Текст книги "Теплый пепел"

Автор книги: Юлия Верба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Верба
Теплый пепел. Повесть. Рассказ. Стихи

ВОИНА —

злое безвременье.

ВСЕ, кто ВНУТРИ,

ранены или убиты.

Верба

© ГБУК «Издатель», 2014

© Верба (Артюхович Ю. В.), 2014

Нужно знать правду

Осталась только пыль

Да серая зола.

Осталась только быль.

А сказка умерла.

Верба

Странно устроен наш народ: в периоды благополучия, мирного течения жизни художественная мысль развивается неторопливо, эстетическое освоение действительности происходит порой даже как-то вяло (гении не в счёт, их нам дарует Господь в Ему ведомые сроки), но стоит случиться войне, пролиться крови народной, как происходит всплеск литературного творчества, появляются эпохальные произведения, осмысливающие не только военные события, ной в целом жизнь людей и ценности человеческие. Отечественная война 1812 года дала бессмертный роман «Война и мир» Л. Н. Толстого, лермонтовское «Бородино», многие другие сейчас уже подзабытые творения, ставшие предметом обсуждения всего общества. Гражданская война получила отклик в произведениях писателей красного и белого лагерей, каждый из которых отстаивал свою правду. О Великой Отечественной войне все исследователи говорят, что она дала не одного, не нескольких, а целую плеяду блестящих писателей, посвятивших свои книги описанию народного подвига и народного горя.

Но это были войны справедливые (даже братоубийственная Гражданская война казалась справедливой каждой из сторон), честные, писателю нетрудно было черпать пафос и вдохновение для своего творчества в памяти народной, в собственной судьбе. Труднее быть с войнами проигранными. Первая мировая война из-за, прежде всего, внутренних неурядиц не стала для России победоносной. Она вроде бы и описана в «Тихом Доне» М. А. Шолохова, но всё же этот гениальный роман не о войне, не о боях, а о трудной человеческой судьбе, о любви, о Родине, о трагедии донского казачества.

«У победы сто отцов, только поражение – сирота», – сказал, кажется, Наполеон. Вот такой сиротской истории и посвящена книга «Тёплый пепел». И она, как и шолоховский роман (речь, разумеется, не идёт о сравнении художественных достоинств книг), не о войне, а о горе, о «старом саде, пропитанном запахом беды», о русском исходе, о предчувствии трагедии нашего народа, о новых бедах, берущих своё начало в те кровавые военные годы.

Книга разделена на три части: поэтическую «Спаси и сохрани» и прозаическую: «грозненскую» повесть «Кошкин дом» и рассказ о наших днях «Тёплый пепел». Но это разделение чисто условное, формальное, потому что каждое произведение переливается в другое, в каждом тексте мы найдём отголоски предыдущих и последующих, все они объединены единой печальной темой жестокой, непонятной и всё никак не оканчивающейся войны.

Вряд ли наше сегодняшнее общество готово к пониманию, к восприятию трагедии чеченской войны (их было две, но они слились в русском сознании в одно сплошное убийство наших воинов и полное изгнание русских из Чечни). Мы уверенно дрейфуем в сторону общества потребления, читаем – в лучшем случае – псевдо философские творения П. Коэлъо или какого-нибудь Мураками, а теперь ещё и модный толстый роман «Шантарам» некоего Грегора Смита (он же Грегор Дэвид Робертс), смотрим по ящику бесконечные детективы и гогот матерящихся балбесов, косящих под современную молодёжь. Зачем нам описание «мёртвого города», «снайперской шутки с площади Минутка», РЯДОВЫХ разбоев в русских квартирах Грозного? Даже недавние три последовавшие друг за другом волгоградских взрыва – безусловный отголосок прежних чеченских боёв, их идейное и кровавое продолжение – мы старательно стираем из памяти. Это так неприятно, так отвлекает от лёгкого времяпрепровождения, от развлечений…

Но ходят по нашим городам «чеченцы» – солдаты этой проигранной войны, с горящими глазами, с неутолёнными воспоминаниями о погибших товарищах, с исковерканными судьбами и покорёженной психикой. Живут воспоминаниями рядом с нами беженцы из Грозного и других кавказских городов (а теперь – и с некогда братской Украины), тревожные, близкослёзые, не понимающие, в чём их вина, за что их изгнали с малой родины. Очень точно выразила Верба их восприятие исхода, их обращение к великой стране:

 
Никому не нужны в целом свете,
Ты забыла своих сыновей.
Знаем, мы – незаконные дети.
Не люби. Но хотя бы не бей!
 

