Текст книги "Медленный вальс (СИ)"

Автор книги: ЮЛИЯ ЛЕДЕНЦОВА

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

МЕДЛЕННЫЙ ВАЛЬС

   У Серёжи серые глаза, и желтоватые, пшеничного цвета волосы, легко выгорающие на солнце. Мы знаем друг друга сто лет. Дружили и работали вместе наши отцы, а мы в параллельных классах учились. Я помню начало...

   Азовское море, маленькая турбаза рядом с рыболовецким совхозом, в крохотном, тогда ещё никому не известном местечке. Жаркий ветер, и запах чабреца, который мы собирали по склонам холмов. Вечерами Серёжка ловил слетающихся на свет фонарей жуков, сажал их в спичечные коробочки, и приносил мне, уговаривая потрогать. Но я боялась. Днём я плавала на матрасе, и мечтала, как налетит вдруг ураган, унесёт матрас в открытое море, а Серёжа отвяжет рыбацкую лодку, кинется мне на выручку в бушующую стихию, и, конечно, спасёт. Урагана так и не состоялось, но мы всё равно сдружились. Ровно так, как могут дружить мальчик и девочка.

   Ах, Серёжа! Сколько записей было сделано в альбоме только ради тебя! «Что сильнее – дружба, или любовь?» – на этот вопрос девичьей анкеты я до сих пор не знаю ответ.

   Иногда он носил мой портфель, порой мы вместе гуляли. Среди одноклассниц ползло завистливое: «Ирка с Серёжкой ходит».

   Потом мы расстались. Сергей перевёлся в лицей при Техническом университете, – готовился поступать куда-то в Москву. Прекратилась и наша дружба. Помнится, я жутко страдала, и даже плакала, переживая «измену».

   Куда поступать, решительно не представляла. Идти по гуманитарной линии, в мед? Не подходит – химию я секла хорошо, но крови боялась панически. Податься в пед, стать учителем? Не с моим характером. Так, после недолгих раздумий, химфак универа стал желанной, хотя и случайной целью.

   Мы столкнулись в дверях приёмной комиссии:

 – Серёжа?! Ты что здесь делаешь?

   Он медлил, будто не узнавал, усмехнулся:

 – То же что и ты, наверное.

 – А как же Москва? Не поехал?

 – Да вот... не сложилось, короче – поморщился, и я поняла, что не хочет на эту тему он говорить. Но мне-то, мне-то какая разница! Главное, что...

 – Ты куда подаёшь?

 – На информационные технологии. А ты?

 – Химфак.

 – А-а-а... В монастырь собралась? – снисходительно улыбнулся. Я закивала как дурочка, будто была очень рада оказаться в «монастыре».

 – Ладно, пока! – и умчался.

   А мир вокруг расцветал! Весело суетились абитуриенты, улыбались из-под очков пожилые преподаватели. Предстоящие экзамены, волнение, подготовка – всё, буквально всё выглядело сплошным праздником! Я почему-то знала – наверняка поступлю! А потом... потом мы опять будем вместе...

   И мы были. Встречались по утрам на остановке. После занятий, если расписания совпадали, ждали друг друга, ехали вместе домой. А на большой перемене, между третьей и четвёртой «парой», ходили в «Лакомку» – меню студенческой столовки нас не устраивало.

   В то время все носили «варёные» джинсы. Мне всегда больше шли юбки, но и я не могла устоять против повальной моды. Изделие турецкой фирмы Mavi, приобретённое на «толкучке», имело бледно-голубой, почти белый цвет, и сидело будто влитое. В мамином взгляде сквозило неприятие, но она только скептически поинтересовалась:

 – И ты будешь в этом ходить?

   Я покрутилась перед зеркальной створкой шкафа – джинсы облегали фигуру неимоверно плотно. Моя и без того немаленькая попа казалась в них ещё больше. В другой раз я бы, наверное, одумалась, но сейчас что-то подзуживало изнутри: «Покажи себя! Сколько можно?!» И я ответила не терпящим возражений тоном:

 – Да! Буду!

