Текст книги "Магазин, или записки продавца"

Автор книги: Юлия Вертела

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Юлия Вертела
Магазин, или записки продавца

Повесть

Студенты переговариваются по мобильнику:

– Уже подхожу к универу.

– Да, ко второй паре.

Раньше универ в Петербурге был один – на Васильевском. Теперь учебных заведений с подобным названием не сосчитать, а ЛГУ оказался в здании бывшего ПТУ, табличка: “Ленинградский государственный университет им. А. С. Пушкина”. Такая вот метаморфоза…

Самая окраина Царского Села, вокруг пустынные поля, маршрутка до Питера ездит. При входе в университет между стеклянными дверями – магазин “Книги. Канцтовары. Добро пожаловать с 10 до 18 часов”. Продавец, то бишь я, произвольно сократил это время до с двенадцати до семнадцати часов. Перестроечная привычка: мало платят, мало ходим.

Площадь магазина не больше десяти квадратных метров. На полках ряды книг – от “Магии любви” до “Самоучителя игры на гитаре”. Немного классики, немного модерна… Альбомы по искусству, учебники и методические пособия для педагогов.

Именно этот пестрый набор изданий мне довелось продавать и читать понемногу, коротая студенческие пары за прилавком.

На обед десять минут. Растворяю в кружке трехрублевую лапшу “Экспресс”. Клиповая жратва провоцирует клиповое сознание. Фрагментарность бытия – фрагментарность прозы на обрывках накладных…

День разделяется на множество клипов: мимика, смех, музыка на сотовом. И, конечно, слова…

– Дайте мне, пожалуйста, Мураками, того, который написал “Химика”…

– “Алхимика”?

– Во-во…

– Значит, Коэльо.

– Вроде бы… Вам лучше знать.

Никогда не угадаешь, что покупатель хочет на самом деле. Студентка в норковой шубке и с букетом цветов на каждом ноготке просит:

– Мне бы что-нибудь глубокое… Я учусь на психолога.

Предлагаю Умберто Эко, Фаулза, Фрейда. Но… девушка берет “Кремлевскую диету” и уходит полностью удовлетворенная.

Бывает, спросят “Словарь христианского искусства”, а купят “Энциклопедию кулинара”. Полистают детские раскраски, а выберут “Секс-билдинг”.

До университета я работала продавцом книг в универсаме. Пяток книжных полок, затертых между отделом игрушек и галантереей.

Всю осень я смотрела поверх Виктора Астафьева на цветочный отдел, где маялась Светка за сто пятьдесят рублей в день (как и я) плюс проценты, которые она редко выручала (как и я). У нее вечно сохли пальмы и подыхал золотой ус. Светка списывала некачественные цветы, а я списать книги не могла, даже если они застаивались годами и давно усохли…

Покупатели рекой перетекали от хозтоваров к колбасе, потом за энзисталом в аптеку. Классики грустно смотрели, как род человеческий отоваривается необходимым, и понимали, что их в этом списке нет. Заглянут два-три человека:

– Донцова есть? А по кулинарии?

Или вламывается мужик а-ля Чикатило. Глаза зловеще сверкают.

– Вы меня поймите правильно и не пугайтесь.

Я уже отступаю…

– Мне нужен “Майн кампф”.

– Закажем, – обещаю для отмазки.

– Как скоро? – вплотную наезжает на меня. – Я не могу ждать!

– Завтра! Приходите завтра…

Вздыхаю с облегчением, потому что завтра не моя смена.

Или утром возникает невротик: слюни текут, руки трясутся.

– Дайте мне все с витрины! – при этом даже не смотрит, какие книги там стоят.

– А деньги есть?

– Есть, – достает пару тысяч.

Все же медлю. “Из дурдома сбежал или деньги украл?…” Но псих настаивает, и я вынимаю из-под стекла дорогие издания, пробиваю чеки. Книги суются в грязный мешок, и покупатель стремглав выбегает. Через час приходят его родственники требовать назад деньги…

В книжный заходят с разной целью: поглазеть, погреться, пообщаться.

Намерение купить книгу угадывается по тому, как покупатель решительно двигается к полке или столь же решительно называет имя автора или название бестселлера.

