Текст книги "Эмоции в розницу"

Автор книги: Юлия Волшебная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Ты научишь меня отличать эти оттенки?

– А ты этого хочешь?

А вот этот вопрос застиг меня врасплох. Настолько, что я машинально пожала плечами и чистосердечно ответила:

– Не знаю.

Судя по всему, моя непосредственность как-то по-особому действовала на Грега, потому что он впервые с момента моего прихода, наконец, улыбнулся, а потом хлопнул себя ладонями по бёдрам:

– Значит, будем считать, что хочешь! В любом случае, без этого нам будет сложно двигаться дальше, – Грег снова на несколько секунд задумался, в упор глядя на меня, а потом продолжил: – Сегодня я расскажу тебе о базовых человеческих эмоциях, которые есть у всех – даже у многих алекситимиков. Их всего восемь, поэтому запомнить будет несложно. Но запоминать их ты будешь через собственное тело.

– Как это? – я решила, что Грег имеет в виду передачу эмоций посредством и программы и ждала, что теперь он принесёт оборудование. Однако мои предположения вновь оказались неверны. Грег встал со стола и жестом велел подняться и мне. Затем он приблизился вплотную и положил левую ладонь мне на спину, в районе лопаток. Едва удерживаясь от желания сбежать, я услышала его тихий уверенный голос, который будто двигался вдоль всего моего тела, а его правая ладонь следовала за ним.

– Страх сжимает низ живота. Отвращение, наоборот, обхватывает живот сверху, вызывая ощущение выворачивания и тошноты. Гнев – распирает грудь, поднимаясь из таза и вызывает чувство расширения. Так, будто ты – воздушный шар, наполняющийся воздухом. Обида сдавливает грудную клетку, мешает дышать. А нежность медленно разливается в груди, вызывая приятное тепло и расширение. Радость тоже расширяет грудь, но уже не разливается в ней спокойным озером, а распирает грудную клетку, будто водопад, стремящийся пробить скалу. Сексуальное возбуждение приводит к расширению и ощущению разливающегося тепла в тазовой области. Ну а стыд – жжение в районе диафрагмы.

Наконец, Грег убрал обе ладони от моего тела, и я шумно выдохнула. То ли с облегчением, то ли, наоборот, с сожалением – я и сама не понимала. Пока руки продавца чувств перемещались по моему телу, даже через прочную синтетическую ткань я ощущала их тепло, и мне показалось, что на какую-то долю секунды я испытываю по очереди все те эмоции и ощущения, которые он называл в тот момент. Но как только Грег перестал меня касаться, всё исчезло.

– Что это было? – я снова села, а точнее – упала на диван, потому как ноги перестали меня слушаться.

– Считай, что мы только что изучили базовые цвета из палитры человеческих эмоций. Эти цвета, эти восемь базовых эмоций лежат в основе всех остальных. Другие эмоции, коих можно насчитать несколько сотен являются оттенками и полутонами этих восьми. При этом каждая эмоция несёт свою окраску и переживается телесно.

– Несколько сотен эмоций? И ты говоришь, их все нужно уметь отличать друг от друга?! Но кому из людей в здравом уме это может быть нужно? – я говорила вызывающе, как будто надеялась убедить Грега в бессмысленности его утверждений. – Тратить время на изучение и распознавание рефлекторных реакций? Ну, не знаю… Пусть этим занимаются учёные. Но к чему это другим людям? Да и зачем вообще так усложнять свою жизнь этими эмоциями? Почему вы, эмпаты, так цепляетесь за них?

– Ради самой жизни, – наклонившись близко-близко к моему лицу, очень тихо проговорил Грег. Затем он резко отстранился и вышел из комнаты.

Я ожидала от него новых пространных объяснений с ворохом научных терминов и обоснований, но этот простой, односложный ответ отчего-то обескуражил меня.