Ради этих людей, ради нашей совести, ради нашего пока ещё не потерянного будущего написана эта книга. Читать её не просто. Серьёзная поэтесса, выбравшая себе псевдонимом название грустного дерева – Верба (она ведь, как и ива, всё время склоняет свои ветви в тоске и печали, хотя и храбрится, что способна хлестнуть упругой веткой), в завершающей части книги помещает свои строгие, даже несколько жёсткие стихи. Они являются эпилогом, заключением к прозе, перекликаясь тематически, содержательно и даже словесно. Вместе с писательницей мы приходим на пепелище, на котором «согреет холодные руки тёплый пепел сожжённого дома», в последних строках повести в «кошкин дом» попадает снаряд, он исчезает, превращается в пепел. В рассказе новый снаряд влетает в нашу мирную жизнь, превращая в «тёплый пепел» здание автовокзала, находящихся в нём людей, «горячая смерть» настигает Настю и её нерождённого Вовку-маленького.

В повести «Кошкин дом» от главы к главе повествование становится всё более суровым. Чеченская трагедия показана глазами самой героини – Кошки-Леночки, её мужа Вадима и сына Макса. Взгляд вроде бы разный, и интонация ощущается то женская, поначалу даже слегка кокетливая, то скучноватая мужская, то залихватская подростковая. Но чем дальше вчитываешься в текст, тем меньше обращаешь внимания на стиль и словесное оформление, тем больше вживаешься в немыслимые для мирного времени события чеченской жизни.

И опять перекличка между разными частями книги. В стихотворении «Гудермесский базар» читаем: «За пыльным прилавком мы с сыном вдвоём свою прошлую жизнь по кускам продаём». А в повести идёт детальное описание этой продажи прошлой жизни из «старого бабушкиного сарая». Это не далёкие двадцатые, не лихолетье Великой Отечественной войны, когда нищая интеллигенция, чтобы выжить, продавала вещи, нажитые многими поколениями предков. Это в конце XX века преподавательница университета предлагает купить «кошелёк, шитый бисером, чёрной парчи». Знают ли об этом жители Москвы или Питера, Вологды или Рязани? Да что эти северные города, мы, волгоградцы, у которых Кавказ под боком, знаем ли о том, что на стенах русских домов в Грозном было написано: «Кто уехал – молодцы, кто остался – мертвецы»?

В этой книге стихи мощнее передают боль и страдания людей, жёсткость и безысходность грозненской жизни. Верба – сложившаяся поэтесса, имеющая свой стиль, выбравшая свои темы, умеющая несколькими точными строчками передать ужас немыслимого существования среди обезумевших бандитов: «Столько шрамов на душе, а глаза сухи!».

Но прозаические страницы не просто дополняют поэзию, без них не понять, почему красивая, хрупкая женщина пишет такие суровые стихи. Вот описание убийства русского солдата: «Во дворе прыгают и бьют что-то ногами. Нет, КОГО-ТО бьют ногами. – За что его? – За то, что дурак. Дурак-солдат. Ислам принять не хочет. Денег за него не дают. Что с ним ещё делать?» Другой русский человек лежит в собачьей конуре, бандит объясняет: «Лена, будка маленькая, Антон большой. Не поместился. Ноги отрезали, руки отрезали немножко. Теперь хорошо».

И ведь эти Мовлады, Абумуслимы не исчезли, многие из них уехали за границу, но некоторые и сейчас живут в отстроенных грозненских дворцах. Да и не только чеченцы занимались кровавым делом в те жестокие годы. Были среди бандитов и украинские боевики, которые сейчас привычными средствами наводят порядок в своей стране, и полулегендарные «белые колготки» – снайперши из Прибалтики. Что же делать с ними? Мстить? Станислав Куняев отвечает на эти вопросы:

 
Очнитесь! Я старую рану не стану при всех растравлять,
И, как ни печально, – не стану свой счёт никому предъявлять.
Мы павших своих не считали, мы кровную месть не блюли
И только поэтому стали последней надеждой земли.
 