Те, кто копаются в развалах дольше двадцати минут, как правило, ограничиваются брошюркой за десятку.

Особая статья – любители травников и кулинарных советов. Запоминая рецепты на ходу, они часами листают книжки, не покупая их.

Люди, считающие себя интеллигентами, не имея денег на приобретение понравившейся книги, обычно отмазываются фразой: “Я зайду за ней позже” (варианты: завтра, в понедельник, через неделю). Из всех, кто мне так сказал, за книгой вернулся только один человек, и то когда я в этом магазине уже не работала…

Случается и такое… Солидный мужчина выбирает две дорогие книги. Вы к нему со всей душой, помогаете упаковать, оформить. Пробиваете чеки. Хорошо, если пробиваете (!)…

И тут внезапно перед вашим носом раскрывается удостоверение:

– Налоговая инспекция, книги можете забрать обратно. Теперь предъявите документацию и договор аренды.

Книгоначальники посещали меня каждую неделю. Один из них – чопорный – косил под знатока литературы. Мои сомнения в его компетентности развеялись после просьбы привезти что-нибудь из интеллектуального чтива. На что он радостно откликается фантастикой писателей с Украины.

– На сегодняшний день это самое крутое…

Напарник чопорного не мимикрировал, а признавался честно:

– Книги – такой же бизнес, как любой другой. Мне плевать, что там пишут, лишь бы бабки шли.

Второго я уважала больше. И по его просьбе втюхивала литературу без разбора.

Помнится, какая-то колхозница попросила у меня что-нибудь эротичное почитать в электричке. Я, не моргнув глазом, протянула ей Чарльза Буковски. До сих пор не знаю, правильно ли поступила.

Бывали, правда, авторы, которых не брали, даже несмотря на мои бурные уговоры.

Начальники сетовали:

– Ваша торговая точка единственная, где не покупают Курпатова.

– Такой район, шизофреников мало, а параноиков клинит на Кодексе бусидо. И еще в моде “Пистолеты и револьверы”. И, конечно, “Золотой ус”…

Вокруг универсама теснились мрачные хрущевки и неблагоустроенные дворы. В захолустном торговом заведении для меня развеялись кое-какие мифы. Самые читаемые писатели оказались нечитаемы в моем районе. За три месяца ни разу не спросили Пелевина! Про Сорокина здесь просто не знали. Породы кошек, породы собак, календари и комнатные растения занимали людей куда как больше.

А художественной литературы было завались.

– И вы все это читали? – как-то спросили меня.

– Конечно, нет, – облегченно вздыхаю. – Зачем?

Поначалу от книг оторваться не могла, потом все чаще стала ловить себя на мысли: где-то этот сюжетец и эти мыслишки уже встречались… Только где? Да везде! Античные авторы главное о человеке и его жизни уже сказали. Хотя и это не первоисточник. Надо выйти на ступени магазина и взглянуть на небо, чтобы понять почему…

В ЛГУ я перебралась в декабре. Мне понравилась большая елка перед главным корпусом и километры заснеженных полей вокруг. И потом название, магическое…

Начальники оставались те же самые. Они содержали несколько торговых точек по городу, в основном арендуя помещения в крупных институтах и универсамах. И перетасовывали между ними книги – что где пойдет… Ценники на книгах часто переклеивали (обычно в сторону увеличения стоимости), а так как старые плохо отрывались, то лепили сверху – иногда по три слоя на одной книжной заднице…

В университетском киоске оказалось много изданий, которые я бы никогда не купила, но задаром прочитать интересно. Для оценки, так сказать, печатной продукции.

Начала с раскрученных. Милан Кундера. Какой же это, к черту, любовный роман, где ни у кого из героев путной любви не получается?! Нет Бога, нет Неба, есть большое “Я” Милана Кундеры, но без Космоса оно небольшое и слабопривлекательное. Его герои – безвольные, эгоистичные самцы.

“Я, признаться, люблю в женщине не то, чем она есть сама по себе и для себя, а то, чем она обращена ко мне, чем становится для меня”.

Фу, как скучно.

