Текст книги "Заколдованный пес (СИ)"

Автор книги: Юлия Сиромолот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

Ещеодна история про волшебника Маха

Сиромолот Юлия Семёновна

Сиромолот Юлия Семёновна

Заколдованный пес

Айдан Ласковый, город огня – вот что увидел Мах с первым вздохом после пустоты. Он никогда не был тут, но хорошо помнил учебник путевождения: терракотовые холмы, золотисто-розовые стены, выплеснутая наружу зелень тутовых садов.

Ну что же, огонь – так огонь.

Городские ворота были распахнуты. Сверху, из башенки, выглянул круглолицый черноусый юноша, окинул путника взглядом, весело поздоровался.

У Маха не спросили ни пропуска, ни даже имени.

Пока ещё это был не сам город, а только тихие подступы к нему – в зелени, в цветущих кустах оказывался вдруг справа или слева каменный дом со входной аркой, перевитой живой лозой вперемешку с кованой, под сводом арки среди бела дня горел в лампаде священный Огонь.

Хотя странствие по слову и не то, что ходьба пешком, но ничего ведь не бывает из ничего. Мах устал. Что позади осталось – вспоминать не хотел, а о том, что будет – не вспомнишь при всём желании.

А если уж о желаниях, то в самую пору было бы лечь и поспать.

Улица поворачивала.

И простым, и всегда чуть настороженным "верхним" слухом Бедайр уже различал голос площади, где рынок и дворцовая стена, выложенная медью. Но туда дойти – начнётся другая жизнь, а её место – завтра, а на завтра у Маха пока не было сил.

Ноги заплетались, шли, куда им вздумается. И пришли, и уронили Маха лицом в зелёную пахучую траву.

А пока Мах спал – в ограде чужого дома, между прочим, – некто прошел мимо него твёрдым хозяйским шагом.

Прошёл и сел рядом. И ждал, покуда незнакомец проснётся.

Мах уже не спал, но боялся шевельнуться – в головах сидел огромный серый пес и пристально глядел на человека желтыми глазами. Мах никогда раньше таких крупных собак не видел, а снизу брылястая голова казалась ещё больше. Но пёс не скалился, не рычал и вообще никак не любопытствовал. Он просто смотрел Маху в глаза – не скажешь, что по-собачьи. Потом отвернулся, потянулся, встал и отошёл на несколько шагов.

Мах осторожно поднялся из травы. Сейчас пёс всё-таки залает, придёт хозяин... или хозяйка... Бедайр отряхнул одежду, пригладил волосы. Пёс не лаял, никто не шёл.

– Ну, – сказал Мах, подмигивая собаке. – Где же твои?

Пёс повернулся и пошёл в дом. Оглянулся, мотнул головой.

Мах краем сознания бы почуял, будь что неладно. Нет, ничего. Просто большой, поджарый, спокойный красивый пёс. Просто пустой свежий сад. Вон яблоко в траве лежит, нежно-розовое. Вон там ярко-красными пышными цветами усыпан невысокий куст. А там, в глубине – тёмная арка дома.

Мах и представить себе не мог, что такое дом – одна каменная коробка. Ни дверей, ни оконных рам, ни занавесей, ни ковров, ни стола, ни скамеечки. Вот куда привели его ноги, точнее – лапы серебристого пса. Человек и пёс медленно вошли под сумрачную арку. Мах поднял голову – в проёме на толстых цепях висел массивный закопченный сосуд. Но пламени в нём не было. Следуя за зверем, Бедайр обошёл одну за другой комнаты, о назначении которых нельзя было догадаться. Где спали, где принимали гостей, где готовили пищу... Впрочем, в одном из помещений был бассейн, и Мах наскоро умылся. Наскоро – потому что пёс далеко не уходил. Провожал?

Никуда он, впрочем, Маха не привёл – обошли дом и вернулись в большую комнату сразу за аркой. Пёс вдруг завертел лобастой головой, вздернул ухо.

– Что?