(Наш современник. 2010. № 10. С. 156)

Книга Вербы не призывает к мщению. Но в ней нет и прощения убийцам. Автор показывает, что зло не может остановиться, оно питается смертями, оно жаждет продолжения, нуждается все в новой и новой подпитке. Порождённое в бандитской войне зло приносит в нашу современную мирную жизнь «страшный новогодний подарок с тонкими проводами, жестко закрепленный на плоском животе» Зуры – героини рассказа «Теплый пепел».

Эта книга написана для тех, кто помнит, кто был изгнан, кто знает, что уже никогда ему не вернуться в родные места. Но ведь и нам, живущим в мирных городах, знающим о несчастьях чеченской войны понаслышке, не могущим понять и оценить «стыд и муку, боль и крик» беженцев из родного города, тоже нужно прочитать «Тёплый пепел». Для того чтобы жить дальше, чтобы спасти и сохранить мир, добро, любовь – не случайно книга Вербы завершается поэтическим циклом «Спаси и сохрани!», философскими раздумьями о судьбах Отечества и «русском счастье».

Ничего уже не исправить, но ведь можно попытаться предотвратить новое зло. А для этого нужно знать правду.

В. И. Супрун,

доктор филологических наук,

профессор

Кошкин дом

ПОВЕСТЬ

основана

на реальных событиях и фактах, однако любое сходство с конкретными людьми случайно

В страну дураков

(Лена)

– Эй, девушка, ты куда? Подожди!

– Вы что, с ума сошли? Что вы де… Пустите!

– Молчи, Таня. Жить хочешь – молчи!

– Какая Таня? Я не Таня, вы ошиблись! Отпустите! Не поеду я никуда!

– Таня, тихо. Сиди.

– Да не Таня я! Я Лена! Вы ошиблись, наверное! Руки зачем?..

– Таня, Лена – какая разница? Сиди, молчи.

– Я Лена!

Кошка Леночка

(Лена)

Я Лена, Леночка. А еще – Кошка. Так меня зовут друзья и родственники – даже сын Максим. Я родилась и живу в городе Грозном. С семьей, в большом доме – в КОШКИНОМ доме. Из-за него это все, что ли?

Из-за КОШКИНОГО ДОМА меня везут куда-то в пыльной машине чужие мужики – заросшие, грубые, страшные. Мы с подругами раньше про таких говорили «с гор спустились». А зачем они спустились, даже не задумывались. Зато теперь точно знаем причину этого спуска: «Революция называется».

Анекдот. Старый чукча задумчиво смотрит в небо и рассуждает: «Железная птица в небе летит. Самолет называется. Людей в наги поселок везет. Геологи называются. Прилетят, будут водку пить и наших женщин любить. Экспедиция называется».

Вот и у нас теперь: революция называется, «чеченская» революция. На улице стреляют. Зарплату не платят. В магазинах продуктов нет. Хлеб по карточкам. Общественный транспорт не ходит. Редкие прохожие быстро пробегают по улицам, голову в плечи втягивают.

Мертвый город.

В мертвом городе

(Вадим)

Она позвонила мне на работу утром. При этом так плакала, что я не сразу догадался, кто говорит. А это была Нина Сергеевна, домработница отца Кошки.

Я ничего толком не понял из ее бессвязных криков. Ясно было: произошло что-то очень плохое.

Отношения с отцом Леночки, известным ученым, у нас не складывались с самого начала. С того момента, как мы с матерью пришли свататься и он нас выгнал (при этом Кошка ушла вместе с нами, заставив родителей смириться с ее выбором).

Я не оговорился, сказав именно «свататься», а не знакомиться. С родителями Кошки я был давно знаком, так как работал в том же НИИ, правда, в «альтернативной» группе, изобретавшей новые методы разработки нефтяных скважин. Они в значительной мере противоречили признанным и широко известным проектам Леночкиного папы, поэтому он считал меня «авантюристом от науки», брака дочери с которым, естественно, одобрить не мог.

После свадьбы мы с новыми родственниками встречались не очень часто, тем более что папа Майер не вылезал из зарубежных поездок, а я со своими изобретениями (признанными и непризнанными) был прочно прикован к родному порогу.

Правда, в короткий период после смерти моей тещи Майер общался со мной значительно чаще, чем обычно. Но не потому, что проникся родственными чувствами. Просто тесть пытался начать новую жизнь с моей хорошей знакомой Верочкой (на 20 лет моложе его самого) и использовал меня в качестве переговорщика.