Некоторые книги как чашка кофе – выпьешь, и спать не хочется. “Бойцовский клуб” – крепкий черный кофе без сахара и молока. Как часто говорит мой знакомый Кирилл о литературе, “меня „вставило“ от этого”. Можно сочинять долгую критику, можно сравнивать Чака Паланика с Толстым и Достоевским, а зачем? Если “вставило”…

“Я был слишком завершенным.

Слишком правильным.

Я хотел выбраться из моей мышиной возни. Перестать играть роль сидящего в самолетном кресле потребителя одноразового масла.

Долой шведскую мебель.

Долой умное искусство.

Я взял отпуск. Я уснул на пляже”.

Вечером спросила у любимого (у нелюбимого о таком спрашивать бессмысленно):

– Хочешь, уедем куда-нибудь к теплому морю на год, будем жить не за свой счет и делать, что захотим?

– Нет, уедем к тете в деревню, и за свой счет. Но все равно будем делать, что захотим!

Первые дни – разведка местности. В окрестностях магазина обнаруживаю несколько гипсовых Пушкинов и россыпи блестящих кубков за победы в спорте. В актовом зале – а он прямо за стеночкой – непрекращающиеся репетиции: девичий хор сменяют завывания одинокого блюзиста, которого к вечеру вытесняет заливистое кукарекание КВН. И все это слушаешь, слушаешь, слушаешь – пока у блюзиста не получится, пока кавээнщики не отточат жало, пока народники про ямщика не напоются…

До столовой иду узкими разветвленно-безликими коридорами Нью-ЛГУ. На контрасте мысленно воссоздаю большой университетский коридор ЛГУ им. Жданова: портреты и бюсты ученых, старинные книги в застекленных стеллажах. История – не евроремонт, за год не сделаешь… А сколько сему высшему учебному заведению? Чуть больше десяти лет. Но если честно, почему-то мне здесь нравится, хотя ничто не напоминает здание Двенадцати коллегий. Много молодых, красивых лиц. Может, в этом дело? Да и обстановка бодрящая… Ежевечерне, проходя мимо светящихся окон спортзала, вижу: бокс бокс, бокс. И еще раз: бокс, бокс, бокс! Бойцовский клуб, однако…

Между дверями, между стеклами. Между внутренним и внешним. Между вещью и потребителем – я – продавец.

Проработав десять лет в постсоветском НИИ, отвыкаешь получать удовольствие от труда, поскольку труд исключительно ненужный: ни стране, ни семье, ни тебе.

А так всегда хотелось испытать кайф от востребованности на рабочем месте. В магазине я словила нечто похожее. Стоит продавцу отлучиться на пять минут, как у прилавка собирается нетерпеливая толпа страждущих.

– Пачку бумаги!

– Тетрадь!

– Дискету!

Я насыщаю покупателей канцелярией с таким же удовольствием, с каким кормлю своих детей. И обожаю слышать:

– Что бы мы без вас делали!

Вошедшая женщина в шали улыбалась так, словно все знала о людях, которые настрочили тома на полках. Она поглаживала блестящие корочки, листала странички, но неизменно безо всякого желания купить что-либо. Вдруг решительно взяла Тейяра де Шардена:

– Сколько?

– Зачем он вам? – откровенно возмутилась я, ожидая, что дама выберет эксклюзив.

– По работе требуется.

Пояснение меня устроило, но я не сдавалась…

– Но ведь такое можно взять в библиотеке.

– Вы правы, – она вернула Тейяра на место и продолжила осмотр моих владений.

– А что бы вам хотелось почитать? – мне искренне хотелось угодить.

– Какую-нибудь маленькую нетолстую книжечку – простую и интересную: чтобы, дочитав до конца, еще помнить, что было в начале, – поймав мой взгляд, остановила. – Только не Коэльо.

Я поняла: нет у меня такой книжечки. Покупательница понимающе улыбнулась.

– Тогда я возьму маркер и блокнот. По крайней мере, я уверена, что хочу их, а насчет книг я уже давно ни в чем не уверена…

Позже я узнала, что дама в шали – кандидат философских наук.

В университетский киоск заходят знакомые. Стоит раз в месяц повстречаться с Кириллом, чтобы убедиться: он все о том же – о новом языке в литературе и о светлых поэтах в царстве тьмы. Кирилл уверяет, что некто Сидоров из Интернета (в прошлый раз был Петров) сочиняет стишки круче Пушкина, но цитировать не берется – просто Киру “вставило” и требуется сопереживание априори.