«Ради самой жизни», – он произнёс это вполголоса, почти шёпотом, но слова звенели у меня в голове так, будто их прокричали в рупор над самым моим ухом.

И я вступала в мысленный спор с этим рупором.

«Что это значит? Ведь я практически не испытываю эмоций, но всё равно живу».

– Но ведь я и так живу! – произнесла я вслух, потому что в ту минуту Грег снова вошёл в комнату с небольшим прозрачным планшетом и связкой проводов в руках. – Двадцать четыре года я жила и прекрасно обходилась без самих эмоций и тем более без попыток их выявления у других людей.

Грег кивнул, надевая на своё запястье уже хорошо знакомый мне аппарат и что-то в нём настраивая.

– Безусловно, ты жила. Дышала, ела, училась, работала. Но каким было качество этой жизни? Я говорю сейчас не об уровне твоего достатка, апартаментов и их близости к центру города. Чем было наполнено твоё существование? Я действительно хочу знать – что вообще мотивировало тебя жить?

Вопросы Грега вводили меня в недоумение. Разве вариантов много?

– Стремление достичь успеха, что же ещё? – мне и впрямь казалось, что тут всё предельно понятно. Но Грег не унимался:

– Да? И зачем?

– Все должны стремиться к успеху, расти профессионально, становиться востребованными специалистами…

– Кому должны, Мира?

Я уже открыла рот, чтобы ответить, но так и застыла с глупым видом, не зная, что сказать.

Грег умудрялся задавать такие вопросы, на которые у меня, как оказалось, не было ответа. Но я не собиралась сдаваться. Мой мозг судорожно соображал, хаотично блуждая в лабиринте обрывочных мыслей и пытаясь зацепиться хотя бы за одну из них.

– Не знаю, – в конце концов, признала я. – Никому конкретному. Просто должны.

– Нет, Мира. Так не бывает. Если мы что-то должны, то обязательно кому-нибудь конкретному. Либо кому-то из внешнего мира, либо самим себе. Так задумайся, кому лично ты должна свою успешность и профессионализм? Я не требую от тебя сиюминутного ответа. Ты можешь вообще не делиться со мной своими соображениями по этому поводу. Главное – найди ответ для самой себя.

Много позже я обнаружила интересный эффект, который производило на меня общение с моим продавцом эмоций. Подобными вопросами, побуждающими к размышлению над непривычными для меня темами, Грег сеял в моём сознании зёрна, которые терпеливо дожидались своего времени. А затем вдруг начинали давать буйные всходы автономно от моей воли, независимо от шаблонов ума и установок, которые были привиты мне с детства. Так в глубине дикой пустыни возникали и постепенно ширились благодатные оазисы – островки обновлённого, возрождённого самоосознания.

Но в дни наших первых встреч я ощущала лишь дискомфорт от такой формы взаимодействия. Стремясь поскорее отвести фокус внимания от себя, я переводила разговор на самого Грега:

– А ты? Чем же таким необычным наполнена твоя жизнь, что ты считаешь эмоции и чувства её неотъемлемой частью?

Грег как будто только и ждал этого вопроса.

– Я расскажу тебе кое-что о своей жизни. Но в нашем случае слова, не подкреплённые личными ощущениями, ничего не стоят.

В его руках появилась уже знакомая повязка, которая одним своим видом гипнотизировала меня обещанием нового чувственного опыта.

Я приготовилась целиком превратиться в слух.

Грег привычным движением ловких рук повязал вокруг моей головы повязку и, приладив электроды к моим вискам, макушке и затылку, начал свой рассказ. Простой, искренний, незамысловатый. Но всё его повествование пронизывал мощный поток чувств и эмоций – таких разных, и в то же время так гармонично дополнявших друг друга и саму историю, что я невольно стала ощущать себя частью этого чуждого мне мира, этой незнакомой доселе жизни.

Но каким образом несколько электродов сумели заставить меня так глубоко проникнуться историей Грега, всё так же оставалось загадкой.