Когда Верочка, устрашенная бытовыми проявлениями тяжелого характера Майера, в очередной раз покидала их неустойчивый домашний очаг, тесть звонил мне и просил убедить ее вернуться. Но однажды Верочка ушла навсегда, и, следовательно, надобность в частом родственном общении со мной отпала.

Кошка тоже не очень стремилась к встречам с отцом, который, из-за своих заграничных вояжей, участвовал в ее воспитании опосредованно: преимущественно создавал для него материальную базу (весьма основательную). Такое положение всех устраивало.

И вот теперь я должен был по зову Нины Сергеевны приехать к Майеру немедленно.

Картина, которую мне довелось увидеть, поразила своим причудливым уродством (в минуты волнения я почему-то начинаю говорить, как филолог-Леночка, хотя никогда особым красноречием не отличался). Все предметы в большой майеровской «сталинке» были сдвинуты с мест, опрокинуты, разбросаны, поломаны или разорваны. Сам тесть неподвижно лежал на полу и безучастно смотрел на меня одним глазом, второй же скрывался под огромным багровым синяком.

Из воплей Нины Сергеевны постепенно складывалась общая картина произошедшего. Утром, когда домработница пришла на трудовую вахту, дверь квартиры оказалась гостеприимно распахнутой. А сам тесть и окружающие предметы находились в том же состоянии, что и теперь. Соседи (разумеется) ничего не видели и не слышали.

Приехавшие врач и следователь не слишком усердствовали, потому что случай был РЯДОВЫМ. Такое в последнее время с русскоязычными грозненцами случалось ежедневно, может быть, даже ежечасно. И было практически неизбежным следствием былого преуспевания владельцев жилых помещений и других видов собственности.

Процесс отчуждения частной собственности производился в три этапа. На первом устраняли владельца, на втором – присваивали собственность (в случае захвата квартиры это скромно называлось «занять квартиру»), а на третьем этапе происходило законное (или скорее незаконное) переоформление отчужденной собственности на имя нового владельца.

Все эти три этапа прошли быстро. Тесть скончался на четвертый день, квартиру «заняли» вскоре после похорон. Противостоять этому бессмысленно, да и невозможно. Мы не одни такие.

После большой «сталинки» Майера очередь дошла до маленькой Кошкиной «двушки». Ее ограбили и вынесли все что было. Только мебель и люстры на потолке остались (грабители были явно не сильны в электротехнологиях).

Правда, тут нам повезло: эту квартиру, пусть за бесценок, но все-таки КУПИЛ для своей незамужней сестры симпатичный торговец оружием Хамид. Во всяком случае, он нам даже деньги заплатил, хотя и с большой неохотой. Другое дело, что на эти деньги в России ничего не купишь.

А вот с нашим КОШКИНЫМ ДОМОМ проблемы возникли. Как там Кошка про него говорила? «Сочетание монументальности крепости с природным ландшафтом дачного участка». Вот это сочетание и стало для КОШКИНОГО ДОМА роковым: слишком заманчивым объектом для захвата он оказался.

В страну дураков

(Лена)

В машине жарко, и рукам больно. Оглушительно орет радио – блатной шансон. На заднем сиденье тесно. ОНИ с двух сторон.

Толстый всю дорогу спит, мне на плечо заваливается. А другой все время смотрит и улыбается. УЛЫБАЕТСЯ?

– Кто вы такие? А вы? Я вас где-то ви…

– Я тебя тоже где-то ви… Когда ты пела «Благослови».

– Вы тоже в ЧИГУ учились?

– Учился, учился. С Маратом Идрисовым и Вахой Сулеймановым на одном курсе. А ты в СТЭМе играла с Вовкой Кацманом и этим, как его… Забыл.

Тут толстый проснулся.

– Давалла, Мовлад, а что такое «Бля-го-слови…»?

– Это песня, Абу.

– «Бля-го-слови» – песня?

– Ну да. Типа она разлюбила, просит, чтобы ее мужик отпустил.

– Что, эта Танька разлюбила? Вот сука!

– Я Лена.

Анекдот. Вчера вечером меня в подъезде какие-то мужики отметелили. Бьют и приговаривают: «Понял, Коля? Будешь теперь знать, Коля!»

– А ты что?

– Мне по фигу. Я ж не Коля!

Я тоже – не Таня, но от этого не легче.

– Слушай, Мовлад, что вообще происходит? Куда мы едем?

– В гости, Лена, в гости.

