Текст книги "Дожить до премьеры"

Автор книги: Юлия Пахоменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава четвертая, в которой я объясняю то, что сама не понимаю

Тетя Шура появилась на пороге в рабочем костюме: треники, фланелевая рубашка навыпуск, волосы, еще очень густые, подняты в высокий пучок. Вот это я вовремя зашла! Обожаю смотреть, как тетя Шура работает. Особенно если она выжигает по дереву – об этом я догадалась по прекрасному запаху, который облаком выдвинулся на меня из квартиры – чудесный запах прижженного дерева и раскаленной проволочки пирографа. Каждый раз он окунал меня в детство – так пахло в моем родном ДК им. Кирова, где мы с девчонками паслись после школы, переходя из кружка мягкой игрушки в кружок художественного слова. В кружке выжигания я не задержалась, но запах обожала, и всегда рада была пробежать мимо комнаты, где мальчишки трудились над своими деревянными шедеврами.

– Теть Шур, есть тема.

– Проходи.

Мы прошли в рабочий кабинет. Сколько лет прошло, а я каждый раз вспоминаю, что раньше это была Артурова детская. И они с Глебкой тут часто тусовались… Сейчас Артур – косая сажень в плечах – живет в Мюнхене, работает на Сименсе. Глеб тоже далеко… Эх, детки наши детки. Детки Перестройки. Именно о них я и пришла поговорить с тетей Шурой!

– Теть Шур, как Артурчик поживает?

– Хорошо, чего ему сделается.

Мне не терпелось закруглить вежливое вступление и начать излагать свою идею.

– Теть Шур, а ведь он молодец!

Тетя Шура строго посмотрела на меня через толстые линзы очков:

– Чего ты полонез танцуешь? Ты с чем пришла?

Я с облегчением начала излагать:

– Теть Шур, вот смотри, наши дети родились в восьмидесятых. Твой – в восемьдесят первом, а мой в восемьдесят пятом. Это поколение называют миллениалы, слышала?

Тетя Шура много чего слышала, и она только нетерпеливо дернула головой: давай, мол, дальше.

– И я везде читаю, что миллениалы – это первое за все время жизни человечества балованное, изнеженное поколение. Которое жило без войны и больших потрясений, которое провело свое детство в комфорте и сейчас они гораздо более инфантильны и капризны, чем предыдущие поколения. Но ведь наши дети – дети Перестройки, они совсем другие! Их детство пришлось на то время, когда даже самые простые вещи, как игрушки, сладости, одежда, которые были худо-бедно доступны в 70-х годах, стали дефицитом. Они росли, когда родители были по горло заняты своими проблемами и были перегружены информацией. А теперь еще прибавь эмиграцию в подростковом возрасте. Таких детей, как Артур и Глеб, не так уж мало. С начала 90-х в Германию приехало больше двух миллионов человек из бывшего Советского Союза, среди них большой процент детей. И многие, очень многие из них очень сильно постарались, прижились здесь и многого достигли. Мне хочется рассказать об этих детях, о том, что они молодцы.

Я прямо запыхалась – выложила все залпом, чтобы не сбиться. Тетя Шура спросила:

– Кому ты собираешься рассказывать, Саня-джан?

– Я хочу рассказать это немцам, пусть знают, какие молодые ребята живут в этой стране, что им пришлось пережить. А то сейчас только знают о беженцах из Африки.

Тетя Шура одобрительно наклонила голову:

– Ният11
  Хорошее намерение (узб.)


[Закрыть]. И как ты это думаешь сделать?

Я напишу пьесу для Бронькиного спектакля. И там будет девочка Светлана – ровесница наших мальчиков. Вот послушай, я тут записала на бумажке, чтобы ничего не забыть.

Светочка родилась в первый год перестройки. Счастливые родители не подозревали, что старая жизнь уже начала ломаться и спокойное, сонное время застоя никогда не вернется. В ее детстве не хватало самого необходимого, еду выдавали по талонам, шоколадные конфеты в простом магазине можно было купить только чудом. Одежда донашивалась за старшими детьми – да, и раньше так было, но теперь уже без оглядки на цвет или размер. В какие-то годы в полный рост вставала проблема купить хоть каких-то продуктов, чтобы не ходить голодным.

