Текст книги "Что скрывает снег (СИ)"

Автор книги: Юлия Михалева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Пошли!

Постояв еще с мгновенье, глядя на уходящих, двинулся в путь и Софийский. Сделав пару шагов, он оглянулся через плечо и бросил:

– Это дело крайней важности, Деникин, как вы и сами знаете... Пока все другое можете отставить. Доставлять отчеты будете лично ко мне... Да, и еще вот еще что: фельдшера вашего я забрал.

Теперь у околицы оставались одни полицейские, да те добровольцы из городских, что подвязались с ними на поиски. Деникин, впечатленный событиями минувших суток, задумался и не спешил с действиями.

– Что прикажете, господин Деникин? По домам либо снова в управу? – с нескрываемой тоской спросил кто-то.

– Доведете сию женщину до управы и сдадите на попечение, а затем можете по домам. Все, кроме Ершова. Он останется со мной.

Полицейские одобрительно забубнили и бодро двинулись в город. Деникин, несмотря на то, что ехал верхом, немного отстал. Он поочередно думал то про няньку, то про полицмейстера, то про Софийского, предвкушая очередную непокойную ночь.

***

– У вас есть семья, Ершов? – Деникин стремился пустыми разговорами отвлечься от звуков происходившего на конюшне.

Свежие околоточные, заступившие лишь этим утром и не ходившие в лес, битый час пытались разговорить изловленную няньку Вагнеров. Однако та, хоть и голосила, но продолжала упрямо гнуть свое: дескать, она ничего не ведает, и требовала привести ее девочку.

– Изверги! Зверюги окаянные! Помрет через вас дите, едино в лесу...

Здесь Деникин с ней внутренне соглашался: с ребенком и впрямь нехорошо вышло. В суете про нее забыли, и, теперь, конечно, неведомо, что с ней могло случиться. Впрочем, Деникин предпочитал думать, что ее все-таки подберут генераловы люди, так вовремя отосланные назад.

– Неужто вы, Деникин, за годы так и не привыкли к тому, что тут не принято задавать столь личных вопросов?

Ершов разворошил отсыревший, пропахший мышами шкаф со старыми делами ссыльных, следовавших этапом через город, и с редким упорством пытался отыскать бумаги задержанной. Не слишком блестящая мысль, особенно, с учетом того, что дел имелись сотни, а фамилию свою нянька пока так и не назвала.

– Какого беса вы делаете это, Ершов? Обо всем, что ей ведомо, мы рано или поздно узнаем от самой этой женщины.

– Боюсь, что сведения, добытые таким путем, могут навести на ложный след. Между тем, у нас совершенно нет времени. Если беглецов сыщут люди его превосходительства, это ляжет на нас несмываемым позором. Мы должны немедленно сдать себе некий козырь. Они не знают, где искать, мы же можем выгадать такое преимущество и сразу выйти в нужное место. И кто знает, может быть именно в деле этой женщины скрыто нечто такое, что развяжет ее язык лучше, чем щипцы?

– Однако, вы не ответили на мой вопрос, Ершов.

– На который из них?

– Я осведомился – есть ли у вас семья.

– Как вы, наверное, можете представить и сами, наличие супруги и детишек вряд ли бы позволило мне служить вам столь исправно, ни днем, ни ночью не покидая управы либо вас лично.

– Значит, вы одиноки? Где же вы квартируете?

– Живу я с семьей, при лавочке моего отца в шестом квартале – аккурат напротив дома Перова-среднего.

– Где окна-то выбили?

– Ваша память завидно улучается! Именно.

– Так, поди, вам лучше всех известно о деталях этого инцидента?

– Никак нет. Той ночью я, по обыкновению, был озабочен хлопотами об одном из сослуживцев. Его, почти бездыханного, как раз доставили к управе из опиумной курильни.

– Хм! Однако. Впрочем, мы отвлеклись. Чем же торгует ваш родитель? – об этом Деникин отлично знал, но отчего-то очень хотел услышать вновь, из уст Ершова.

– Батюшка мой сапоги тачает. Осмелюсь заметить, он сам выделывает кожу, и при том превосходно – весьма рекомендую!

– Хм... Значит, вы и впрямь – сын ремесленника?

– Как видите, именно так.