– Сходим пожрать? – Кира – аспирант, вечно без денег и вечно голоден до котлет и литературы.

В студенческой столовке за соседним столиком обедает очень пожилой мужчина: суп, пирожок. Он ест серьезно, по-настоящему голодно и одиноко… Он так ест, что делается невыносимо жалко весь род людской за беззащитность перед богами и природой.

А Кира продолжает настаивать, что Северянин – дешевая попса в сравнении с Петровым и Сидоровым. Последние куда как глубже и метафизичнее. Он опять пытается читать своих кумиров, но сбивается после первой невнятной строчки. Сетует и блестяще шпарит Северянина на память…

– Да-да, это легко запоминается, – парирует он укоризну, – потому что все написано на очень простенький мотив. А вот у Сидорова нестандартно, почти по-звериному, а может, по-космическому – ритмы новейшие, неповторимые.

– Тетка Зина в деревне будет его читать?

– А у нас стихи сейчас никто не читает. Все смотрят “Дом-два” и “Аншлаг”. Если бы Сидорова пиарили, как Петросяна, он бы тоже залы собирал.

Кирилл ест рассеянно, небрежно роняя куски мимо тарелки… Путая Устинову и Улицкую, он говорит, что обе ни к черту не годны. Вера Павлова – так себе штучка, и поистине хорош лауреат Нобелевской премии 2005 года, венгр, фамилии не помнит…

Обсуждение литературы литераторами – это как поедание поварами собственных блюд. Скучно. Литературу надо просто съедать для энергетической подпитки. Интересны пышно вскормленные, испещренные кровеносными сосудами чувства. Кира же нарочито отстранен от всего обыденного: оно мимоходом. А для меня органика – главное. Все самое теплое, нежное и божественное из плоти. Душа из плоти, целиком и единственно. Не пугайте меня разговорами о высших сферах. Толстого люблю за то, что был из плоти, Розанова – за это же. В любой философской мысли – человеческий скелет. В основе хорошей литературы – живая хромосома…

Переходим к одному из самых скучных разговоров – о Путине. Кирилл твердит, что президент хороший, поскольку он увеличил пенсию его бабушке. Я настроена не столь оптимистично, так как моим родственникам прибавок не выгорело. Но обычно мне до власти по барабану. Нынешний президент не так сильно мелькает, можно прожить год и ни разу не увидеть его и не услышать, разве что встретить фото в канцтоварах. По сравнению с Брежневым он феноменально скромен.

Мы с Кириллом трепались, а одинокий пожилой человек доедал свой обед… Мне вдруг стало пронзительно жалко моих детей за то, что когда-нибудь они отвоюют, отработают, сгорбятся, наденут серые шерстяные жилетки и будут вот так же хлебать бесцветными губами суп…

В десятиметровом киоске без окон воздуха так мало, что поневоле начинаешь замечать: покупатели пахнут… Бывает запах дальний и таинственный, как город за семью горами. Бывают домохозяйки, пахнущие жареным луком, и юные Лолиты, благоухающие “Fa”. Не выношу аромата восточной сладости на женщинах старше пятидесяти. А впрочем, пустынно-горячая волна от обогревателя “De Longhi” спасает и от тех, и от других, и от третьих… Но не спасает от спертой невкусной массы дыхательного газа, который поддерживает течение жизни, но не пробуждает удовольствия. И остается только мечтать о дорогих ароматных сортах воздуха, недоступных мне…

“Помнится, я шел домой, ни о чем не размышляя, но с странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразил сильный, знакомый, но в Германии редкий запах. Я остановился и увидал возле дороги небольшую грядку конопли. Ее степной запах мгновенно напомнил мне родину и возбудил в душе страстную тоску по ней”. И. С. Тургенев. “Ася”.

Иногда выйду на порог университета глотнуть воздуха и замираю: белые поля, редкие волосинки травок, слепит дневным сиянием. И хочется на зимнее поле, как на скатерть, мандаринчик положить… Налюбуюсь – и снова в свою каморку.

Покупательница протянула бумажку – сотню. Разгладив ее в руке, я заметила, что это две сотни – может, слипшиеся были?