– Помню, – сказала тетя Шура, не отвлекаясь от картинки на деревянной дощечке. – Пришел Артурчик домой, щеки мокрые, нос в соплях. А ему уже лет девять было, не привыкла я видеть его в слезах. Что такое, подрался? А он говорит: я лучше умру, чем буду есть собак. Что??? Оказалось, что ему кто-то из старичков во дворе рассказал, что вот будет зима, будет голод, и придется есть кошек и собак… Я думала пойти, сказать им пару теплых слов, зачем ребенка напугали, да передумала. Блокадники, блин-компот, чего с них возьмешь. Пообещала, что ни за что не будем есть собак, успокоился.

– Моя героиня, Света, еще была маловата, чтобы понимать сложность положения. Время от времени ей перепадала какая-нибудь вкусняшка, и ладно. У малышни свои маленькие радости… А потом появились вещевые рынки и ларьки около метро – а в них „Сникерсы“… По случаю праздника родители могли купить „Сникерс“ или „Баунти“…

– Райское наслаждение!

Я рассмеялась на Тетьшурину реакцию.

– Да, еще и „Твикс“ – сладкая парочка. А вот про „Сникерс“ была реклама, я не припомню?

– Была… Но слогана я тоже не помню. Наверное, „Сникерсу“ и не надо было хорошей рекламы, он был самый вкусный. Помню, Артурчик тоже копил на „Сникерс“. И на солдатиков особенных, у которых руки и ноги сгибались.

– Да, детям проще, один супер-солдатик или пачка шипучего напитка – и ты надолго счастлив. Но до того ли было их родителям? Кто-то из них потерял работу, кто-то продолжал работать, не получая зарплату. Любая трата вроде новых зимних сапог или куртки пробивала в семейном бюджете дыру, и весь корабль кренился. И вся страна, как большой корабль, пострадавший в бурю, ходила ходуном и могла вот-вот потонуть. С этого корабля шло массовое бегство: бежали в Америку, Израиль, Германию. Кто во что горазд, точнее, у кого какой пятый пункт был в анкете. Евреям, как всегда, везло больше всех: можно было выбирать, на историческую Родину или еще куда. В посольствах Канады, Австралии стояли очереди: народ давился в очередях, чтобы получить анкеты и маленький шанс на лучшую жизнь. Светочкины родители раскопали у себя немецких предков и подали документы на переселение в Германию. С тех пор они назывались „аусзидлеры“ – это было первое немецкое слово, которое они выучили все втроем (мама, папа и дочка). Остальные слова пришлось учить стремительно: приглашение на переезд в Германию на постоянное место жительства пришло очень быстро. Времени и сил хватило только на то, чтобы распродать или раздарить домашнее барахлишко и уложить оставшиеся, самые дорогие сердцу вещички в клетчатые баулы.

– А мы назывались „кон-тин-гент-флюхт-линг“! – подняла палец тетя Шура. – Как услышала я это слово, думаю: может, не ехать мне в Германию, я же этот чертов язык не выучу ни в жизнь!

– Да, было страшно и непонятно. Но выбора особенно не было. Родители стремились убежать из темного леса, в который превратился их спокойный, предсказуемый советский парк. Где аллеи заросли лианами и больше не было ясности, определенности, четких правил. Где из-за любого куста мог выскочить кто-то зубастый, а потому считающий, что „имеет право“. Нахлебавшись „свободы“, мама и папа стремились к надежности и безопасности. А дети? Их-то выдернули из милой, привычной жизни! Из класса с учительницей, временами вредной, но предсказуемой. От одноклассников, друзей, соседей по подъезду. Некоторых разлучили с бабушками-дедушками, тетями, кузинами. Маленьким эмигрантам было тяжело представить себе, что их ждет впереди, а то, что они потеряли, стояло перед глазами.

Так Светлана в 10 лет оказывается в чужой стране, в Германии. Идет в третий класс, хотя ее ровесники уже в четвертом. В классе она оказывается самой взрослой и самой бессловесной: ее бросили в воду чужого языка и надо барахтаться изо всех сил, чтобы не потонуть. Но кому хочется идти в школу, где непонятно, что объясняет учитель, что написано на доске, о чем смеются за твоей спиной? День начинается со слез. Но родителям не до дочкиных капризов – у них у самих миллион проблем: языковые курсы (шпрахи), оформление бесчисленных документов и бумаг, поиски квартиры, работы. Почтовый ящик выглядит как ящик Пандоры: почти каждый день он извергает новые сообщения, в которых непонятно примерно каждое слово. Если жизнь в постперестроечной России была жизнью в дремучем лесу, то жизнь в Германии – это ходьба по лабиринту с препятствиями. Идешь маленькими шажочками и все время поворачиваешь неизвестно куда.