   Таскала я эти штаны, как говорится, «в каждый след» – в университет постоянно, ну и так, куда придётся. Одела я их и в тот злополучный день.

   В «Лакомке» всегда толпы народу – студенты и случайные прохожие, забежавшие перекусить, или купить чего-нибудь вкусненького в кулинарии. Серёжа взял нам по безейному эклеру и стакану какао. Все сидячие места были заняты, я ждала его у стойки, расположенной вдоль окна. Перехватила поднос, рассчитывая помочь, но тут кто-то толкнул меня под руку. Стакан упал, какао выплеснулось, обрызгав худую высокую девушку с чёрными мелированными волосами. Она отпрянула резко, смерила меня коротким злым взглядом, процедила сквозь зубы:

 – Смотреть надо! Кор-р-ова толстая!

   Я опешила. Слова извинения застряли в горле. В поисках защиты бросила взгляд на Серёжу, а он... быстро отвёл глаза... Всего краткий миг, но мне было достаточно!

   По белым джинсам растекалась коричневая клякса. Сергей выхватил из кармана платок, кинулся затирать, будто платком можно стереть происшедшее. Я стояла в оцепенении, и больше всего хотела провалиться сквозь землю, вот прямо на этом самом месте. На лекцию не пошла, помчалась домой, а там сорвала с себя ставшие ненавистными штаны, забросила на самую дальнюю полку, и больше уже не надела.

   Потекли дни. Мы всё так же встречались на остановке, но что-то оборвалось... А может, ничего никогда и не было, кроме моих фантазий?

   Не есть после шести – это закон. И я упразднила ужины. Не есть сладкого – это закон. И я отказалась от любимых своих шоколадок. Не мешать углеводы с белками – это тоже закон. И мамина стряпня перешла в категорию вредной пищи. Ничего не помогало.

   Я села на яблочную диету. Но оказалось, что наесться свежими яблоками невозможно. Я запекала их в духовке. Трудней всего давалось ограничение жидкости. Меня, привыкшую гонять чаи по десять раз на дню, постоянно мучила жажда.

   С Серёжей видеться избегала – делалось стыдно от мысли о прежней наивности, а в голове прокручивался один и тот же сценарий: как я иду, стройная, лёгким танцующим шагом, а он смотрит вслед, и раскаивается.

   Но эффект от всех диетических изуверств оказался мизерным. Зато испортились отношения с мамой. Она, миниатюрная по природе, раздражалась от моих «закидонов». Говорила, что я унаследовала широкую кость от отца, и нужно выкинуть из головы всю эту блажь. Ну а Серёжа... что Серёжа? Подростковая влюблённость, которую я зачем-то тащу в новую жизнь. Как чемодан без ручки, набитый любимыми, но давно изношенными вещами. А может и не изношенными, просто детскими, из которых я безнадёжно выросла. И мне вспоминалось бирюзовое платьишко с вышитой балериной, которое я носила лет в шесть или семь. Оно очень мне нравилось. И как потом, будучи уже, наверное, классе в четвёртом, я обнаружила это платье среди тряпок на даче, и как жалко мне стало его, такое миленькое и забытое. Надеть его тогда ещё было можно, а носить – уже нет.

   Но ведь люди – не вещи! А чувства – не платья! Они изменяются вместе с людьми, или... гаснут. Но моё чувство не хотело ни изменяться, ни гаснуть.

   Папа к моим страданиям относился иронически. Он, как и все мужчины, вообще старался не лезть в наши «бабские дела». Его занимали другие, гораздо более важные проблемы. Уходил всегда рано, часто задерживался на работе. А я злилась, и думала, что вот папа полюбил хрупкую маму, а меня кто полюбит?

   Окончательно разругалась с матерью, когда та сказала, что с широкими бёдрами мне, наоборот, повезло, и привела в пример отцовскую бабушку, благополучно родившую троих. Я живо представила себя в образе дебелой селянки, в длинной юбке, за подол которой цепляются трое малолеток. «Корова», корова и есть! Захотелось бросить всё, и сбежать из дома, но я только ушла в свою комнату, и захлопнула дверь. Больше мы не разговаривали.