– Девушка, вы мне вместо ста рублей дали двести.

– Ах да! – и студентка охотно забрала одну бумажку назад. На глазах у девчонки очки, как телевизоры.

– С наступающим Рождеством!

– Спасибо. И вас!

Улыбаюсь на захлопнувшуюся дверь.

Машинально считаю выручку за два утренних часа. Сотни не хватает! Неужели я девушке стольник по ошибке вернула? Наверное, задумавшись, держала его в руке. А подумала, что лишний… Теперь придется свой в кассу докладывать!

Выскочила из университета, но след покупательницы не то что простыл – коркой льда покрылся… Минус тридцать как-никак.

Я озлобленно оглянулась на кассу: вот и пожалей таких…

А тут покупатели:

– Выделитель текста, карандаш, словарь Мюллера…

Через час снова деньги пересчитываю. И странное дело – сложилась выручка – по чеку, по накладной и в пачке.

Неужели сотка опять разъединилась в руке? Нет, скорее всего, в мозгах. В школе по математике у меня был шаткий трояк, и теперь это пагубно сказывается на карьере продавца-кассира. А заодно и на моей психике.

Взмахнула расческой, повесила табличку “Технический перерыв 10 минут”. И в столовку!

Говорят, переживая трудности, человек ищет опору в детских воспоминаниях, едва ли не в младенчестве. Принимает позу эмбриона, прижимает фото бабушки или еще что-то в этом роде. Я нашла более действенное средство: котлета, салат из капусты и язычок с повидлом. Все точно такое, как было в школьной столовой двадцать лет назад. Вкус, консистенция, запах. Как удается общепиту сохранить неповторимый колорит советских изделий? После школы я нигде не встречала подобной жратвы. В студенческие годы были другие блюда, а после – и подавно. И вдруг здесь, в столовой Нью-ЛГУ, из самых глубин прошлого вернулись забытые оттенки вкуса, и вместе с ними вернулось ощущение детства и защищенности. Котлета, правда, уже не по десять копеек, а по четырнадцать рублей, и салат из капусты с морковкой не за две копейки. Да разве дело в ценах! Когда речь идет о психотерапии…

Изобретатель Веткин (в любом институте есть такие чудики) повадился заходить ко мне в магазин и рассказывать о своих экспериментах. Вечно тащит какие-то провода, приборы, колбы. Напомнил он мне одного студенческого приятеля. Я на первом курсе всегда на дискотеку, в кино, а приятель – в библиотеку или в лабораторию: химичил вечерами, хотел изобрести эликсир бессмертия. Обещал: “Если получится, на тебе первой испытаю”. – “Почему на мне?” – “Потому что ты человек будущего…” Где он со своим бессмертием пропал? Говорят, в Бельгии. А Веткин тут как тут. Только теперь я не верю ни в какие такие лекарства, хотя есть у Веткина некое изобретательское горение. Глядишь, чего и получится…

– Моя мечта, чтобы люди жили до ста двадцати лет. И не просто жили, а не болели.

И Веткин начинает говорить, говорить, как мед лить… Если смотреть ему в глаза, то уснешь и стукнешься головой об прилавок.

Воду для чая набираю из-под крана в туалете – желтая, невкусная.

Чай в пакетиках как любовь в презервативе – жажду утолишь, а удовольствия никакого.

У охранника за стеклом вода в бутылях привозная, хорошая, он весь день заглядывает в пропуска и пьет чай. Я при атласах, он при атасах. Лицо у стража порядка скучное, так и хочется протянуть ему книгу бесплатно. А будет ли читать – вопрос.

Один раз новенький охранник купил у меня “Кактусы” и “Ядовитые грибы”:

– Для жены, она любит…

Прозвенел звонок, и молодежь ринулась за канцтоварами.

– Скрепки, две резинки, три ватмана…

Нагрянула гардеробщица. Я в недоумении:

– Полина Петровна, что вам предложить?

– Подарок нужен, Таисии Михайловне – уборщице из мужского туалета.

– Сколько ей? Семьдесят? Никогда бы не подумала. Да, “Кама-сутра” не подойдет. Ой, не лезьте на ту полочку. И желтые книжечки не трогайте, я их специально лицом к стенке повернула…

Несмотря на отговоры, Полина берет “Джанки” и “Гомосека” и долго вдумчиво листает.