Он называл каждую эмоцию, которую испытывал – которую МЫ испытывали – во время его рассказа, и к концу сеанса я поняла, что уже отчётливо могу выделять среди этих эмоций те самые, базовые, о которых Грег поведал мне в начале встречи.

Страх, гнев и радость определялись ярче всех других. И я вынуждена была признать, что они действительно находили отражение в определённых участках моего тела. Я могла ощущать это физически!

Грег вспоминал эпизоды из своего раннего детства, и благодаря чудо-программе и электрическим импульсам, бегущим по проводам, в этот момент я сама смотрела на мир глазами трёхлетнего ребёнка. Я удивлялась: неужели человек может помнить себя в таком возрасте? Ведь мои собственные воспоминания начинались лет с шести, а Грег помнит себя совсем малышом! Вслед за удивлением я, не помня себя, погружалась сначала в проживание кружевной нежности от крепких маминых объятий. Затем ныряла в захлёстывающую радость от получения в подарок давно желанной игрушки – большого деревянного кораблика. Восторг и бесконечная благодарность: папа сделал его своими руками, специально, чтобы порадовать сына в день рождения. Но уже через минуту меня накрывал гнев от того, что двоюродный брат сломал на любимом кораблике сразу две мачты. Сломал не случайно, а со злорадством, из зависти. Жгучая обида и злость, а затем – смешанное чувство страха и возбуждённости во время первой в жизни драки. Торжество и гордость – обидчик проучен, справедливость восторжествовала.

Я качалась на волнах воспоминаний Грега о семейных праздниках, об уютном бабушкином доме у речки, о первых уроках в школе домашнего типа, где учительница была похожа на маму, и у неё были такие же удивительно тёплые руки. Всё это были простые радости наивного, простодушного детства типичного эмпата, ещё не столкнувшегося с большим миром.

Но однажды детство всё-таки заканчивается и у эмпатов. У всех по-разному. Но мне пришлось погрузиться в переживание безудержного горя девятилетнего мальчишки, потерявшего отца. Банальное кровоизлияние в мозг. Его можно было спасти. Но в местной лечебнице, пережившей незадолго до того пожар, не было необходимого для проведения операции оборудования. А в городские клиники жителям трущоб путь закрыт.

Кроме Грега в семье, оставшейся без кормильца, было ещё два его младших брата и полугодовалая сестрёнка. Всех детей мать воспитывала сама, без помощи интернатов и не получая ни цента от Комитета социального развития ОЕГ.

– После смерти папы душевную боль от его утраты мне помог пережить страх потерять ещё и маму или кого-то из младших. Близкая родственная связь у большинства эмпатов сопровождается чувством глубокой любви и привязанности, боязнью потерять близкого, желанием сделать всё возможное ради его благополучия. Поэтому с тех пор в свободное от учёбы время я брался за любую посильную работу, желая помочь матери прокормить нас четверых, – Грег заканчивал свой рассказ, уже сняв с меня повязку и убирая оборудование.

У меня давило в груди и щипало в глазах. Тело реагировало очень странно, и я думала только об одном: если Грег сейчас снова начнёт задавать мне вопросы или просить моего мнения или комментариев по поводу всего услышанного, я просто молча уйду, чтобы не упасть в обморок от потери сил прямо здесь. В конце концов, дарккоины за сеанс он получил наперёд, и я вольна распоряжаться оплаченным временем на своё усмотрение.

Но невероятная чуткость моего продавца эмоций, видимо, никогда не подводила его: не сказав ни слова, он просто принёс мне стакан воды. А затем удивил новым предложением. Точнее, просьбой:

– Я собираюсь набросать твой портрет, если позволишь. Прямо сейчас. Это будет недолго. Потом ужин, – Грег подмигнул, а Рик при слове ужин» поднял голову и издал звук, похожий на одобрительное урчание. Только сейчас я осознала, что пёс просидел у моих ног на протяжении всего сеанса.