– А что ваша матушка?

– Она помогает при лавке. Предвосхищая ваши дальнейшие расспросы: имею я и четырех братьев. Но не пора ли нам осведомиться, каких успехов достигли на конюшне?

Деникин постучал в стену. На зов явился околоточный.

– Заговорила наконец. Но толку чуть: нелепицу несет. Бредить, видать, начала.

– А что говорит? – вмешался Ершов.

– Да всякую чушь. Болтает про покойную свою хозяйку, которую, видно, и порешила. Дескать, та плохо дом держала, и они запасов не сделали. Ну, баба и есть баба, о чем ей еще молоть?

– А дальше что?

– Ну, говорит, по зиме и запасы вышли, и деньжишки, и Вагнерова ажно распродала свои безделицы. И, дескать, ежели она неведомо откуда пропитание не приносила, то есть им и вовсе было нечего, окромя, значит, размазни. И вот – это она мелет – якобы ребенка ее когда не хотела есть размазню, то та ее пугала, что к каторжникам в лес уведет, чтобы та ела. Но на кой ляд нам этот треп? А, вот что еще: созналась она, что в зимовье-то не раз к кому-то уходила.

– Отлично! Это уже что-то. Продолжай, околоточный. Но только смотри, осторожно: насмерть не зашиби.

– Фамилию ее вызнай! – крикнул вдогонку Ершов.

***

Между тем, из мертвецкой донеслись признаки жизни. Так как Ершов делал вид, что крайне занят бессмысленными бумагами, проведать больного отправился Деникин.

Зайдя в помещение, он тут же зажал нос рукой:

– Фу!

Уходя, фельдшер оставил на столе Осецкого исписанные листы. Часть из них покрывали подробные указания по уходу за учителем, во второй находились рассуждения о причинах болезни и слова Чувашевского. Увы, почерк фельдшера был столь неразборчив, что до сей поры Деникин не смог заставить себя в него вчитаться. Он намеревался сделать это прямо сейчас, по мере разговора с Чувашевским.

– Помощник полицмейстера Деникин, – сказал он, присаживаясь и пряча за бумагами лицо. Впрочем, от запахов тонкие листы, как выяснилось, не ограждали.

– Учитель реального училища Чувашевский, – грустно отрекомендовался больной.

– Младший мой брат, Ершов, которым господин помощник давеча интересоваться изволил, посещает ваши классы в реальном, – заметила все-таки решившая проследовать за Деникиным тень.

– Помню его. Темноволосый. Хороший мальчик, старательный, – согласился Чувашевский.

Ершов широко улыбнулся.

– Ну так что, господин учитель? Поговорим о том, что с вами произошло?

– На меня напали, – вздохнул Чувашевский.

– Вы посещали веселый дом и вас там зашибли... поленом, – краем глаза прочитал Деникин. Слово "поленом" фельдшер написал поразительно четко и подчеркнул дважды. – Цельным поленом. Потом подождали несколько часов, пока стечет кровь, и в сумерках вывезли в лес на дровяных санях, где и бросили.

– Откуда вы знаете? – поразился учитель.

– На то мы и полицейские, – обрадовался Ершов.

– Значит, вы их нашли?

– К кому вы пришли в веселый дом?

– Видите ли, я не искал никого определенного. В тот день я надеялся на встречу с любой из ... обитательниц. Мне нездоровилось с самого утра...

Деникин выразительно взглянул на своего помощника. Тот сокрушенно уточнил:

– Стало быть, вы отправились туда до наступления сумерек?

– Ну да, я и говорю: с самого утра. Я не пошел на уроки и вместо того направился в этот дом.

– Досадно наблюдать такое падение нравов в нашем городе, – не сдержался брезгливый Ершов. – Но как же служебный долг?

– Боюсь, я просто не мог его исполнить до посещения... заведения... ну, вы понимаете.

– Позволите ли вернуться к поискам прежнего дела няньки Вагнеров, господин помощник?

– Валяйте.

Дождавшись, пока возмущенный Ершов скроется да дверью (которую он, как ни жаль, плотно притворил за собой), Деникин продолжил.

– На какой же почве у вас вышли разногласия?

– Так как же... Я ведь все объяснял. Я не мог уснуть.