Шаги. Лёгкие. Кто-то, малый весом, весёлый душой шёл сюда, напевая. Девушка. Девочка. Ребёнок!

Пёс топнул, завертел из стороны в сторону тонким хвостом, всем видом своим говорил – прячься! Прячься! Мах пожал плечами. Девочки бояться не стоило, но... Он скользнул в смежную комнату и затаился.

– Бали! Бали! – это и в самом деле был ребёнок. Мах прижался лбом к камню и сквозь плотную его массу ловил следы: округлое лицо, румяное, двух зубов впереди нет, на голове платок... кожаные туфельки шлёпают.

Звякнуло что-то. Зашуршало.

Запахло едой.

Дзинь. Дзянь. Дин-бум. Три миски. Собачий влажный нос.

– Кушай, Бали. Кушай. Никого не видел?

Мах отлип от стены. Бали никого не видел, тут никого нет. Он держал пальцы наготове, чтобы отвести глаза малышке, если она вздумает прогуляться по дому. Почему? Почему нужно прятаться от девочки?

Мах не знал.

Знал пёс. Стало быть, не без причины.

Дитя принялось напевать. Пёс деликатно чавкал. Мах стоял под стеной со скрещенными пальцами. Наконец: "брям-дзинь-плюх", опять зашуршало что-то – наверное, платок или сума, в которую девочка укладывала посуду. Потом кожаные туфельки зашлёпали к выходу, глухо брякнула калитка, и пёс, сладко потянувшись, зевнул.

Мах вышел из убежища. Бали подбежал, ткнулся носом в колено, завилял хвостом. В доме сильно пахло хорошей – не собачьей – едой, и в утробе Маха беспокойно завозились внутренности. Пёс насторожил ухо, Опять толкнул в коленку. Мах наконец поглядел – матушка дорогая, это что же – он от своего завтрака долю ему отложил? На полу красовалось зажаренное куриное бёдрышко.

– Извини, Бали, – Мах сглотнул и скосил глаза. – Ты... ты ешь, а я в город пойду, промыслю себе чего-нибудь сам.

Пёс в ответ тоже скособочил морду, но к ножке вернулся, нюхал её разборчиво.

Мах с осторожностью потрепал его по шелковистой шее и вышел из дома – туда, куда убежала, напевая, весёлая девочка.

Яблоко волшебник подобрал у калитки, а на дороге смотрел в оба: нашел две монетки. Как раз хватило на блинчик с острой начинкой из овощей. Торговка сидела под пестрым навесом почти у самой площади – так, завтракая на ходу, Мах вышел на открытое пространство и замер в веселом восхищении.

По площади сновал народ, рядом какие-то почтенного вида бородатые мужчины ударяли по рукам и пересыпали в полосатые мешочки пряные порошки, краснолицые толстые женщины в сложных головных повязках, в безрукавках, еле сходящихся на пышной груди, сидели посреди корзин, доверху наполненных розами – белые, желтоватые, нежно-алые лепестки сыпались через край. Звенел металл, звенело тонкое стекло, а ещё дальше бросал высокую струю в небо фонтан. А за ним была огромная стена горящей начищенной меди во всю площадь, от края до края, и над терракотовыми башнями дворца – глубокое синее небо, а в нем парили, распахнув алые крылья и распустив по воздуху золотые гривы и хвосты, удивительные создания такой красоты, что Мах не удержался и немедленно такого же сотворил прямо на ладони, облизав наскоро пальцы. А так как был он в душе склонен к шутке и игре, то с руки его поднялся воздушный змей не из бумаги и крашеной тонкой кожи, а из чистого, хотя и холодного огня. Птицезмей трепетал, ронял искры, Мах держал его и направлял своей волей, и не слышал, как восхищенный гомон вокруг прервался. Тишина упала на площадь. Волшебник хотел было руку опустить, передохнуть, осмотреться – так за локоть держат. И за другой тоже. И лиц за медными масками не видать, только глухой голос в ухо: "Ступай, шевелись!".