   А потом всё изменилось. Заболел папа, внезапно и тяжело. Бывает, недуг таится внутри, вершит злое дело, но человек не чувствует ничего. А когда почувствует, то оказывается, что уже слишком поздно. Сделали операцию, но это не помогло. Метастазы, как мелкие чёрные муравьи, расползались по организму. Врачи тронули скальпелем их гнездо, и вот они теперь искали приюта, в костях, в печени, в лёгких...

   Кто-то из девчонок в группе дал почитать «Диагностику кармы». Там писали, что рак означает отказ от жизни и недостаток любви. Только какое отношение всё это имело к моему папе? Это он-то, без которого нигде ничего не двигалось и не вертелось, отказывался от жизни?! Но скоро у меня не осталось ни сил, ни времени, чтобы что-то читать. Мы с мамой дежурили посменно, дневали и ночевали в больнице. Я перестала посещать лекции, потому что маме надо было ходить на работу. Лечение требовало средств. А их нам всегда не хватало.

   Инопланетянка смотрела на меня из зеркала по утрам – овал лица сократился до треугольника, кожа потемнела, глаза, огромные и слезящиеся от недосыпа, ввалились. Бордовое трикотажное платье «на каждый день», извлечённое из шкафа в преддверии холодов, висело на мне как на вешалке. Из-под подола торчали худые, обтянутые чёрными колготками ноги. Я больше не напоминала корову, скорее клячу, и теперь Серёжа вряд ли стал бы стыдиться меня... Но, Боже, как немыслимо далеко всё это осталось!

   Папу выписали в декабре. Он лежал на кровати в спальне. Приходящая медсестра делала уколы. Говорят, мужчины плохо переносят боль. Но плакать от боли разрешено только женщинам. И я плакала. А папа молчал, улыбался. Когда становилось совсем тяжело он уходил внутрь, прикрывал глаза, и я каждый раз боялась, что папа уже не вернётся. Постепенно всё как-то стабилизировалось. То ли дало эффект лечение, замедлив развитие болезни, то ли папина воля к жизни делала своё дело.

   К новому году, как обычно, поставили ёлку. Раньше ёлку всегда приносил папа. В этот раз мы с мамой привезли её вместе на санках. Запах хвои и праздника наполнил квартиру. Ёлочка была маленькая, но вместе с ней жизнь продолжалась.

   Тридцатого декабря неожиданно потеплело. Снег таял. В новогоднюю ночь над городом повис туман, с неба сыпалась мелкая водяная морось. Я и мама принарядились, папа оделся, и вышел к столу. За окном взмывали в воздух ракеты, грохотали петарды. В черноте стекла отражалось наше скромное семейное торжество. Пили шампанское, поднимали бокалы за новый год, за здоровье, смотрели друг другу в глаза, такие близкие, такие родные. И я вдруг почувствовала, что опять плачу.

   А третьего января ветер разогнал тучи, ударил мороз, и началась сессия. Улицы сковал гололёд. Дома топили неважно, я мёрзла, сидя за учебниками в шерстяных рейтузах и кофте. Мозги работали плохо. Я не могла сосредоточиться, постоянно отвлекалась, и всё время думала, что обязательно завалюсь. И это было лучше, чем бесконечное томление у папиной постели, перемежаемое то проблесками надежды, то ожиданием непоправимого. С неопределённостью сессии я могла хотя бы как-то бороться, зазубривая материал наизусть, и выводя в общей тетради формулы холодными непослушными пальцами.

   И я побеждала. Пусть одними лишь тройками, выезжая где на шпаргалках, а где на жалости. Последней в графике значилась физика. Женщина с еврейской фамилией Ройтман смотрела на меня холодным, как намёрзший на окна аудитории лёд, взглядом. Мы с девчонками не раз гадали, сколько ей лет. Она никогда не улыбалась, и вообще не проявляла эмоций. Может, потому и сохранила безупречно гладкую кожу без всяких следов подтяжки. Чёрные брови-ниточки, высокий без единой морщинки лоб, волосы, собранные на затылке в тяжёлую кулю. Студенты боялись Ройтман.