Я не отказала Грегу в его просьбе. Хотя сама не испытывала ни малейшего интереса ко всему процессу и ни разу не попросила показать, что у него получается. Но я была рада этой своеобразной передышке и нашему обоюдному молчанию. Просто сидела, безучастно позируя и переваривая всё услышанное и «пережитое» за последний час. Странно, но в тот момент в голове не было никаких конкретных мыслей – скорее, невнятный шум. Однако не покидало ощущение, что эмоции, переданные мне Грегом через электроды, остались во мне и продолжают оседать где-то внутри. Не в голове, нет. Они пробирались в моё тело, блуждали в поисках пристанища, а затем нахально обосновывались в облюбованном участке. Наблюдение за этими ощущениями так сильно захватило моё внимание, что я и не заметила, как Грег закончил набросок.

Во время ужина я отказалась от продолжения сеанса передачи эмоций.

– Кажется, мне хватит на сегодня впечатлений. Давай просто поедим?

Грег не стал возражать, и ужин мы провели в таком же молчании, а на мне не было ни повязки, ни электродов. Впоследствии, правда, я немного пожалела об этом, поскольку совершенно не запомнила, что именно мы ели. Также как не отследила, был ли приятен вкус еды. Просто машинально набивала рот, стараясь восстановить равновесие ума мыслями о незавершённых рабочих проектах.

***

В тот вечер я не стала включать автопилот по дороге домой, а села за панель управления глайдером сама.

Сработали компрессоры подачи воздуха. После короткого шипящего звука корпус глайдера приподнялся над поверхностью дорожного полотна и плавно устремился в сторону Центрополиса.

Огни ночного города сливались в бесконечные неоновые нити разных цветов.

Лавируя между другими глайдерами, я неслась по магистрали, пересекающей кольцо за кольцом, и мой взгляд то и дело выхватывал рекламные и мотивационные голограммы.

«Карьерный рост – признак успешной личности».

«Стремишься к успеху? Будь верен выбранным целям».

«Правильно расставленные приоритеты – залог личного успеха».

«Успешное общество выбирает только лучших специалистов».

«К благополучию – через профессионализм!»

«Выгодный брачный контракт – фундамент успеха и стабильности».

Двумя последними голограммами на моём пути к дому была реклама интерната, в котором я сама провела первые девять лет своей жизни. На первой рекламе находилось изображение воспитательницы в стандартной серебристой униформе, уводящей двоих маленьких деток в сторону здания интерната. Реклама содержала подпись:

«Ничто не должно отвлекать гражданина ОЕГ от профессионального развития».

На второй голограмме изображался круглый учебный зал, оснащённый большими интерактивными экранами для обучения. У каждого ребёнка – свой, отдельный.

Подпись на этой рекламе информировала:

«Воспитанники интернатов обеспечены всем необходимым».

Меня с головой накрыли воспоминания. Не помню, как оказалась дома, но всю ночь я не сомкнула глаз от назойливых мыслей.

Сначала я проводила сравнительный анализ между детством, о котором поведал Грег, и своим собственным. Я никогда не обнималась с родителями, ни разу не получала подарков ко дню рождения. Ни в интернате, ни в семье мы не отмечали никаких праздников – в нашем календаре были просто особые дни вроде даты создания Объединённого Евразийского Государства, окончания строительства города или начала нового календарного года. Мы фиксировали возраст новой цивилизации, но никто не организовывал по этому поводу никаких торжеств.

Я понятия не имею, есть ли у меня двоюродные братья и сёстры, да и как выглядит моя родная сестра, тоже не представляю. Хотя, тут можно особо и не гадать. Благодаря системе унификации все мы выглядим почти одинаково.