Вот так – не успел в город выйти, а уже в плен попал.

Не то плохо, что скрутили ему руки колючей веревкой и не в том беда, что пришлось изо всех сил бежать за лошадью стражника – до дворцовых ворот было недалеко, а за воротами его отвязали и пинками куда-то повели. Но проклятые стражники не давали поднять головы, а все вокруг было чересчур сверкающее и красное. И все – видимое краем глаза: алые цветы, багровый камень фонтанов, медные стены, перила, ярая бронза оружия и брони, красные с черным ковры (в такой его ткнули носом и велели лежать и не шевелиться, если жизнь дорога), тяжелые бархатные и легкие шелковые занавеси, пурпурные с искрами колонны – и вдали, как видение в болезни, как прохлада посреди жара – стройная тень, фигура в белом.

"Падай", – прогудел металлический голос, – "падай на лицо свое перед прекрасной и ужасной властительницей Фаранзем, Госпожой Огня!"

– Ты, значит, с огнем баловался, – ужасная властительница говорила звонким молодым голосом, и в ее тоне не было вопроса. Поэтому Мах не стал отвечать.

– А ты знаешь вообще, что за это полагается?

– Нет, госпожа, не знаю, – пробубнил Мах, потому что все ещё лежал, прижатый к ковру крепкой хваткой стражника.

– Да вы отпустите его, – сердито сказала владычица Огня, – что он там бормочет... Я ни слова не разберу.

– Я, госпожа, приезжий, – как можно более внятно повторил Мах, как только его отпустили. – Сожалею, если сделал что не так.

– Не так????

– Госпожа!

А госпожа уже и приблизиться изволила, и крепкими пальцами неожиданно больно ухватила Маха за подбородок.

– Ты, говорят, огонь с руки запускал? Это что?

–Я просто играл, госпожа, – отвечал Мах. Щеки жгло, будто у этой женщины, совсем ещё юной, в пальцах тоже жил огонь. Голова у Маха плавно шла кругом – то ли дым в курильницах был ему не по силам, то ли этот странный жар, становившийся все сильнее. Он старался смотреть в одну точку, но точкой этой оказывались все время черные глаза госпожи Фаранзем, черные с глубоким красноватым отблеском внутри, очень черные, а лицо у нее золотисто-смуглое, а кудри густые, темно-рыжие, а глаза... глаза... черные глаза...

–...накажу! – будто плетью хлестнула. Мах опомнился. Даже пока он был в ее власти, выучка отца Антония работала – потихоньку он окружил часть разума защитной стеной, и теперь только подбавлял в нее льда и снега, белого, серебряного и голубого – против алого, черного и золотого снаружи.

– Отведите его... в сад!

В сад. В ее сад. В садах не пытают, не мучают, для этого есть подземелья и каменные мешки, а это и вправду был сад. С ручьями, травами, цветами и дорожками. С тенями от яблонь на земле и траве.

И она там была.

Ну, сказала, теперь можешь играть, сколько вздумается.

Полный сад. Полный сад огня.

Так началась для Маха странная жизнь – невидимки. Сделаться в одночасье возлюбленным сказочной принцессы – вроде бы, куда уж лучше. Но принцесса была сказочная разве что по крайней удаленности от родины Маха, а так – живая женщина, и характер у нее был тяжелый, и, что еще хуже – Мах довольно быстро выяснил, что он тут, может, и любимое утешение прекрасной и ужасной госпожи Фаранзем, но вообще-то просто пленник.

И что она не просто своенравная, с крепкой волей – а сродни ему, обученная, – понял тоже. Потому что если при попытке пересечь невидимую границу подкашиваются ноги, немеет язык, воздух не двигается в легких ни туда, ни сюда – это уже не в воле дело, а в неволе. В неволе и в том, что люди попроще называют чарами. Да и Мах, в общем, тоже это так называл.