Со временем коридор в этом лабиринте становится все шире, повороты не так часты – просматривается перспектива и ты сам решаешь, куда тебе повернуть. Ход семейной жизни налаживается. Неожиданно все вокруг наполняется смыслом: ты знаешь, о чем говорит телевизор, к чему призывают рекламные плакаты, что именно тебе говорит продавец в магазине. Получив несколько хороших оценок в школе, Светлана входит в азарт, теперь ей надо получать только самые лучшие баллы, быть самой лучшей в классе. В школе. Это получается, хотя цена за это – дни и ночи упорной работы. Пусть! Тусовки и пати ее не интересуют. Школа закончена на отлично. Куда дальше – ясно без сомнений: школа полиции. И всё выглядит так, как будто это нормально – идти по жизни победительнцей, получать отличные оценки, удивлять учителей хорошими результатами. Но только мы знаем, что нашим детям надо трудиться гораздо больше, чем тем, кто родился здесь; что родители не могут помогать им так, как помогают своим детям немецкие семьи – советами, информацией, финансово, наконец. Наша Светочка выучилась и стала следователем. Я хочу, чтобы она блестяще расследовала „мое“ преступление и чтобы немцы поняли, что наши миллениалы – не изнеженные бабочки, а трудяги и бойцы.

Я перевела дух. Замолчала. С одной стороны, мне понравилось, как я все эту линию выстроила и изложила – сколько я об этом думала, ни разу не сформулировала свои мысли о „наших детях“ так длинно и красиво. С другой стороны, я поняла, что моя задумка вставить в спектакль не только следователя Светлану, но и всю ее историю – дохлый номер, никакой детектив такой нагрузки не выдержит.

Поэтому я обескураженно молчала. Как я сразу не поняла, что это две совершенно разные вещи – детектив со смертью в театре и рассказ о девочке-эмигрантке?.. Только опозорилась перед тетей Шурой со своими наполеоновскими планами.

Мы сидели, молчали, я смотрела, как раскаленный наконечник неторопливо движется по карандашному узору. Иногда линия велась плавно, иногда делала точки. Прибор был, очевидно, современный – мне смутно помнилось, что когда-то у нас были такие зеленые коробочки с одной большой черной кнопкой-колесиком, и наконечники были из закругленной проволочки. А прибор тети Шуры был похож на аккуратненький паяльник с иголкой на конце. Он медленно, штрих за штрихом проявлял бледный карандашный узор и разворачивал прихотливую вязь переплетенных виноградных лоз с листьями и гроздьями ягод. Я знала, что работа предназначена для благотворительного базара в клубе „Куёшь“ – этот клуб объединял эмигрантов из Ташкента. Районные власти выделили им комнату в местном доме культуры – и тетя Шура с подругами превратили это скромное помещение в сказку „Тысячи и одной ночи“. Уму непостижимо, как они умудрились притащить сюда волшебной красоты ковры, переливающиеся всеми цветами радуги, но в первую очередь – золотым и желтым, недаром их клуб назывался „Солнце“. Несколько диванов были застланы пестрыми покрывалами, а в подушках можно было закопаться навеки. На открытых полках красовались чайники, расписанные пиалы и блюда со сказочными цветами и птицами. Я всегда с удовольствием помогала тете Шуре, если надо было что-то принести-унести, подготовиться к выставке или базару. Ташкент, который находился в тысячах километров отсюда, казался совсем близким. Нет, пожалуй, не так: казалось, что в этой комнате находится тайный ход, который хитрым образом ведет прямо в Ташкент, и если очень постараться, то можно шагнуть и оказаться на старом рынке Чорсу, под палящим солнцем и среди одуряющего запаха овощей и фруктов.

В этой комнате „куёшевцы“ праздновали свои любимые праздники, готовили любымые угощения, пели песни, слушали музыку. Раз в году делали большие ярмарки своих работ – и чего там только не было! Шелковая вышивка, искусная керамика, самодельные куклы – я каждый раз ходила на эти праздники формы и цвета, чтобы полюбоваться на яркие, сочные, южные краски и поддержать соотечественников (ведь все мы по большому счету советские люди, чего уж там). Часть вырученных денег всегда посылалась на Родину, на благотворительные цели. В отличие от многих эмигрантов, тетя Шура и ее подружки не хотели рвать связи с прошлым и помогали тем, кто там остался. И между собой они, как ни

странно, много лет уже жили дружно и не разделялись на группы и подгруппы. Время от времени мне хотелось погреться у их теплого костерка, но приходя на их посиделки, я чувствовала себя чужаком; меня преследовало ощущение, что мое присуствие их как-то смущает, и я быстренько сматывала удочки.