В интернате вместо учителей с тёплыми руками и ласковым взглядом у нас были электронные мониторы и строгие надзирательницы в униформах, которые стояли за нашими спинами и следили, насколько сосредоточенно мы внимаем экранам. Отстающих по каким-либо предметам, а также тех, кто слишком много вертелся или засыпал у монитора во время учебного процесса, наказывали лишением трапезы. Или не позволяли спать до тех пор, пока очередной кусок материала не будет усвоен и сдан соответствующий тест. Но объём информации был огромным, и проходить через подобные наказания приходилось каждому, порой даже самому способному учащемуся.

Самых отстающих детей, не справившихся с начальной программой обучения в интернате, родители чаще всего отказываются забирать под свою опеку. Низкие аттестационные баллы ребёнка по окончанию интерната дают им официальное право не забирать его в семью, и дальше этот гражданин вместо обучения в колледже остаётся до 14 лет в интернате, а затем направляется на самые низкооплачиваемые работы. Именно такие люди и живут во внешних, наиболее удалённых от центра города кольцах. И всё же, у них, в отличие от эмпатов, есть гражданские права. Им разрешено пользоваться общественным транспортом. И в городской клинике им не откажут в приёме. Конечно, если у них есть чем заплатить за медобслуживание.

Потом я попыталась вообразить, как бы отреагировала на известие о смерти отца или матери – и поняла, что этот факт вызвал бы во мне не больше переживаний, чем выход из строя какой-нибудь городской рекламной голограммы.

Никаких крепких семейных связей и родственных чувств в обществе алекситимиков нет и быть не может. Я всегда воспринимала родителей как людей, мешающих моему уединению, постоянно выдвигающих какие-то условия или требования и присваивающих весь мой доход. В интернате я усердно училась, чтобы попасть в колледж, а в колледже старалась преуспеть ради того, чтобы стать как можно более востребованным специалистом и обрести финансовую независимость. Единственным моим желанием сразу после знакомства с семьёй и переезда в родительский дом было поскорее покинуть этот самый дом навсегда.

Уверена, что не одна я радовалась наступлению знаменательной даты и отселению в отдельные апартаменты. Родителей моё присутствие в их доме тоже напрягало. И хотя никто не говорил об этом прямо, я видела по их поведению: им дискомфортно и чересчур хлопотно. Хорошо ещё, что им не пришлось возиться со мной в младенчестве.

Кстати говоря, до потребности в централизованных интернатах общество алекситимиков додумалось не сразу. Долгое время оставалось загадкой, почему в среде алекситимиков процент смертности младенцев первых месяцев жизни значительно выше, чем у эмпатов. При этом изначально эти дети рождались здоровыми, да и проблем с условиями проживания и питания у них не было. Всё наоборот: самая лучшая мебель, усиленная гигиена, развивающие консоли и современные системы кондиционирования и очистки воздуха в детской… И всё-таки, умирал чуть ли не каждый третий младенец.

После ряда исследований причину нашли: оказывается, алéксы гораздо спокойнее эмпатов реагируют на плач детей и берут их на руки значительно реже, чем им требуется для полноценного развития. И ни кресла-качалки, ни электронные массажные модули не решают эту проблему. Человеческому ребёнку в период раннего младенчества жизненно необходим постоянный телесный контакт, кожа к коже. И видеть настоящие человеческие лица не реже двадцати минут в день. Мыслимо ли это – по нескольку часов день держать ребёнка на руках и по два десятка раз заходить к нему в комнату? Любой нормальный алéкс согласится, что это невозможно вынести. Но без этого младенец не будет набирать в весе и развиваться интеллектуально.

В интернатах проблема решается просто: специально приставленные женщины – их называют няньками – обеспечивают младенцам регулярный физический контакт. Следуя специальному графику, они выполняют перечень определённых действий. Берут детей на руки, переворачивают их с бока на бок, проводят массажные и гимнастические процедуры, несколько раз в день качают на руках. Няньки работают посменно, и за неделю их может смениться пять-шесть штук.