– Это я уже понял.

Внезапно Чувашевский как будто что-то вспомнил.

– Женщина! Она лежала на большой кровати, раскинув ноги...

Внутренне покатываясь со смеху, Деникин жалел, что Ершов ушел так быстро.

– Она была вся в крови! Женщина! Она мертва!

Помощник полицейского напружился.

– Что это была за женщина? Ваша... подруга?

– О, нет! Я видел ее прежде в храме, на Рождество и Крещение... Это супруга господина инженера, Вагнера...

Деникин поднялся и отодвинул сукно с соседнего стола:

– Она?

Чувашевский закрыл глаза забинтованными руками и, всхлипывая, кивнул.

– Давайте-ка вы еще раз все вспомните и расскажете с самого начала. Ершов! Немедленно идите сюда!

Вместе с Ершовым в мертвецкую вошел и вернувшийся фельдшер.

– Ефим Степаныч! – глядя на него, как на избавителя, воскликнул Чувашевский.

Проходя мимо, тот приветственно хлопнул больного по плечу и проследовал к шкафчику, где тотчас же налил себе стопку.

– Губернаторшу отравили, – сообщил он, нисколько не стесняясь присутствия ахнувшего больного. – Скоро из резиденции явятся с официальным заявлением.

– Отравили? Но чем?

– Предположу, что ей в питье влили настойку корня вератрум лобелианум. Этой дряни полно здесь растет, губернаторша далеко не первая. Часто травятся охотники да те, кто по грибы да ягоды ходят. А местные знахари сим ядом от опоя лечат. Но с чего бы ему взяться в доме генерала?

– При нем как раз живет местный, тот нанай, что с нами следы пытал.

– Да, ваша правда... Я ведь тоже видел этого мальчишку в резиденции Софийского, а все голову ломал. Точно, тут дело семейное. Как ловко вы сразу все поняли, господин помощник!

***

– Давайте-ка подумаем. Что мы имеем?

В ожидании посетителей из резиденции, Деникин и Ершов уединились в кабинете Осецкого, оставив фельдшера с Чувашевским, а околоточных – с нянькой Вагнеров.

– Господин полицмейстер и Вагнеры по-прежнему убиты, а их единственный ребенок теперь по нашей милости сгинул в лесу.

– Как я и говорил ранее, госпожу Вагнер, несомненно, убила эта каторжница, а самого Вагнера пришибли каторжники. Они же потом отправили на тот свет и господина полицмейстера, который напал на их след...

– Замечу только, Деникин, что мы до сих пор не имеем абсолютно ни единого доказательства нашей нескладной версии.

– А как же ваши опыты над рубахой и нянькины признания?

– Они как раз противоречат вашим словам: если жертвой в самом деле стал капитан Вагнер, то произошло это прямо в его доме. Кроме того, вы же сами сказали, что господин учитель, этот любитель пошлых удовольствий, уверен, что видел в заведении Фаня тело госпожи Вагнер. Это полностью снимает с нашей пленницы хотя бы одно подозрение.

– Чувашевский все еще нездоров после удара поленом.

– И то верно. Но если хоть на миг допустить, что его разум не до конца помутился – что могла госпожа Вагнер делать в веселом доме?

– Околоточный сказал, что, по речам этой няньки, у них совсем не было денег.

– Вы допускаете...?

В этот момент их прервали.

– Расступитесь!

– Да это же никак мертвец! Люди-иии! Соседушки! Сызнова покойника несууут...

IX

Молебен не состоится

Отчего же не слышно перезвона колоколов?

Неужто Василий в суматохе потерял счет времени, и напрасно вообразил, что настал день воскресный?

Если так, то оно даже к лучшему: будет больше возможностей просочиться в резиденцию незамеченным.

По будням отец, если все шло, как обычно, принимал просителей в кабинете во втором этаже, редко покидая его до полудня, а мать занималась своим в будуаре. Все солдаты, как правило, тем часом собирались с прислугой в людской. В воскресные же дни домашние непрестанно сновали по дому.