– К кому?

– Приедем – увидишь.

– Нет, я не понимаю…

– Слушай, Танька-Ленка, заткнись.

Это толстый Абу злится, в бок меня толкает. Мовлад отвернулся. Молчит, на дорогу смотрит.

Пожалуй, действительно надо «заткнуться». И хорошо подумать: что делать, что делать? Что-то надо делать! У меня дома муж и сын. Сын…

Птица Феникс

(Макс)

Мы с Козлом в школе каждый день деремся «на кругу».

Это когда ребята собираются в круг и следят, чтобы в драке все честно было (ну, там ножом не бить и всякое такое). А мы деремся один на один.

Вообще-то я драться не люблю. Последний раз я серьезно подрался с Зелей. Его все зовут «Зелим – железная ж. а», потому что однажды он целый урок просидел на подложенных под зад кнопках и ничего не заметил. Но в тот раз он меня так достал, что я его сильно ударил в живот, нас даже водили к директору, Псе Абуевичу. Отличный мужик. Не стал Кошку вызывать (Кошкой я маму называю, хотя папа упорно меня пытается от этого отучить). Так вот, директор поговорил с нами, а потом сказал, чтобы друг другу руки пожали. Мы и помирились.

Потом оказалось, что Иса Абуевич – из оппозиции (из тех, кто против Дудаева). Когда дудаевцы оппозицию разгромили, ему скрываться пришлось. Говорят, даже ногу прострелили, но вроде живой. А сейчас у нас директриса – противная толстая тетка. Вчера мне замечание сделала, что в клетчатой рубашке пришел, а не в однотонной. А что у меня глаз подбит и эта самая клетчатая рубашка сзади ножом разрезана – ей по фигу. Рубашка – кто-то на перемене постарался, я даже не заметил. Ну, глаз – другое дело: на кругу Козел подбил.

До этого Козел разбил мне нос и воротник порвал на куртке. Я, правда, тоже в долгу не остался. Кошку даже в школу вызывали. А что она скажет? Круг – это такое дело. Надо драться и драться, пока победителя не будет.

Достало уже – каждый день драка с уродом здоровым. И без толку! Я так с ним до самого выпускного продерусь (если доживу, конечно).

Нужно по-другому драться, что ли… Тут я вспомнил про Рамзика. Тот, когда дерется, прямо сумасшедшим становится. Рамзика сколько раз на землю ни сбивай, он все равно вскакивает и матерится – как птица Феникс. И ничего не сделаешь. С ним даже взрослые ребята справиться не могут. Потому что он, когда дерется – НЕНАВИДИТ (сам говорил). Так он и мне с Козлом советовал.

Только возненавидеть у меня все как-то не получалось. А сегодня утром я увидел: идет Козел в школу, а навстречу – чеченцы здоровые. Толкнули его, потом ногой под зад двинули. Он быстренько от них за угол побежал. А за углом – русский пацанчик маленький, в очках, под ноги ему подвернулся. Так Козел его мало что плечом двинул – у того аж очки слетели. Он еще очки пацану каблуком раздавил.

И я тогда понял, что Козла НЕНАВИЖУ. Подбежал и вмочил со всей силы. Сцепились мы, он меня с ног сбивает. А я, как ПТИЦА ФЕНИКС, тут же вскакиваю, матерюсь и – на Козла. Пока не победил и не надел ему на голову мусорку (пластмассовую урну, что в коридоре ставят).

Значит, правильный у Рамзика совет оказался.

В страну дураков

(Лена)

– Эй, Танька, голову нагни!

Абу резко прижимает мое лицо к коленям и давит локтем. Потом разваливается на моей спине, как на диване. Дышать нечем, я хриплю.

– Тихо, Лена, тихо.

Это уже Мовлад. Наклонился над ухом и шепчет:

– Молчи, слышишь?

Машина останавливается. Водитель выходит. Слышно, как он с кем-то весело разговаривает, смеется. Надо же, а за всю дорогу слова не произнес. Впервые я голос водителя услышала. Противный, кстати, голос – тонкий, визгливый. Господи, о чем я думаю? Не задохнуться бы!

От Абу отвратительно пахнет потом. Кажется, меня сейчас стошнит.

Хлопает дверца машины. Водитель вернулся. Поехали дальше.