Дети постарше передаются на попечение воспитателям. На моей памяти те тоже сменялись два-три раза в сутки и даже не пытались запомнить наших имён. Помню, что воспитателей я тоже воспринимала примерно как голограммы, которые окружали нас всюду. Я даже не задумывалась над тем, что воспитатели – такие же живые люди как я. До определённого возраста мне это просто не приходило в голову.

Мысли о голограммах снова напомнили мне рекламу, которая мозолила глаза по дороге домой. Я и раньше видела каждое из этих изображений десятки раз. Так почему же именно сегодня они так зацепили моё внимание?

Ответ был на поверхности.

Потому что все они оперировали одними и теми же понятиями: успех, профессионализм, стабильность. И тем самым напоминали о вопросе Грега, который за несколько часов до этого поставил меня в тупик: «… кому ты должна свою успешность и профессионализм?.. Главное – найди ответ для самой себя».

Глава 5

Я обнаруживаю себя сидящей в маленькой комнате с серыми стенами, высоким потолком и маленьким окошком. Оно где-то совсем высоко, так что и не дотянуться. Из окошка падает свет, который освещает лишь небольшую полоску комнаты у самой двери и кусок стены слева от неё. Посмотреть бы, что там – за этим окном, и какая погода на улице. Но в комнате нет ни единого предмета мебели, поэтому я попросту не могу этого сделать. Едкий запах мочи мешает нормально дышать. Я подхожу к двери и пытаюсь толкнуть её, чтобы та открылась, но тщетно.

Вдруг появляется мысль, что я останусь здесь навсегда. Чувствую, будто чья-то невидимая рука перехватывает меня поперёк живота и в нижней его части. Резко перехватывает дыхание, а потом я начинаю кричать. Громко, надрывно, почти истошно. Почему? Какая неведомая сила заставляет меня это делать? Я не знаю. Но не могу не кричать, ведь пока мой рот открыт, а из горла вырывается пронзительно громкий звук, невидимая рука и её давление почти не ощущаются и становится чуточку легче. Но стоит прекратить и остановиться для передышки, как спазм возобновляется. Моим щекам горячо, я чувствую, что они совсем мокрые от слёз. Если бы эта дверь, подсвеченная слабым светом из окошка, сейчас открылась, я бы вмиг перестала плакать и кричать – ведь мой живот уже ничего не сжимало бы.

Но никто не приходит, чтобы забрать меня из этой комнаты или спросить, отчего я плачу. Никто не открывает дверь. Очень-очень долго. Так долго, что я совершенно теряю голос и силы от собственного крика, который изматывает меня саму.

***

Я проснулась с тяжёлой головой и абсолютно дезориентированная. Сколько я проспала? Какой сейчас день недели? Над чем я работала, когда уснула?

По мере того, как сознание прояснялось, я вспомнила, что предыдущей ночью ни над одним проектом так и не успела поработать: уснула, не раздеваясь, увлечённая обдумыванием последней встречи с Грегом. Наверное, от того и сны были такие тяжёлые, муторные.

До сих пор аппарат, который использовал Грег, не обнаруживал никаких негативных воздействий на мой организм, если не считать лёгкого покраснения на коже в тех местах, где крепились электроды. Впрочем, и это покраснение исчезало в течении получаса после окончания сеанса. Теперь же начали обнаруживаться другие, более глубинные последствия всех этих экспериментов.

Я и раньше читала на форумах даркнета отзывы некоторых алексов о том, что сеансы могут вызывать различные побочные эффекты. Расстройство сна – один из них. Большинство не выдерживает этого периода и на этом разрывают контракты с продавцами эмоций. При этом сами продавцы обычно утверждают, что для преодоления этого негативного барьера как раз необходимо продолжать сеансы. Тогда впоследствии будет легче. Мол, это индивидуальная реакция мозга на поступление и обработку непривычной ему информации. Чаще всего самым заядлым покупателям начинают сниться события из раннего детства, какие-то обрывочные воспоминания… Но у большинства это происходит примерно после десятого сеанса. Меня же накрыло после третьего.