Тень, указавшая дорогу намедни, вопреки ожиданию Василия, так и не сказала ни слова. Досадно: Василий ожидал куда более теплого приема. Да и хибара, в которую он проник, без труда разделавшись с простым навесным замком при помощи карманного ножа, к тому располагала. Однако, едва дверь, сдавшись, отворилась, как тень бесшумно скрылась за сугробами. Впрочем, сокрушался сын генерал-губернатора недолго. Все же он сильно устал.

Дом покинули совсем недавно, он не успел остыть. Проводник не подвел, приведя сюда Василия – судя по разбросанным вещам, жильцы вряд ли собирались возвратиться слишком быстро.

Юноша развел огонь в еще теплом очаге, зажег свечу и двинулся в маленькую спаленку. Поставив подсвечник на комод, он с удовольствием впрыгнул, не раздеваясь, в растрепанную постель. Однако, несмотря на тулуп, в бок потянуло холодом. Не глядя, Василий дотронулся до стены и обнаружил нехватку солидного куса.

Заткнув пролом пуховой подушкой, юноша осмотрелся. Он никак не мог понять, чей это дом.

Тут имелось всего два помещения – маловато для зажиточного хозяйства. Однако и на крестьянский угол разворошенное жилище не походило. Добротная кровать из хорошего дерева, поблескивающего в полутьме лаком, фарфоровые настольные часы, зеркало, объятое завитками. На полке над комодом с вырванными ящиками стояли дагерротипные портреты, но со своего места Василий не видел, кто там изображен, а вставать не хотелось.

Повернувшись на живот, молодой Софийский намеревался отдаться сну. Однако, опустив взгляд вниз, он увидел у ножки комода, между половицами, проломленными во многих местах, очевидно, тяжелым ударом ноги, небольшой белеющий ком. Надо думать, мусор, но Василий все же потянулся и достал его – с тем, чтобы тотчас брезгливо откинуть. Зуб! Жильцы-то, похоже, имели достаточные причины, чтобы столь спешно удалиться.

Не будучи, впрочем, слишком впечатлительным, Василий вскоре заснул. Пробудился он от стука в дверь, которую накануне осмотрительно запер, и криков. Выглянув на улицу, увидел и причину своего нежданно скорого пробужденья: возле дома бродила, вызывая, чья-то прислуга. Постояв у входа, она вдруг двинулась в обход и заглянула в окно – Василий едва успел спешно задернуть занавеску.

Гостья, тем временем, восвояси не спешила. Украдкой заглядывая в щель, Василий видел, как она то стояла, переминаясь, то снова пускалась ходить вокруг дома, регулярно заворачивая и стуча в дверь. Так прошло не менее двух четвертей часа.

Однако шум, наконец, все же стих. Осторожно выглянув, Василий увидел, как женщина удаляется. Оставаться в доме больше не безопасно: она могла вернуться, и – кто знает? – привести за собой тех, кто разорил жилище. И, в лучшем случае, Василию пришлось бы ответить на вопросы, которых хотелось бы избежать. Сын генерал-губернатора решил рискнуть.

В гардеробе он обнаружил пальто-шинель с капитанским погоном. Авантюрно. В городе, где едва ли не пятая часть военных, он либо успешно затеряется среди них и останется незамеченным, либо же, напротив, его окликнут – а если при том и узнают, то тяжкой беседы не миновать.

Впрочем, в шкафу хранилась и женская шуба на лисьем меху. Василий скинул тулуп, в котором провел ночь, и не без озорства переоблачился. Он был тонок и мал в плечах, так что одежда пришлась точно впору.

Увидев сына в этом наряде, Софийский бы тотчас же влепил ему оплеуху и выслал с глаз долой, не теряя слов. Но его тот самый взгляд... он стоил моментов боли!

Василий закутался по самые глаза в цветастый женский платок и вышел, не притворив за собой дверь.

Но двинулся он не в резиденцию, а вновь в лечебницу. Больше идти было ровно некуда.

"Побуду для надежности денек, а потом уж точно к папеньке наведаюсь".

Василий старался идти спокойно и размеренно, сдерживая шаги, не спеша и не слишком опуская голову. Так, сопровождаемый удачей, он и дошел до места, не будучи никем остановленным.

Однако доктор все еще не появлялся.

Возле лечебницы как раз никто не стоял, а отдохнувший Василий уже не был столь щепетильным, что и уставший. Кроме того, он не намеревался ничего красть. Доктор бы точно все понял.

