны, и вся цена вопроса —
Не впасть в засоса чёрного квадрат,
Над пьяным пламенем листвы летя с откоса.
 

ДРУГИЕ

 
Вдруг оказалось, что другие – те же самые,
И даже более, чем те, кто не другие.
Их масть всё теми же кровава чудесами,
И никакой у них на зверство аллергии.
 
 
Вдруг оказалось, что другие с той же своростью
Туда же рвутся и за теми же добычами,
Они людей перегрызают с той же скоростью,
С какой свергали спиногрызов с их величьями.
 
 
Вдруг оказалось, что другие – те же самые,
Их кровожадность – свойство вида, въезд в историю.
Когда их пение ликует и плясание,
Перегрызает стадион консерваторию.
 
 
Вдруг оказалось, что другие – та же секция
Событий в ящиках с архивными картонками,
А вся их другость – не другее, чем простецкая
Мечта о счастье быть священными подонками.
 
 
Вдруг оказалось, что другие – те же самые.
И те же строки, чьё бессмертье светом залито,
Они опять перегрызут в одно касание,
Опять от зависти, что это место занято.
 

«Особенно зимним утром, собирая себя в букетики…»

 
Особенно зимним утром, собирая себя в букетики
Из незабудок, ландышей и заповедных трав,
Когда в снегу по колено мрамор лёгкой атлетики
Делает бег на месте, одежду с себя содрав,
 
 
Особенно в это время, когда арабика пенится
И кофеварка медная на медленном дышит огне, —
Память становится острой и мстит, как беглая пленница,
И может убить, но кофе надобно ей, как мне,
 
 
Особенно в полумраке, где пахнет водой и окнами,
И так медленно вспоминаешь – какое число и день?…
Вспоминаешь всеми волокнами, всеми глазами мокрыми,
А день на глазах кончается, и венчается с тенью тень,
 
 
Особенно там, где блещут цветные снега и звёзды,
Зеленовато-синие, лиловые с желтизной,
А память лёгкой атлетики выбегает на свежий воздух,
Её стрелы, диски и дротики – это я, и никто иной.
 

БЛОК НОВОСТЕЙ

 
Шестнадцатый год прошлого века,
Матери пишет Александр Блок:
" Везде – свои, там – справа, тут – слева.
Просто людям место в жизни найти трудно».
С этой новости всё начинается,
Её вечная свежесть в том,
Что словами неописуемо.
Есть и другие, вечно свежие, новости:
Например, Гармония рождена
От союза бога войны Арея с Афродитой,
А сыновья Арея – Деймос (Ужас) и Фобос (Страх),
Сводные братья Гармонии – Страх и Ужас,
Такое родство проливает свет…
Надо любить своих детей и защищать их,
По крайней мере, от самих себя, —
Говорит мой возлюбленный, заваривая овёс.
Плавают окна в снегу, ходят и едут
Люди, никем не прочитанные…
Ещё одна, вечно свежая, новость:
Мастер античной вазы
Всегда её в землю закапывает,
Чтоб выдать потом за антику.
 

«Художник должен, должен, должен повторяться…»

 
Художник должен, должен, должен повторяться.
И должен, должен повторяться подорожник.
Орешник должен, должен, должен повторяться
И воробей, и воробей, и воробей,
И бражник-бабочка, и птица-пересмешник,
И заяц должен, должен, должен повторяться,
И волк, и агнец должен, должен повторяться,
И Бармалей, и Бармалей, и Бармалей!..
 
 
А кто уверен, что не должен повторяться
Поэт, художник, музыкант, артист и клоун, —
Тому приходится всё время притворяться,
Что не профессор он не кислых и не щей,
Что он – не муж, не муж, который груш объелся,
Объелся груш и запрещает повторяться
Несчастным грушам, чтобы впредь не засоряться
Повтором груш – столь издевательских вещей!..
 
 
Но, как ребёнок, должен, должен повторяться
Поэт, художник, музыкант, артист и клоун, —
Зато никто из них не должен притворяться,
Что их Борис не председатель дохлых крыс,
Что нету свежей новизны, когда творятся
Такие глупости, что здесь вот говорятся!..
Должна, должна, должна Поэтка повторяться,
Как ритмы космоса, где шарик наш повис.
 

БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ
ДЛЯ МАЛЕНЬКОЙ КОМПАНИИ

 
У старушки поехала крыша,
А под крышей – такая среда,
Что какие-то ангелы свыше
Ей поэму напели туда.
 
 
А гуманные страны ГОВНАТО
В это время бомбили Белград
На потребу ковбойского брата,
Был который большой демократ.
 
 
У старушки поехала крыша,
А под крышей – такая среда,
Что какие-то ангелы свыше
Сербов ей запустили туда.
 