Тетя Шура посмотрела на меня поверх очков:

– То есть ты собираешься написать пьесу-детектив?

– Да.

– И там будет следователь Светлана?

– Да.

– И ты хочешь показать ее прошлое, сделать как бы обобщающий рассказ про наших детей, приехавших в 90-е годы из Союза?

– Да… – я отвечала все более упавшим голосом, потому что понимала, что пришла к тете Шуре с совершенно непродуманным проектом и следущей ее фразой будет „не морочь мне голову“.

– Так сделай флэшбэки, – сказала тетя Шура. – Меня Дора водила на фильм, там были флэшбэки… – (мне показалось, что тетя Шура передает Дорину интонацию, как будто Дора сейчас научает нас, глупых, как надо делать сценарий) – и все было понятно: что за герой, какое у него было детство.

Дора была из той дальней ленинградской родни, что помогла Шуре переехать в Ленинград и потом перебраться сюда. Язык не поворачивался назвать ее иначе, чем „дама петербургской закалки“ – да и вообще не поворачивался особо разговаривать в ее присутствии, потому что Дора была строгой поборницей правильного произношения, не терпела суржика и за неправильное ударение могла посмотреть как рэпер Оксимирон на рэпера Гнойного во время рэп-баттла. Обычно я Дору сторонилась, но сейчас была готова прибежать к ней и крепко обнять: идея с флэшбэками оказалась просто потрясающей. Не закрывая глаз, я отчетливо увидела, как это будет: полутемная сцена… почти совсем пустая, только в центре стоит стол с компьютером… Светлана сидит, сгорбившись, уставившись в экран… время от времени что-то печатает… а на заднем плане – нет, не на заднем плане, а где-то наверху, на подвешенном экране – воспоминания из ее детства. Вот она идет по заснеженной дороге, расчищена только узкая тропинка посередине. И в этой середине – серое месиво из снега, песка и соли. Светланка медленно идет от метро к остановке – по обе стороны дорожки стоят киоски, светятся сказочным светом и таят в себе сказочные богатства: сникерсы-марсы-баунти, пепси-кола, жевательные резинки, заколки для волос, пластмассовые динозавры и монстры… Она смотрит снизу вверх и мечтает накопить денег и купить фломастеры. Или шипучку „Юпи“. Света идет вдоль линии ларьков, как будто гуляет по пещере Али-Бабы, полной сокровищ – денег у нее нет и не предвидится, но главное удовольствие – это просто смотреть и мечтать.

Я очнулась и обнаружила себя в комнате у тети Шуры.

– Теть Шур, а как ты думаешь, немцы поймут?

– Не знаю… может, и нет.

– Ну и пусть.

Глава пятая, в которой я веду следствие

Несколько последующих дней я провела в приятной компании следователя Светланы. Сначала я постаралась составить себе впечатление, как вообще в Германии можно стать следователем, в данном случае – следователем по убийствам (Kriminalkommissar). Моим уязвимым местом было то, что немецких детективов я почти не смотрела. Как и вообще немецкого кино. Вовсе не потому, что как-то сторонилась немецкого языка или культуры; наоборот, считала своим долгом быть в курсе новостей, а уж книги читала примерно поровну: на русском и на немецком (и потом иногда не могла вспомнить, на каком языке что читала, если это были переводы). Иногда смотрела фильмы, которые особенно нашумели в прессе, или фильмы с моими любимыми немецкими актерами, в первую очередь с Морисом Бляйбтроем. А детективы навевали на меня тоску. Так что в этом плане я была не очень подкована. Но я решила, что и зрители мои не будут так уж сильно подкованы, чтобы придраться к общей канве сценария. Кроме того, в своих поисках я напала на статью, которая громила все самые популярные немецкие детективы, утверждая: то, что в них происходит, не имеет ничего общего с дейcтвительной работой полиции. Это меня очень подбодрило: чем хуже моя пьеса? Пусть там тоже будет немножко неправдоподобно, зато смотрибельно.

Итак, это первое большое и самостоятельное дело следователя Светланы Котовой. Я дала ей такую фамилию, чтобы зритель сразу догадался, что она русская. Звучит просто, и окончание на „ов“ – попробуй, не сообрази! Вместе со Светланой работает старый противный тип по имени Ханс Лёхлер – так звали завхоза в общежитии, где мы поселились сразу после приезда в Германию. По-моему, именно так должны звать занудного старикашку, которому порядок важнее живых людей. Этот Ханс очень зол на то, что дело отдали не ему, а девчонке – он все время подкалывает Светлану, критикует отсутствие результатов и пытается выставить ее в плохом свете перед начальством. Должен же в нашей пьесе быть отрицательный герой!