Поднявшись на сугроб, юноша, подпрыгнув, ухватился за низкий конек, и, повиснув на нем, выбил валенками окно мансарды. Звон получился гораздо более громким, чем он рассчитывал. Не медля ни секунды, Василий вперед ногами ввалился внутрь – и тотчас же оказался застигнут: в дверном проеме стояла фигура. Принадлежала она не доктору. Одновременно напуганная и обескураженная преступным вторжением и необычным одеянием гостя, отбросившего шаль, фигура не шевелилась. Впрочем, и Василию имелось, чему подивиться, начиная с очевидного – он не ждал здесь встретить людей. Однако, теперь стало ясно, и отчего дверь заперли изнутри, и отчего она не отворилась.

– Я к доктору, – не придумав ничего лучшего, объяснил Василий.

– Доктор уехал, еще в метель. В Алексеевку, оспу прививать. В округе нанаи, говорят, захворали, как бы не разнесли.

– Но как же: слыхивал я, он запил?

– Таким и уехал. Не впервые, чай.

– Далеко ушел, не скоро вернется.

– Да.

Василий замешкался.

– Давеча вы не зажигали свет.

– Да. Но ведь и вы не будете, ежели останетесь, верно?

Посчитав ответ гостеприимным согласием, Василий призадумался, чем исправить разрушения в мансарде. Ему приглянулся шкаф с бумагами: обширный, но по виду – не слишком тяжелый. То, что надо.

***

– Пока вы не можете уйти, господин учитель. Вы совсем не здоровы. Вам требуется неусыпный присмотр! Более того, вам точно надобна операция. Пожалуй, мы посмотрим на вас еще день-другой, а затем, ежели Черноконь так и не вернется, я сам ее проведу.

Доктор (Чувашевский предпочитал звать его про себя именно так, стараясь выталкивать из головы мысли о настоящем ремесле) вновь снял повязки с поврежденных ладоней и ступней, причинив нестерпимую боль. Она заставляла на время забыть даже о расшибленной голове, не говоря уж о душевных муках.

Растирая каждую рану марлей, вымоченной в спирту, фельд... то есть доктор говорил слова не менее мучительные, чем те действия, что производил. Чувашевский вновь ощутил на своих щеках сырость непроизвольных слез.

Вся ситуация сложилась настолько абсурдно и плачевно, что Чувашевский более не сомневался: несмотря на все пережитые ранее трудности, эта – несомненно худшая из того, что с ним до сей поры случалось. Истинно, бес попутал его посетить проклятый оплот блудниц!

Чувашевский принялся вслух читать "Отче наш".

– И верно, помолитесь. Это лучше, чем кричать. И, все-таки, постарайтесь не дергаться: от этого я повреждаю вам пузыри. Вот, посмотрите-ка на своих соседей – вытерпели куда больше вас, а молчат.

Сколь глупая, грубая шутка, вновь напомнившая об ужасе ситуации: о том, что учитель лежал среди тел в мертвецкой! Однако, несмотря на варварское высказывание, фельдшер все же заботился о Чувашевском. Кроме мучительных процедур, ставил усыпляющие уколы и давал микстуру, от которой боль уходила и на короткие минуты становилось покойно на душе. И, помимо того, он сказал правду: в отличие от тех, кто лежал на иных столах, учитель все еще оставался жив.

– Какой сегодня день? – вдруг спросил Чувашевский.

– Кажется, воскресенье, – отвечал фельдшер, произведя подсчеты. Учителю сдавалось, что за все время, минувшее с ужасного дня, тот ни разу не покидал управы.

– Совсем свело. Даже если вы меня выпустите, я во всяком разе не успею и на поздний молебен, – огорчился учитель.

– Разве вы не знаете? – удивился врачеватель. – Молебен не состоится.

– Как же так? Отчего? – встрепенулся Чувашевский, испытав неприятное предчувствие.

– Верно, а я и запамятовал: его как раз внесли, как вы уснули после морфия. Именно потому я и успел его бегло осмотреть.

– Кого же? – нетерпеливо вскрикнул учитель.

– Отца Георгия, – фельдшер указал кивком головы на очередной стол, покрывшийся буроватым сукном.