Я вздохнула. Да, мой организм довольно слаб физически – так уж сложилось с детства, но никогда не думала, что и разум мой также ненадёжен. Наверное, какой-нибудь психотерапевт из-прошлого века даже прописал бы мне курс лечения.

В конце концов, я решила, что не стоит уделять так много времени мыслям о сне, каким бы он не был реалистичным и интенсивным по ощущениям. Ведь это всего лишь сон. А у меня висит четыре незавершённых проекта. К тому же, дедлайн по одному из них истекает уже сегодня вечером.

На моём электронном браслете пропиликало сообщение от виртуального тренера с напоминанием о кардиотренировке, и я поплелась в тренировочно-процедурное крыло.

«Даже хорошо, – думала я, – беговая дорожка поможет мне справиться с сумбуром в голове».

Но и во время бега по виртуальной космической станции, бесконечно проплывающей перед моим взглядом на мониторе размером со всю стену, я не переставала возвращаться мыслями к ощущениям, пережитым во сне.

Я понимала, что если так пойдёт и дальше, мне будет очень сложно. Но не собиралась сдаваться. Мне было очевидно, что и здесь всё дело – в программе и её индивидуальном воздействии на каждого человека. Возможно, я просто более восприимчива к отдельным её компонентам. Понять бы, к каким!

В любом случае, проблемы со сном я смогу решить быстро. Близится дата обязательного ежегодного медосмотра. Стоит мне нажать на автомате, проводящем обследование, кнопку «трудности с засыпанием», и он выдаст мне электронный рецепт, по которому я смогу получать подходящий для меня снотворный препарат. Еженедельно, вплоть до следующего осмотра.

Обязательные ежегодные медосмотры и последующее лечение выявленных заболеваний финансируются государством, поэтому все стремятся закрыть как можно больше вопросов по здоровью именно во время этой процедуры. Ведь внеочередное обращение в клинику придётся оплачивать из своего электронного кошелька, а это очень дорого и не всем доступно. Живущим во внешнем городском кольце – точно нет, их зарплат едва хватает на питание, аренду транспорта и одежду.

Хорошо, что мои финансовые возможности гораздо менее ограничены.

После тренировки и всех гигиенических процедур я, не мешкая, активировала голографический монитор на своей компьютерной консоли, заказала доставку завтрака на дом и целиком погрузилась в работу.

Когда браслет уведомил меня о наступлении времени обеда, я как обычно не поверила и скользнула взглядом по крохотному циферблату на мониторе. Так и есть: я просидела безотрывно от своего рабочего места почти пять часов. Есть совсем не хотелось, и был велик соблазн проигнорировать напоминалку, чтобы не отвлекаться. Но я знала, что малейшие колебания веса могут снова привести меня к хроническому полуобморочному состоянию, как это было несколько лет назад, и пропуск приёма пищи может оказаться критичным. А в таком состоянии я не смогу нормально работать и мгновенно скачусь в рейтингах.

Ничего не поделаешь. Я покорно заказала полноценный обед – благо, можно его употреблять, не отрываясь от проекта. Я вздохнула: с клеверфудом жизнь была бы гораздо проще, и на работу оставалось бы ещё больше времени.

До конца вечера я успела закончить целых два проекта. Бинго. План даже перевыполнен, а я ещё полна сил. За едой к ужину я решила отправиться уже сама – мышцы требовали разминки, а лёгкие – свежего вечернего воздуха.

Поэтому я направилась в кафе на своих двоих, но предварительно запрограммировала автопилот глайдера припарковаться у входа в кафе ровно через пятнадцать минут. Правда, в моём персональном графике присутствует рекомендация отводить на приём пищи не менее получаса, но я не могу тратить столько времени впустую. А вот с Грегом мы всегда ужинаем очень медленно и долго, словно это какой-то ритуал.