Если бы я писала сценарий для сериала, то могла бы раскатать следственные мероприятия на полную катушку: осмотр места происшествия, осмотр тела и одежды, опрос свидетелей, опрос работников театра. Мне даже захотелось повозиться с этим со всем, шаг за шагом описывая скрупулезную работу нашей Светланы. Но у меня на всё про всё было часа полтора, и чтобы зрители не задремали во время спектакля, нужен был драйв, движение и эмоции! Поэтому я сразу нашла первого подозреваемого: главный режиссер театра во время опроса очень сильно нервничал, путался в показаниях и в итоге был уличен во вранье. Будучи прижатым к стенке, он признался, что тайком бегал в гримерку к своей возлюбленной (немолодой даме пышных форм). Почему тайно? Потому что настоящему режиссеру полагается западать на молодых и длинногих актрисулек, и этому режиссеру не хотелось разрушать свой имидж „крутого парня“. Он все время мутил романы с девчонками, мечтающими о первых ролях, а душу свою отводил с гримершей. Когда-то я прочитала в романе Акунина, что каждому из главных персонажей пьесы надо выделить по эффектному монологу. Поэтому я постаралась написать две эффектные речи: режиссера, который много лет был заложником своей роли альфа-самца (игра смыслов – он режиссер и он же актер своей собственной пьесы) и гримерши (много лет она находилась в тени и преданно служила убежищем и пристанищем для ветренного кавалера). Надеюсь, что зрители начнут доставать носовые платки уже в середине первого действия!

Несмотря на то, что за несколько дней я неплохо продвинулась по ходу пьесы, я совершенно не продвинулась в ходе следствия! Это меня немного озадачивало. Мы со Светланой излазили всю сцену, где упал неизвестный мужчина, и ничего не нашли. Обшарили его одежду – ничего особенного, обычный житель обычного немецкого города; доход, возможно, ниже среднего, но и не бедняк. Никаких документов. Мы прошлись по помещениям театра, разговаривая с актерами, билетерами, костюмерами. Для правдоподобности я представляла себе здание боннского театра „Brotfabrik“, где я была пару раз. Он действительно находился в здании бывшей пекарни и был абсолютно не похож на то, что я (житель Ленинграда и Петербурга) подразумевала под словом „театр“. Чтобы попасть в него, надо было пройти через арку и миновать скромный дворик; главным входом служила обыкновенная стеклянная дверь, какие бывают в офисах; внутри можно было потеряться в череде разнообразных закутков и помещений. Атмосфера там царила самая непринужденная и совершенно неофициальная.

Мне представлялось, что несмотря на премьеру и на то, что на ней ожидались важные гости (ну, важные по меркам небольшого и не очень известного театра – например, районный бюргермайстер и пара журналистов) никакой охраны в театре не было, через служебный ход заходили все, кто про него знал, и наш герой (если можно так выразиться) легко мог пройти на сцену незамеченным. Камер наблюдения, которые так часто выручают российских следователей, почти наверняка не было – немцы последнее время просто с ума сходят по поводу прав человека на свободную, ненаблюдаемую жизнь.

Прошло еще несколько дней, и мне стало казаться, что я стою на кочке посреди болота – ступить некуда, вокруг темная вода, а под ней опасная трясина. Вместо того, чтобы бодро придумывать какую-то историю про умершего на публике мужчину, я должна эту – уже свершившуюся историю – расследовать, а у меня не получалось. Всё время, пока я завтракала, мыла посуду, ходила в магазин, шила, убирала в квартире – я крутила и вертела свои предположения по поводу бестолковой смерти в театре. Почему он пришел на сцену – ведь его в театре не знали, значит, он пришел в незнакомое место? Или он был тайным почитателем этой труппы? Этого режиссера? Какой-то актрисы? Или он был завзятым театралом, и зная, что вот-вот умрет, решил сделать это на сцене? Или его отравили? Как-то случайно я стала называть его Пришлым – потому что он просто пришел на сцену и умер; вот такое короткое у него получилось выступление.

В какой-то момент, разозлившись, я решила выкинуть неудачное начало и написать пьесу заново. Но не смогла. Что случилось, то случилось – надо набраться терпения и закончить начатое. Жизнь не перепишешь. Смерть, получается, тоже.

Так незаметно подошла среда.