– Не может быть! Боже!

– Увы. И, знаете, думаю, господин помощник прав: это одна банда. И господин полицмейстер, и отец Георгий убиты одним способом: у них рассечена яремная вена. Это вот здесь, на шее, – фельдшер указал на Чувашевском. – Но орудия разные. Отца Георгия зарезали довольно широким ножом, лезвие которого, полагаю, каким-то образом дополнительно обточено вручную. Так часто делают. Однако и господин полицмейстер, и госпожа Вагнер убиты одним и тем же ножом, весьма необычным: очень тонким и длинным... Но, в отличие от господ, чья смерть, вероятно, стала весьма скорой, даме самым изуверским способом вспороли живот. При всех различиях все три случая в чем-то схожи, вы не находите?

– О боже мой! Боже мой! Зачем вы мне все это рассказываете? – напасти Чувашевского дополнились подкатывавшейся к горлу тошнотой.

Дверь в мертвецкую отворилась. Морщась и зажимая носы, вошли трое. Тот, что нынче возглавлял городскую полицию и давеча представился, как Деникин – худой, долговязый, с капризным лицом и удивленно приподнятыми бровями. Его помощник Ершов, чей брат числился в учениках Чувашевского – невысокий, смуглый, пухлогубый, с курчавыми жесткими волосами мавра. И третий – великан с кулаками величиной в хлебную буханку. Бороду они уже который день не брили, да и одежду не сменяли.

– До чего же здесь смердит!

– Впрямь, мочи нет. Мы должны с ними что-то сделать, господин помощник, и немедля! Вдова господина полицмейстера уже не раз спрашивалась, когда она сможет погрести тело. Три дня по обычаю когда еще истекли, – обиженным тоном заметил великан.

– Фельдшер, когда же вы докончите осмотр?

– Я еще намедни оставил подробнейший отчет на вашем столе, господин Деникин. Я как раз завершил анализ содержимого их желудков, и ...

– Епифанов! Отправляйся к вдове: пусть шлет за телом, и поторопится! Но что делать с госпожой Вагнер? Погребать за казенный счет?

– Не иначе. Изволите оформить?

– Именно, и поспешите! Так, а тех трех зашибленных, как вижу, вы уже отдали?

– Да, их отчеты я тоже оставил.

– Да-да, конечно. Я видел. Давайте-ка осмотрим отца Георгия.

Пока фельдшер, вдаваясь во все большие терзающие разум детали, повторял все, уже ранее услышанное Чувашевским, Деникину, учитель погрузился в собственные думы. Мысленно он посещал храм, но не только присутствовал на службе, а и принимал таинство исповеди. Не взирая на ту минувшую неприятность (хоть и не столь мучительную для тела, как нынешняя, но не менее болезненную для души), покаяние исцеляло, как ни что иное.

До чего же хотелось прямо сейчас поговорить с батюшкой! Конечно, не с отцом Георгием, с другим. Поведать, как все вышло, от начала и до конца. Ведь и в тот раз Чувашевский наконец-то поступил так, как велела не только совесть, но и христианский долг. И лишь только по этой причине ему снова пришлось согрешить, и куда более тяжко, чем прежде. Но ведь его собственный грех проистек из чужих грехов!

Чувашевский снова начал шепотом молиться.

***

Прихвостни сатаны – адские черти – до скончания веку жарят грешников на сковороде. Только они это делают уж после смерти – после того, как все грехи почившему растолкованы. Все по правде и справедливости – и бесы-то ее ведают, но только не эти живые демоны из плоти и крови.

Так, может, и нет его, никакого ада-то?

Павлина давно уже не молчала: не такова была эта боль, чтобы, превозмогая ее, чужие секреты и дальше сокрывать.

О хозяевах своих, Вагнерах, поведала, кажется, все до каждого дня их жизни, начиная с того, как они на эту землю, сошедши с парохода, ступили. То, что сама не видала – с чужих слов знала, не умолчала.

Но они не верили, продолжали свое – и Павлина все говорила. И о том, кто окна в доме купца Перова побил, и кто денщика губернаторского в позатом году утопил, и как она сама мужа своего непутевого порешила, со случайным молодцом – а вовсе не деверем! – сговорившись. Эх, и сожалела потом, свечки за упокой ставила да добрым словом поминала, но назад-то не воротить. Даже о том, как прислуга-иноверка хвалилась, что купцово добро покрала, и то Павлина поведала.