У любого чародея есть свой, часто идущий изнутри, от самой сути, излюбленный образ действий. Способов наложить ограничение на вход или выход Мах и сам знал десятка полтора, но путь, которым пошла черноокая Фаранзем, был воистину жестокий и простой. Лютое, старое, нутряное колдовство – из тех времен, когда у людей не было ни физики, ни математики, а только почти звериное чутье. Мах почувствовал себя так, будто он переходит бездонную пропасть по натянутой паутинной нити, а в руках у него вместо доброго шеста вялая былинка. Ловушка была крепкая, простая и очень надежная – каждое утро, когда повелительница огня, довольная, уходила от него, делало преграду плотнее и крепче, а о том, как бы могло обернуться, останься она недовольной, Мах и думать пока не хотел. Да там и думать было нечего: уж если голова ищет на свое седалище приключений, то острый кол найдется и голове, и седалищу... Между тем надо было искать выход... надо было, но утробные чары Фаранзем были настолько непривычны для Маха, что его тошнило и качало слабостью при одной мысли о них. Как если бы он всю жизнь разрабатывал тонкие и безвредные краски в чистой и светлой лаборатории и вдруг попал в красильню древних времен – пурпур-то пурпуром, но какая же адская вонь! Колдовство Фаранзем было как тот пурпур – завораживающее и отталкивающее, и Мах поневоле медлил к нему прикасаться.

Он не мог покинуть своего недобровольного заточения, но по саду и дворцу ходили слуги, садовники, бегали какие-то дети (все они свободно пересекали границу, на которой Мах только что в обморок не валился). Кроме того, дальний слух работал, и даже дальнее зрение, которое он осторожно и с немалым для себя риском привязал к одной из гребенок госпожи Фаранзем, позволяло ему иногда видеть, как она управляется с делами. Знание было неутешительное – у огненной ведьмы как будто не было слабостей, а те, которые были, только крепче запирали Маха в тюрьме, в случае надобности решения красавица принимала быстро. В общем, рука у правительницы была твердая и совсем не женская. Царицей, правда, она не считалась, царем был ее брат, но он с год назад исчез без вести – отправился на охоту и растаял, как дым от костра – ни тела не нашли, ни следа его, как будто и впрямь росой улетел. Так что прекрасная Фаранзем правила его именем, но – Маху это было ясно – сама будто все чего-то ждала. Без страха, но так, как ждут зимы летом – будет? Ну, когда-то будет. Но будет, и непременно.

Странной жизнью жил Мах при дворце царей Айдана – молчаливой и бурной. Ни о чем он обычно не разговаривал со своей любовницей, но так как оба они были наблюдательны и искусны в добывании сведений из таких источников, что обывателю и в голову не пришло бы ими воспользоваться – выходило, будто вокруг них кипит воздух, и тростник выбалтывает секреты, и облака пишут светом и тенью... Мах от этой многослойной игры уже сильно изнемог, а выхода толкового все не находил, когда в город на десяти больших военных кораблях явилось посольство.

Послом была царская дочь из дальней страны – невеста исчезнувшего Бари, молодого царя. Она и приплыла-то, снедаемая тревогой, потому что от обещанного ей жениха не было ни слуху, ни духу. Пленный волшебник смотрел в ручей и, хоть нечетко, но видел, как две женщины разговаривали – обе молодые, обе прекрасные, и видел, как застыло лицо Фаранзем, все – сочувствие – да тут и семи пядей во лбу не надо было, чтобы понять – врет, врет, не без вести он пропал, и уж правительнице-то точно известно, что произошло... И, сквозь рябь на воде, совсем уже тенью – серая, словно серебряная лобастая голова, золотые глаза, детский голосок: «Бали, ешь, Бали!».