Наконец-таки я могу распрямиться и в окно посмотреть. А там – ничего интересного. Железнодорожная линия. «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы…» – так моя подруга Галка приговаривала, когда массаж делала дочке Юльке. И еще – когда ночью из тюрьмы по рельсам шла.

Вперед и с песней!

(Галка)

Арестовали меня утром, по дороге на работу. Я уже к школе подходила, а тут: сюрпри-и-з! Двое небритых с автоматами дорогу загородили и строго спрашивают: «Ты Фоменко-завуч?» Вот так прямо: Фоменко-завуч. Через дефис, как «Родина-мать» или «город-герой».

Я им так же вежливо отвечаю:

– И чего?

– С нами пойдешь.

– Не пойду я с вами, мне на работу надо.

Тут один мне кулаком по носу как стукнет! Я поняла, что на работу уже не надо. Ищу носовой платок – не могу найти, а кровь так и хлещет в открытую сумку. Утираюсь рукавом и по сторонам озираюсь – хоть бы кто из учеников поблизости оказался. Когда надо – нет никого! С другой стороны, кто ж так рано в школу придет? Только Фоменко-завуч. Вот и результат.

У нас математичку на прошлой неделе с урока забрали. Продержали в заложниках два дня, пока отец квартиру на соседа-чеченца не переписал. Потом соседи их семью вроде бы даже из города вывезли. Может – да, а может – нет. Никто ничего толком не знает – время такое. Хорошо, что мы Юльку к бабушке в Краснодар отправили.

Ну, если меня из-за нашего коттеджа забрали, тогда есть надежда. Муж – собственник, все подпишет. Спрашиваю:

– А в чем дело?

– Ты арестована за связь с ФСБ.

Вот это номер! Тут и не знаешь, что сказать. Да и слушать никто не будет. В машину затолкали, как овцу, под заднее сиденье засунули – это с моими-то габаритами! Как поместилась – не знаю. Еще и ноги свои вонючие на спину поставили! Ладно, думаю, Фоменко-завуч, не развалишься, зато от вони у тебя в мозгах прояснится.

И прояснилось: старшенький мой, Дениска, в военном училище в Подмосковье. Вот тебе и связь с ФСБ.

Тут одним коттеджем не отделаешься. Позавчера по местному каналу показали, как шпиона допрашивали – врага Республики Ичкерии. Вроде собирались показательно расстрелять. А за связь с ФСБ что будет? Спрашиваю:

– За связь с ФСБ что будет?

– Тюрьма будет.

Хоть не расстрел!

Долго ехали, останавливались где-то. Все тело занемело, нос разбитый распух – еле дышу, сиплю, как насос. Наконец-таки добрались до тюрьмы. Лестницы-переходы, железные двери лязгают, гремят. Втолкнули меня в камеру, а там – молодая женщина. Хорошо одета, глаза накрашены. Улыбается.

– Привет, меня Поллу зовут. По-вашему – Полина. А тебя как?

– Галина.

– Ух ты! Прямо в рифму: Полина – Галина. На вот тебе полотенце, а то все лицо в крови.

– Спасибо.

– Ты что, Галина, тоже убила кого?

– Почему убила? У меня сын военный – поэтому.

– Я думала, ты тоже за убийство.

– А ты что, за убийство?

– Ага, я бабку одну утюгом по голове стукнула.

– За что?

– Ни за что, она просто рядом в квартире жила. Да я выйду скоро. Может, уже завтра выпустят.

– Хорошо тебе!

– Да мне и тут неплохо!

– Тут?!

– А что? Тут весело. Вечером ребята придут. Из охраны. И поесть дадут.

Тут я заревела в голос, а Полина удивилась:

– Чего ты плачешь? Нос болит? Устала? Ложись, отдохни.

Прямо мать Тереза! С чего это Полина такая ласковая? И тут я поняла, что она меня, как это у зэков называется? ЗА СВОЮ ДЕРЖИТ. Вот такие порядки у нас на зоне, Фоменко-завуч, отличник народного просвещения! Мотай на ус. Тебе здесь теперь долго сидеть – попу мять, если не сказать хуже.

Легла я на койку, а в голове все мысли перепутались. Какой уж там отдых! Под носом кровь коркой запеклась, а оттереть нельзя. Притронуться больно. Полина посмотрела на мои старания, полотенце из рук взяла.

– Давай еще водой намочу. Да схожу к ребятам, вина принесу – выпьем.