– Вы читали?

Что сказать? Скажешь “да”, вроде как в чем-то личном признаешься… Скажешь “нет” – соврешь, который раз за неделю.

– Ну да, читала. Знаете, современно…

– А подешевле ничего нет?

– Дешевле только “Конармия” Бабеля, сорок рублей и твердая обложка.

Полина берет “Конармию” и прилаживается на моем прилавке сделать дарственную надпись.

– Чего бы ей пожелать? Успехов в труде?

Мне вдруг вспомнился мужской туалет с грозными плакатами: “Обувь в раковине не мыть”, “На унитазах не прыгать”.

– По-моему, у Таисии Михайловны на службе и так все хорошо. Студенты ее боятся, педагоги стараются лишний раз не заходить, сдержаться, так сказать, до дома дотерпеть.

Полина хмыкнула и ушла обдумывать поздравление.

На мини-кассе высветилось 17.00. В ту же секунду я схватила сумку и вышвырнулась из каменного мешка. А на улице оказалось светло от снега. И ты ждал меня у перекрестка.

Продавщица и почтальон. Роман людей из народа. Это про нас с тобой. Телефон в холле университета бесплатный, днем трезвоню тебе на почту.

– Чего делаешь?

– Выдаю письма. А ты?

– Ценники пишу.

– Все как обычно?

– Да, все как обычно.

“Все как обычно” – подразумевает “я тебя люблю” и прочее…

– Короче, заеду после работы.

– Буду ждать.

Ждать вечера, когда ты закроешь свою почту, а я свой киоск, и мы зашагаем по длинной светящейся улице под горку, и будем целоваться на морозе, и греться во всех попадающихся на пути магазинах. Нашими усилиями дорога домой будет удлиняться до бесконечности… С тобой интересно все: толкаться у прилавков с собачьим кормом, выбирать кефир, проявлять фотопленку, обсуждать стихи и пить в забегаловке кофе без ничего. С тобой мне нравятся этот город, эта планета и даже этот тридцатиградусный мороз. С тобою – жизнь!

Утром врываюсь в магазин и тут же пробиваю первый чек. От балды. Обычно – файл за рубль. Тем самым я максимально приближаю время первой покупки ко времени начала рабочего дня. В течение дня файл непременно купят, но главное– сразу по чеку зафиксировать, что ты уже работаешь…

Далее я достаю ноутбук и начинаю набирать мемуары некоего господина, который мне за это платит. Очень мало. Но я люблю тратить деньги – поэтому мне и мало и много – всегда мало.

Когда устают глаза, разминаюсь, листаю книги…

Зима проходила под взглядом Ван Гога. Наверное, от этого все плыло и волнилось, уходило из-под ног, ускользало из рук.

Как только привезли этот альбом, я поставила его прямо перед собой. На обложке – “Портрет с перевязанным ухом” (и курительной трубкой).

В ушанке, с забинтованной головой Ван Гог казался мне похожим то ли на зэка, то ли на солдата. И еще он был похож на женщин, подвязывающих под зимние шапки белые пуховые платки. Почти русский. Почти петербуржец.

– Как вы можете работать в таком состоянии? – покупатели недоумевают.

С утра на нижнем веке прорвался гнойный нарыв, и глаз залило кровью. Промокаю салфеткой. Пробиваю чеки: кнопки, блокнот, прописи…

Чай из туалета. Мысли под стать пойлу.

В уголках глаз Ван Гога тоже красно. Бинты, кровь… Кровь, боль… Боль имеет свойство растекаться.

Вечером – на мороз с кровавым фуфлом. Перед тем, как выключить свет, смотрю на голландца. Он-то почему в ушанке. Прованс не Петербург. Но ушанка роднит. И красное в уголке глаза роднит…

Он смотрит на меня так – как мне нравится, как я придумала…

В юности любовь растекалась по миру всемирным потопом, теперь это пересыхающий ручей между давящими небоскребами материального благополучия, творческого успеха, воспитания подрастающего поколения, да мало ли у нас первоочередных задач?