«Выйти все-таки», – думал Мах, – «и добраться до кораблей». Это, конечно, будет рискованно и непросто, но уж дальше тянуть нельзя. Высокоумные преподаватели Заоблачной Школы учили Маха многому, но вот способов выжить при столкновении с женской магией никто ему, конечно, не преподавал. Поэтому Мах как отгородил себе по наитию с первой минуты внутренний закуток – так и прятался в нем от бдительного ока Фаранзем, а наружу выпускал ровно столько, сколько надо было для того, чтобы она не заскучала, и оно, конечно, помогало, но не в эту ночь, когда приезжая принцесса, наплакавшись, забылась сном на своем корабле. Ведьма долго не приходила, а когда пришла – от нее пахло яблоками. Такой сладкий запах, Мах чуял его даже в убежище. И сама Фаранзем была как будто под хмельком – мурлыкала, когтей и огня не показывала, и в полусне сладко шептала что-то про яблочки и про то, что дети, дети... бегают по всему дворцу, ну да ничего, это ненадолго...

А утром Мах, который еле дождался ухода правительницы, чтобы попытать счастья и выбраться из плена, увидел, как по галерее вдоль сада бежит, пришлепывая на ходу красными туфельками, та девочка, которую он увидел в самый первый день.

И в корзинке у нее сверху – яблоко.

Большое. Красное.

– Стой! – закричал он, не заботясь больше ни о чем, и бросился сквозь невидимую преграду.

Стена обожгла. Уж на огонь-то правительница Фаранзем не поскупилась.

Мах чувствовал себя так, будто его и на вертел насадили, и шпиговальной иглой истыкали, а теперь уж и жарят. Боль и слабость от боли были самые что ни на есть настоящие, но он все-таки прошел эти несколько шагов по земле ада и вышел за пределы своего заключения.

Но, увы, не за пределы колдовства. Мнимые лезвия продолжали терзать его, и огонь продолжал жечь. Как кривые и ржавые когти, чары Фаранзем впились одновременно в тело и в душу. Пораженный ими должен был свалиться в судороге, изойти пеной, захлебнуться... Мах же совершил странное, чего и сам не ожидал и даже не думал, что так можно. Он собирался терпеть и преодолевать, но боль мешала соображать и двигаться, и тогда он просто вынул ее из себя.

Вынул и оставил, как ребенка оставляют – на дорожке под кустом у самой границы адского сада. Девочка продолжала свой утренний путь, напевая песенку-считалку: "кто мне скажет, кто расскажет, что такое будет раз...". Мах теперь тоже мог идти, и даже бежать. Правда, он хуже видел, и, помимо путеводной песенки, слышал другой хнычущий голос в голове – это оставленная в саду боль, невидимая, плакала и боялась, что он не вернется. И вместо огня пришло ощущение, будто тело охватили тугие пелены – и тянутся за ним, мешая дышать.

Девочка направлялась к городским воротам. Конечно, в тот дом с собакой. Конечно... с собакой... Яблоко горело перед тем, что осталось от "дальнего" зрения Маха, и горечь его собиралась во рту, вся еда в корзинке была горькая, и никак нельзя было допустить, чтобы линии, сверкающие острые линии огня сошлись.

Но бежать было недалеко, и Мах успел.

– Не ешь! Не ешь!!!

Выхватил яблоко из детской руки, шмякнул о стену – оно растеклось черным, перевернул ногой и отшвырнул подальше узорные тарелки. Девочка плакала, пес, присев на задние лапы, рычал, но Мах, у которого мутилось и расплывалось обычное зрение, теперь ясно увидел то, чего не смог разглядеть в самый первый раз.

И крючок на кожаном ошейнике с позолотой – из обрезка ногтя, и три волоска, и черное слово, начертанное поперек.

Мах не раздумывал, есть ли у него силы. Он стер слово, вырвал волоски и расстегнул ошейник.

И еще пришлось отдать рубашку дрожащему от слабости и шока юноше, как две капли воды похожему на правительницу Фаранзем.

И еще пришлось ему из последних уже сил объяснять – заплетающимся языком, изнывая от наступающей слабости и удушья, – что произошло.

– Нет, нет, – бормотал он. – Нет. Во дворец – нет. Тебе не надо. Тебе надо на корабли. К ней. К той. Мне тоже... на корабли, но я... сначала...