Сняла с ноги красивую туфельку и громко застучала каблуком в дверь. Сразу охранник появился – так быстро, будто за дверью стоял. Пошептались они и вышли вместе. Идут и смеются. А я сижу одна, рукавом слезы утираю.

Не знаю, сколько времени прошло, и опять дверь загремела. Мужчина на пороге.

– Галина Александровна, выходи.

– Что? Вы кто?

– Быстро выходи! Ахматханов я, Хасан. Мой сын у тебя учится, помнишь?

Еще бы я не помнила его Арби: «Арбишка на попе шишка». Вечно в синяках ходит, дерется со всеми подряд. На уроке спокойно сорок пять минут высидеть – проблема. Кого щипнет, кого толкнет, у кого учебник выхватит, у кого тетрадь порвет. Сколько я ему подзатыльников надавала – не сосчитать! Иначе не понимает. Родителей в школу вызывала, этот папа Хасан и приходил. Слушал меня молча, головой кивал. Только после его визитов Арбишка лучше не становился. Правда, не злой мальчишка, но очень уж крученый!

– Галина Александровна, выходи, со мной пойдешь.

– Куда?

– Быстро, быстро давай!

Вышли мы с ним в коридор, и повел меня Хасан под автоматным дулом. Неужели расстреляет за связь с ФСБ? Или за Арбишкины подзатыльники? Долго шли – опять по этажам, через какие-то переходы. Потом за ворота вышли, а на улице уже темно. Это сколько же времени я под арестом?

– Галина Александровна, тебе надо сейчас домой. Вещи собирай, и уезжайте. Быстро!

– Спасибо тебе, Хасан. Ты прости, что я твоего Арби наказывала.

– Иди уже, Галина Александровна! Тебе надо до утра успеть.

В спину меня подтолкнул – я и пошла. Вокруг темнота. Только где-то вдалеке фонарь горит.

Вышла я на железную дорогу к этому фонарю, огляделась. Вроде никого не видно. Вдруг из темноты фигура показалась: прямо на меня по шпалам женщина идет. Сверху посмотреть – вроде одетая, только кофточка впереди разорвана. А снизу – ничего. Ни юбки, ни трусов. В руке – сумка расстегнутая. Идет и спотыкается. Я ее окликнула, а женщина молчит. Только шагает по шпалам медленно, шатается. Я и пошла следом. Догнала, под руку взяла – так она даже не заметила, только вся дрожит. Спрашиваю: «Ты где живешь?» Молчит. Ну ничего. Ковыляем рядом молча. Все равно – вместе веселей.

Вдруг из лесополосы голоса послышались и ветки затрещали. Я попутчицу за плечо – и под насыпь покатились. Смотрю: мужики через рельсы какие-то мешки тянут. Не иначе что-то сперли. Нормально, значит – не до нас им, по сторонам глазеть не станут. Лежим, ждем, пока пройдут ночные воины с трофеями. Потом я женщине этой говорю: «Ну что, подруга? Вперед и с песней?» А она вдруг заплакала и как побежит! Я ей кричу: «Постой, вместе пойдем!». Куда там…

Тут я и сама заплакала. Нос болит. Валяюсь, как окурок на мостовой, невесть где. Вся в крови, грязная, лохматая. Вовка мой там дома уже с ума сходит. А ведь надо до утра успеть вещи собрать и из города бежать!

Такая меня злость взяла! Говорю себе: «А ну, Галина, поднимай свою задницу. Не хрена себя жалеть! Вперед и с песней!». И так я шустро по рельсам потрусила! Бегу и пою тихонько – ну, не пою, конечно. Так, бормочу себе под нос: «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый…»

А поезда как раз и нет, даже запоздалого. Поезда сейчас редко ходят. Потому что после революции их наши джигиты грабить наладились. Остановят поезд где-нибудь в степи – и «национализируют». Коммуниздят все, что под руку подвернется. То-то у них и техника, и продуктов навалом в каждом доме. В первый раз я у соседа ящики с компьютерами в коридоре увидела и спрашиваю: «Салман, откуда такое богатство?». А он: «Родственники из села прислали». Сам глаза отводит. Знаю я его родственников, они компьютеров сроду не имели. Небось, и слова такого не знают.

Интересно, кто в нашем доме теперь будет жить? Салман с семейством? Или его родственники с компьютерами?

А не все ли мне равно, кто? Главное – до утра успеть.

«Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы…»