Воспоминания о Греге так внезапно ворвались в поток моих мыслей, что я зачем-то зажала себе рукой рот. Как будто таким образом можно было заставить замолчать внутреннего болтуна, назойливо твердившего «Грег, Грег, Грег» при любом удобном случае!

Ужинать я собиралась прямо в кафе самообслуживания – там за мной была закреплена собственная звуконепроницаемая кабинка, чтобы другие посетители не мешали моему уединению. А поскольку я никогда не расставалась со своей компьютерной консолью, то зачастую прямо в кафе и продолжала работать. Но в этот раз что-то пошло не так. Очутившись в кабинке с подносом, нагруженным едой, я зачем-то проследила взглядом, как тяжёлая дверь плотно закрывается, отделяя меня от внешнего мира. И вдруг я испытала то жуткое ощущение из последнего сна: будто невидимая рука сдавила низ живота. Сердце бешено заколотилось, я почувствовала дрожь и слабость в руках и коленях и едва не уронила поднос с тарелками. Наконец, я со звоном грохнула его на стол и принялась судорожно нажимать кнопку на панели управления, чтобы поскорее открыть дверь.

«Страх сжимает низ живота», – всплыли в памяти слова, произнесённые спокойным, почти гипнотизирующим голосом Грега.

Так вот, что это такое! Страх! Тогда, будучи маленькой девочкой, запертой в отдельной комнате с толстыми стенами, я плакала и кричала от страха, отголоски которого звучат во мне до сих пор.

Дверь, наконец, плавно отъехала в сторону, а я бессильно упала на узкий диванчик, стоявший у стола кабинки.

Воспоминание из далёкого детства поглотило меня целиком.

Сколько мне было? Лет пять, а может и меньше. Я немного задержалась из-за чего-то по дороге на обед, и одна из девочек, с которыми мы питались в отдельном помещении интернатовской трапезной, съела не только свою, но и мою порцию. Когда я пришла, она как раз доедала остатки. Я стала плакать, что тоже хочу есть, но она не реагировала, делая вид, будто не слышит и не замечает меня. На шум пришёл кто-то из воспитателей, и, увидев плачущую меня, схватила меня за руку. Когда я попыталась рассказать, что произошло, девочка, съевшая мой обед, стала всё отрицать. Сказала, что я сама всё съела, а теперь требую ещё. Воспитательница не стала разбираться – она просто поверила ей, а не мне. А так как я не прекращала плакать и просить еды, меня отволокли в «крыло уединения». Это был отдельный блок здания. В нём находилось много маленьких комнат с толстыми стенами и звуконепроницаемыми дверями. Туда отводили всех детей старше двух лет, которые в чём-то провинились, нарушили порядок или просто долго и беспричинно капризничали. Так воспитатели ограждали себя и других воспитанников от назойливого шума. Некоторые плакали и кричали в этой комнате до полного истощения и отключки. Одной из этих некоторых когда-то была и я.

Я совершенно не помню, как часто это происходило со мной и когда, наконец, такие сеансы вынужденного уединения прекратились. Но я ни разу не вспоминала об этом во взрослой жизни. Похоже, мой мозг просто заблокировал эти воспоминания, словно их и не было. Механизм защиты. Я усмехнулась, вспоминая как впервые научилась создавать в интернатовском компьютере скрытые файлы, которые не могли найти и увидеть другие пользователи. Для того, чтобы сделать файлы видимыми и посмотреть их содержимое, необходимо было ввести определённую комбинацию символов, специфический ключ, который знала только я.

Но ключ от скрытых файлов с собственными воспоминаниями был неизвестен даже мне. И что-то подсказывало, что я смогу приблизиться к его обретению только на встречах с Грегом.