Сначала он должен был забрать свою боль. Потому что она тряслась и плакала там, в саду, под кустами. И звала, и подвывала тихонько, и Мах из совсем уже последних сил потащился к ней, потому что не мог больше оставаться разделенным – и там, во дворце, в ловушке, и тут, и наяву, и не наяву, да еще и без боли, одолеваемый смертным холодом.

Но когда он доплелся до нее, и обнял, и пристроил кое-как на место, то, понятное, дело, она сразу же взялась за свое, и Мах свалился в обморок.

А очнулся – лучше бы и не надо было, успел только увидеть совсем близко лицо Фаранзем, шевелящиеся алые губы, длинные пальцы. Не успел даже подумать ни о чем, не то, чтобы дернуться, закрыться – не рукой, так словом... Черты колдуньи исказились, словно она превратилась в великаншу, воздух навалился на Маха, заглушая крик, и потом уже долго не было ничего.

Прекрасная Фаранзем не убила Маха. Чужеземные солдаты в трюмах кораблей еще только выскакивали на палубы по тревоге, только застегивали ремни и лязгали кривыми мечами, подвешивая их половчее, а она уже все знала. Ждать, пока за нею придут? Как бы не так! Она собрала немногое по-настоящему нужное, а когда уже выходила, спрятавшись под накидкой и заклятием, из потайного своего сада, обнаружила еще и Маха. Не то, чтобы он был ей очень дорог – но там, куда она собиралась скрыться, ей пришлось бы какое-то время скучать, притворяясь бессильной и тихой. Вот там бы ей Мах пригодился – вынимать из него потихоньку душу, отрезать и отщипывать по кусочку, все-таки какое-никакое, а развлечение; и она дунула наискось, повела пальцем, вытряхнула из бутылочки апельсиновую воду и затолкала внутрь уменьшенного вдвадцатеро незадачливого чародея. И пробку покрепче задвинула.

И все ей удалось, сады, занавеси и ковры у нее за спиной будто сами по себе занялись, и две волны смятения – от кораблей и сбегающих с них вооруженных отрядов и от дворца, с мчащейся им навстречу королевской гвардией – столкнулись и наполнили улицы криками и лязгом, дым тянулся, закрывая солнце, и никак нельзя было понять, что происходит, в такой сумятице Фаранзем ускользнула бы незамеченной, даже если бы вздумала голой пробежать, не то, что прятаться, оставалось только сделать пять шагов по сходне, перекинутой с незаметного суденышка в тени огромных кораблей ее невестки.

Неправда это, будто чародеи, ведьмы и колдуны боятся воды или будто вода лишает их силы. Не всех, не всегда и не в равной мере. Да если бы даже и лишала – Фаранзем готова была бы потерпеть несколько часов тошноты, только бы уйти сейчас. Она ступила шаг по доске, и другой, и третий. Вода под ней плескалась, солнце красным глазом таращилось за спиной, но на третьем шаге оно пробилось сквозь дым случайным лучом, и вокруг заплясали, забегали яркие блики, слепя и сбивая с толку. Полуголый юноша на палубе соседнего чужого корабля рванулся к борту – солнечное пятно укололо его в самое сердце.

– Это она! Она!

Никто не успел ничего понять, кроме этих двоих. Если бы не свет, мерцавший на воде, Фаранзем бы успела собрать волю, но она упустила даже не полмгновения – меньше, и первым успел ее брат, Бари.

Стрела прошла навылет, потащила за собой, и царевна Фаранзем – огромные изумленные глаза, кровь толчком из полураскрытых губ, плащ, шарф, кинжал наполовину из ножен – тяжело плюхнулась через край доски в неглубокую мутную воду, а оттуда отбойное течение поволокло на глубину все, что смогло у нее утащить.

Под водой, да еще под заклятием – нет времени. Ничего нет. Проплывает большая рыба. Зарастает песком и солью стекло.

Ничего нет.

Тишина.