И вдруг надоело!.. Глядя на картины Ван Гога, внезапно вспоминаешь, как надоело не любить. Как надоело и скучно быть неодушевленным, статичным, оторванным от неистового движения космоса.

В те времена Вселенная вращалась таким образом, каким Он рисовал ее. А сейчас?…

“После жатвы я иногда тосковал и думал: когда я сам стану частью природы, что будет с моим искусством?”

В Эрмитаже вглядывалась в мазки, сделанные рукой мастера. Многие потрескались. Не знаю, сохранились ли цвета такими, какими Он их видел, когда писал эти струящиеся изнемогающие травы… Есть что-то фантастическое в способности передать любовь и страсть через столетия. Да что там – тысячелетия!.. Доисторические наскальные рисунки содержат тот же порыв.

Кирилл выпустил тоненькую книжечку своих стихов. Пытается сдавать на продажу в магазины, но покупают плохо.

Сочувствую:

– Прозу еще берут, а вот стихи мало кого интересуют.

– Я всегда говорил: поэзию надо пиарить! Блока загнали в рекламу МТС: “Ночь, улица, фонарь…” – и сразу стали покупать. Но еще круче народ впёрло после сериала про Есенина…

– Во-во, даже тинейджеры читали.

– То же и с “Мастером и Маргаритой”.

– Постой, разве Булгаков был когда-то не востребован? В советское время самиздатовские распечатки ходили по рукам, в перестройку тоже нарасхват. И сейчас зачитываются. Потому что настоящее. А ты уверен, если пиарить поэзию, раскручивать будут таланты, а не чьих-то протеже?

– Уверен. И тексты должны быть простыми и прозрачными. А то ведь у нас как считалось: чем непонятнее, тем гениальнее. Наворотят такого, что на слух ничего не разобрать. Я бы писал короткие строчки из стихов на стенах метро, на домах. Пусть привыкают… Вон сегодня утром из окна автобуса увидел на скамейке, что бы ты думала? – цитату из Чака Паланика. Краской размашисто наляпано!

– Это не решит проблемы. Надо, чтобы читали книги и журналы!

– Тогда в журналах между поэзией надо размещать нечто привлекающее публику.

– Рубальская кулинарные рецепты размещает. Стих “Прощай, любимый” и тут же салат “Прощай, любимый”. Или вот… Панаев в девятнадцатом веке издавал журнал “Современник”, так он что делал: вставлял между серьезной литературой цветные вклейки с новинками моды. Жена Панаева вырезала картинки из французских журналов и раскладывала перед ним, а он писал обзор. Из-за этих обзоров журнал и покупали.

Кирилл ушел озадаченный, бубня магическую фразу: “Бабло и пиар… Пиар и бабло”.

Сезанна, Босха, Тициана убрала в стопочку на полке. И только бесподобно рыжий по-прежнему лицом ко мне. Следит за мельтешением у прилавка и за моей фигурой, сгорбленной, как у Син.

“Скорбь” Христины сжимает сердце. Она как однажды увиденная мною в бане голая старуха. Груди упавшие, понурые. Складки тела, подмышки, жидкие пряди волос – все хило и жалко. И только крепость ног не женская. И вся эта трагедия – следствие безмужности, отсутствия холы, неги, любви, самоуважения – всего того, что делает из бабы лебедушку, павушку.

Мэри из “Джанки” кое-что знала о причинах исчезновения женской красоты:

“…Просто кончаю, когда удается снять и духовно сломать очередную гордую чувиху, заставив ее осознать, что она – только животное и ничего больше. А ведь после того, как ее сломали, чувиха уже никогда не будет казаться красивой. Согласись, отдает превратностями семейной жизни…” Отдает. Особенно когда тебя ломают годами. Но я буду красивой. Я буду…

Ван Гог отрезал себе ухо, Уильям Берроуз кончик пальца – что бы мне такое отрезать?… Отрежу-ка прядь волос – не больно.

Привела шестилетнего сына на работу. В коридоре он познакомился с девочкой-ровесницей. Слышу их разговор:

– Я знаю, где твой туалет.

– А я знаю, где твой.

– А я знаю, где оба.

Дружба завязалась.

Побегав по зданию, дети устремляются к единственному техническому объекту в магазине:

– Мама, что значит “Касби”?