– Ну, что у вас?

– Все бред несет, господин помощник. Мы тут уже совсем с ней умаялись. До чего же упрямая баба!

– Так что говорит-то?

– На господ Вагнеров, что и прежде, клевету наводит. Мол, господин инженер каждый день все новости вызнавал и записывал, что в городе происходит, а потом все бумаги куда-то переправлял. Как думаете, вправду или нет?

– Мы потом это проверим, Сомов. Еще что?

– Говорит, капитан до поры до времени ни с кем в городе близко не сходился и вечерами дома бывал и над бумагами сидел. Ну, это мы и без нее знаем. Однако потом, по ту осень, вдруг стали к нему каждый день разные люди ходить, а потом и он стал куда-то к ночи пропадать.

– Что за люди?

– Да ее послушать – выходит, что почти весь город.

– А именно?

– Отец Георгий, мол, часто стал захаживать.

– Это к Вагнеру-то? Вот в это ни за что не поверю.

– Ну и мы все о том же. Потом, говорит, осенью, вышла она по грибы с ребенком, пока господин инженер дома был, а воротилась – дверь настежь, а от хозяина всего-то и осталось, что разорванная рубаха.

– Опять лжет. Похитители его что, переодели? Стой, а про рубаху вы ей сказали?

– Никак нет! Сама начала.

– Подожди-ка. А это была та же рубаха, в которой она его и видела до ухода?

– Слышишь? Отвечай!

Павлина помотала головой.

– Все к тому, что это ты и порешила хозяина, каторжанка, а тело спрятала. Одна, либо тебе помогал кто – мы еще вызнаем. Так, а откуда речи про отъезд пошли?

– Они должны были ехать...

– К государю?

– Не ведаю... У Петерьбурху.

– Значит, ты его убила?

Павлина снова не согласилась.

– Сгинул он! Сгинул! Я и барыне про то сказала – та не поверила. Мол, убыл барын, как должон был, а мне всякое примерещилось.

– Чего же ты сразу в управу не пошла?

– Так как же? Барыня ж сказала, будто барын-от убыл. С чем мне было жалобиться? А как она в свой черед сгинула, я и надумала итить.

– Лжет, Сомов. Все лжет – от и до. Продолжай. Нет, погоди: а про госпожу Вагнер она что наболтала?

– Прямо и повторять неловко, господин Деникин...

– Чего уж там. Не стесняйся.

– Ну, треплет она, что поначалу они хорошо жили, ладно. Говорит, капитан писал на бумаге паскудные рифмы про городских и Наталье... то есть госпоже Вагнер, читал, и они, значит, вместе смеялись. Но потом меж ними кошка пробежала, и стали они браниться. Вагнерова в общество хотела, а сам не велел: дескать, нельзя им. Потом принялись и про деньжишки браниться... И Наталья ослушалась, по-своему стала делать: выходить начала одна, а потом и полюбовников заводить. Дескать, по ним и бегала ночами – вот такие вышли ее подруги.

– Что, нескольких?

– Мелет, что так. А потом, с осени, как капитан пропал, Наталья, говорит, и вовсе благопристойный облик потеряла. Верите, нет: говорит, деньги-то появились. Но, под конец, мол, остался у нее вроде как один.

Павлина с болью, не уступающей телесной, думала про светлоголового, большеглазого ребенка. Сиротина, одна, как перст, на всем свете, больше ни единой душе, кроме няньки, не нужная. Сгинула в зимнем лесу, где кишит невесть что. Дай волю – Павлина бы прямо тотчас же, как была, в рванье, без тулупа, бегом бы бросилась в самую чащу. Ни разу бы за дорогу не встала передохнуть. Но увы, бесы из плоти сильны и не пустят, пока не сгубят если не душу, то плоть.

– И кто это был? С кем госпожа Вагнер встречалась этой зимой? Говори! Говори же!

– Не-е. Усе. Не скажу.

– Гляди – вновь дерзит. Нагревай щипцы.

– Помру, поди. От упокойницы-от проку вам многонько.