 
А гуманные страны ГОВНАТО
Объявили изгоем страну
Этих сербов,
С высот демократа
В ширину их бомбя и в длину.
 
 
У старушки поехала крыша,
А под крышей – такая среда,
Что напели ей ангелы свыше
Не гламур элегантный, – о, да,
 
 
Не романс, от которого ноет
Сердце сладко и слёзки висят,
Элегантные, как ельциноид
На гламурных пирах соросят.
 
 
У старушки поехала крыша,
А под крышей – такая среда,
Что поэтство, которое свыше,
Звёзды сербости сыплет сюда,
 
 
Звёзды лирики Сопротивленья
Наглой силе разбоя и лжи.
Крыша едет – для ангелов пенья,
Им спасибо за сербость скажи,
 
 
И, звезду надевая изгоя,
Остуди оккупантов апломб,
И не будь элегантней разбоя
Их свободы с гламурностью бомб!..
 

ВОТ УЖАС ВЕДЬ КАКОЙ!

 
Когда Гомер был жив, его совсем не знали
В Америке, в Германии, в Испании, в Албании,
Во Франции, в Италии, в Норвегии и в Дании,
Тем более – в Австралии, в Китае, в Мавритании,
Совсем его не знали, никто его не видел,
Никто о нём не слышал, о нём не говорил, —
Вот ужас ведь какой!..
 
 
Газеты всей планеты прошляпили портреты
Гомера с Пенелопой, со Сциллой и Харибдой,
С Циклопом и Кентавром, с Еленою Прекрасной,
С ужасною Химерой, с распутными богами,
А также с берегами, где бегает руно,
Где бегает оно, с копытами, с рогами,
Такое золотое – как яйца Фаберже.
 
 
И ни один фотограф не бегал за Гомером,
Не снял его с левреткой
В какой-то позе редкой,
А шлягеры Гомера с предлинною строкой
Имели низкий рейтинг районного масштаба —
Вот ужас ведь какой!..
 
 
Его улучшить имидж (по-русски – вид и образ)
Могли бы, дав Гомеру гастроль за рубежом,
В Америке, в Германии, в Испании, в Албании,
Во Франции, в Италии, в Норвегии и Дании,
Тем более – в Австралии, в Китае, в Мавритании,
Хиты его и шлягеры укоротив ножом, —
Тогда бы разошёлся он огромным тиражом,
 
 
И все о нём бы слышали, о нём бы говорили,
Его боготворили, бы гладили рукой,
Любили бы – как водку, икру, автомобили,
Футбол, Лазурный берег, брильянты, рестораны,
(Вот так чтоб их любили хотят иные страны!),
Но тот Гомер не хочет никак укоротиться —
Вот ужас ведь какой!..
 

«Эти строки не завинчены болтами…»

 
Эти строки не завинчены болтами,
Звукосмыслами стандарта мирового,
Их сороки наболтали за бортами,
На морозе размораживая слово.
 
 
Их сороки на морозе минус сорок
Разморозили прискоком и раскачкой, —
Знаешь, Гоголь, эти брички на рессорах
На морозе минус сорок стали жвачкой,
 
 
Потому что без жевательной резинки
Нет империи, – нужна ей, Гоголь, склейка,
Та резина пузырей во рта корзинке,
Без которой дух не писает, как лейка.
 
 
На морозе минус сорок наши птички
Забывают, что империя – в каюке
И что мимо на рессорах скачут брички,
Души мёртвых выбирая, словно брюки.
 
 
Есть размеры, подходящие для торга,
Знаешь, Гоголь, их берут, давая взятки, —
В этих брюках иногда бывает орган,
Что стихами говорит при пересадке.
 

«У девочек оно устроено иначе…»

 
У девочек оно устроено иначе,
У мальчиков оно имеет сто причин,
И в замысле Творца оно, так много знача,
Имеет место быть у женщин и мужчин.
 
 
От сладости стыда исходит свет искусства,
Улыбчивая мгла у Лизы на устах,
Сфумато и соблазн капели, всхлипа, хруста
В пронизанных лучом прижизненных кустах.
 
 
Мы будем там, где все, кто были здесь, кто будет,
И это хорошо по замыслу Творца.
У девочек оно и мальчиков забудет,
У мальчиков оно и девочек забудет, —
Другой там свет любви и не с того конца.
 

ПОЭТСКАЯ СТРАНА

 
Всего прекрасней для Поэтки снегопады,
Цветенье вишен, яблонь и сирени
На той космически загадочной ступени,
Где север жизни – клады, вкопанные в хлады.
 
 
Там очень сложно не погибнуть на войне,
И не попасть потом под времени колёса,
И на волне свободомыслящего носа
Не быть Поэткой невозможно в той стране.