– Что-то вроде Бемби. Видишь, какая она маленькая и глупая…

Мини-касса “Касби-03 Ф” ставит меня в тупик чаще, чем компьютер. Тем более что в инструкции к ней есть кое-какие ошибки. Так, попытавшись аннулировать чек по прописи, я нашла в прописи опечатку, но до того, как я ее обнаружила, вместо аннулирования получился возврат, потом аннулирование возврата, потом снова аннулирование… Потом “Касби” просто рубанулась, и привести ее в чувство удалось не сразу. Пришлось вызвать знакомую продавщицу, которая посоветовала просто понажимать на все клавиши без разбора. Как ни странно, эти пощечины помогли…

Веткину опять нужна пара свободных ушей. Он пользуется тем, что мне не сбежать с рабочего места, и под предлогом просмотра научной литературы треплется часами.

– Я создаю новый прибор, вылечивает все болезни. В основе – Слово. Слово может вогнать в краску или заставить побледнеть. Значит, оно влияет на биохимические процессы. Химико-биологическая вера в Слово, понимаете? Я вам внушаю, что вы здоровы, и вы перестаиваете свои внутренние процессы.

– Дайте, пожалуйста, кнопки, скрепки, карандаш…

– Так это ж гипноз… – между делом что-то отвечаю Веткину и тут же обращаюсь к покупателям, которые толпятся у полок:– Что вам подсказать? “Атлас анатомии человека”? Безусловно, хорошие иллюстрации. Я сама по специальности биолог… Да, высшее. Почему здесь? Ха, сбылась детская мечта поиграть в продавца. Спасибо за покупку.

Веткин терпеливо ждет, чтобы продолжить беседу. Он одержим. Чем? Понятия не имею…

– Человек создан не для Земли, а для Вселенной. Он инструмент ее обновления. А инструмент обновления человека – Слово.

Вздыхаю над накладной:

– Вон сколько слов написано в книгах, а человечество все болеет и болеет.

– Одного слова мало, нужна музыка… Знаете, я посадил в теплице огурцы: одни росли стандартно, а другим я ставил Моцарта, Баха, Бетховена. И они были крупнее, зеленее, плодовитее!

– Старый эксперимент. К тому же человек – не огурец.

– Но в моем приборе все учтено. Необходимо приступить к испытаниям. Будьте моей подопытной музой! Я вылечу вас от аллергии…

Стискиваю зубы:

– Похоже, у меня появляется новая аллергия – на изобретателей. Вы берете “Технику гипноза”?

Веткин нервно протер очки:

– Сколько? Двести?! У меня нет столько. Я с зарплаты куплю… А пока можно возьму почитать?

– Ладно, до переучета. Только не затрепывать!

– Дышать на нее не буду!

До Нового года оставались считанные дни. За стенкой в актовом зале репетировали: “Выйди, месяц, выйди, ясный”. Студенты спешили мимо моей лавки. Молодые… Они не боятся ни полюбить, ни бросить, ни заболеть, ни сгинуть. Я ловлю волну их радостного настроения и хочу быть так же беззаботна. Из сочувствия к студентам дыроколю им рефераты казенным дыроколом с витрины.

– Спасибочки!

– Заходите.

Линейки, резинки, карандаши – по пятаку. Протягивают сотки.

Требую:

– Мелочь!

– Нету.

– Тогда будете должны.

Возвращают не всегда, зато если вдруг через месяц заскочит позабытая рожа и отдаст пятак – расцеловать хочется.

Студенческий мегаполис оставляет на полу магазина следы бурной деятельности: потерянные заколки, перчатки, платки, упавшие записки и фантики…

Перед уходом подметаю свои крошечные владения, снимаю контрольную ленту, прячу выручку за толстый том Гумилева и, перекинувшись взглядом с Ван Гогом, закрываю дверь. Ключи на вахту. Охраннику: “До свидания”.

В полумраке университетского холла крутится световая пурга от зеркального шара. Лампочки на елке – желтый, зеленый, синий, красный – мигают: возлюби, возлюби, возлюби… Без условий, без притязаний, без бесовской приставки “бес”… Без тебя я скучаю. Поэтому еду к тебе – без условий, без притязаний, без бесовской приставки “бес”…