– Думаю, она просто выдумала всю эту гнусную историю, Сомов. Передохните и начинайте заново, – велел главный бес.

– А ну живо говори, с кем она путалась, ежели не брешешь! А то как поднажмем – и впрямь помереть захочешь, – околоточный и впрямь устал от многочасового допроса.

– Все вам скажу, да токмо ежели Варюшку воротите! Либо помру, да так и не прознаете! – злобно выкрикнула Павлина.

***

Миллер до последнего не хотел идти к доктору. С присущей ему пошлой фамильярностью, тот принялся бы выпытывать, как архитектор сумел получить столь необычную травму. Многозначительного молчания доктор не понимал, а не слишком умелую ложь – по этой части архитектор умениями не блистал – распознал бы, но на достигнутом не остановился. Слишком долго доктор прожил в этих краях, и потому утратил малейшие представления о приличиях.

В итоге Черноконь, как паук, несомненно, накрепко оплел бы Миллера сетью слов и выжал из него признание. После чего оно бы не долго задержалось в лечебнице: зная абсолютно всякого в городе, доктор бы моментально растрезвонил секрет на всю округу. И Миллер, и, что куда важнее, Шурочка, оказались бы вмиг бесповоротно опозорены.

Однако, более дожидаться счастливого внезапного исцеления становилось совершенно точно нельзя. Воспаленная рука набухла, почти вдвое увеличившись в размерах, каждое движение с болью отдавалось в плечо – Шурочка же исчезла и неизвестно, что она сотворила со своей репутацией и без помощи архитектора...

Проводить хозяина вызвалась Маруся. Всю дорогу она суеверно сокрушалась о причинах городских напастей. Как выяснилось, нынче не служили воскресной службы оттого, что и отец Георгий пал жертвой убийц.

Признаться, тревога в некоторой степени передалась и самому Миллеру, чуждому подобного рода предрассудков.

Увы, стоило дойти до цели, как выяснилось, что душевные метания были напрасны. Лечебница оказалась закрыта, причем, что необычно, изнутри.

– Не мог же Черноконь уйти из своего дома сквозь слуховой ход, как и Шурочка... – вслух рассуждал архитектор.

Его спутница, прежде рассудительная девушка, снова помянула нечистую силу и перекрестилась.

– Нету доктора. Теперича, говорят, фельдшер в управе самых уж недужных принимает, – крикнули Миллеру с другой стороны дороги.

– Благодарю, – Миллер приподнял щеголеватую, совсем не соответствующую лютой погоде, шляпу. – Пойдем, Маруся. Заодно про Шурочку сведаем.

– Погодите, Лександр Степаныч. Это тот фельдшер, что покойников на куски кромсает? Вы и вправду ему намерились показаться? – душевное состояние девушки ухудшалось с каждой минутой.

– Ступай, Маруся. Я сам, – мягко отвечал Миллер.

Однако прислуга его не оставила – сопроводила до самого порога.

– Нет покуда вестей, господин Миллер, – сходу встретил дежуривший околоточный.

– Мне бы вашему доктору показаться, – Миллер поднял вверх руку, но, впрочем, повязка не позволяла увидеть раны.

– Да он же... как бы это сказать? Не совсем по живым людям-то. То есть, точно наоборот. Правда, у него уже есть один живой – может, и впрямь вас примет?

Дежурный проводил Миллера в соседнее помещение. Смердело там так, что выступили слезы.

– Фельдшер, к тебе снова живые... Господин архитектор!

Тусклый, сутулый человек, волхвовавший над столом, обернулся.

– Будьте любезны присесть вон на ту табуретку. Я вынужден просить вас переждать лишь минуту: мне нужно окончить этот надрез, в ином случае все испортится.

Миллер повиновался, хотя все меньше полагал, что нелепая затея, несомненно, продиктованная жаром, имеет возможность завершиться чем-то благоприятным.

– Полагаю, я вас прежде встречал, – заметил тихий приятный голос откуда-то сбоку.

На миг Миллеру показалось, что он, как и тошнотворный запах, доносится с одного из пугающих столов, покрытых нечистыми простынями.

Должно быть, слова Маруси произвели на ее хозяина куда большее впечатление, чем он сам мог себе признаться.