   А мне уже поздно было бояться. Я плавала где-то среди электронных облаков, запутавшись в тенетах корпускулярно-волнового дуализма, и мечтала лишь об одном – скорей бы кончилась эта пытка. И вдруг Ройтман, которую мы за глаза называли не иначе как Крыса, произнесла тихим, печальным голосом:

 – Ну что же вы так слабо готовы, Ирочка? – я молчала.

 – Может, придёте на пересдачу? – смысл вопроса не доходил до меня, и я продолжала молчать.

 – Не хотите? – опять вопрошала Крыса. Сгорая от стыда, я только слабо повела головой. Ройтман вздохнула, пролистала зачётку, что-то вывела там. Я скосила глаза, и разглядела «удовл.», вписанное в графе оценки аккуратным бисерным почерком.

   Всё ещё в прострации вышла из аудитории, спустилась вниз, взяла в гардеробе пальто. Лишь на улице, укрываясь воротником от морозного ветра, поняла – сессия кончилась. Я ехала домой в холодном троллейбусе, подставляла лицо оранжевым закатным лучам, и ещё не знала, что на самом деле солнце погасло.

   Первые дни и недели без папы... их просто нет... Память отказывается возвращаться туда. А дальше не стало меня. Моё тело двигалось, глаза смотрели на мир, мозг принимал какие-то необходимые для жизни решения, но самой меня не было. Я действовала как заводная кукла – каждое утро выходила из дома, ехала в университет, сидела на лекциях, возвращалась. Потом однажды утром кукла спросила: «Зачем?» Не найдя ответа, я осталась дома, и оказалось, что разницы нет никакой. Я стала просиживать в квартире дни напролёт, и время остановилось совсем.

   Мама уговаривала не поддаваться депрессии, говорила, что надо жить дальше, а за пропуски могут отчислить. Но сама держалась лишь благодаря многолетней привычке, точно так же механически проходя по ежедневному кругу.

   Ночью мне снились сны. Я видела папу, и точно знала – он жив. Просто теперь он чем-то отличался от нас, и потому мы не можем быть вместе. Я говорила с ним, всегда о каких-то пустяках, и не могла понять, какое препятствие нас разделяет. А потом осознавала что просыпаюсь, и тогда появлялась боль. Такая, что хотелось кричать.

   Быть может, я и вправду кричала, потому что несколько раз среди ночи мама приходила ко мне, присаживалась на кровати, и гладила по спине, как в детстве. Иногда ложилась рядом, мы обнимались, плакали вместе, и я опять засыпала. Без сновидений.

   А ещё я стремительно набирала вес. Организм остро нуждался в эндорфинах, коробка шоколадных конфет прочно вошла в рацион. Утраченная пышнотелость вернулась.

   Не знаю, чем бы всё это кончилось. Но в один из дней раздался дверной звонок. Мама пошла открывать, потом заглянула в комнату:

 – Ириш, там Серёжа пришёл. К тебе.

   Я вышла в прихожую, как была, нечёсаная, в старом домашнем халате. Сергей уже снял куртку, и расшнуровывал ботинки. Окинул меня взглядом, мы поздоровались.

   В зале беззвучно мельтешил картинками телевизор. Разговор не клеился. Я смотрела на экран, и не понимала – почему явился Сергей, что ему нужно? А Сергей, словно в нетерпении, сидел, наклонившись вперёд на самом краешке кресла. Потом сделал движение, будто хотел встать, и я подумала, что сейчас он уйдёт. Он сказал:

 – Пошли в кино.

   Я спросила:

 – Зачем?

 – Там аппаратуру поставили новую. Долби пролоджик. Говорят, очень хороший звук.

   Мне было всё равно, идти или нет. Но идти значило производить множество бессмысленных действий. Они стали уговаривать меня вдвоём с мамой. Спорить с ними не было сил, и я уступила. Привела себя в порядок, переоделась, и... застыла перед зеркалом с помадой в руках. Я так давно не красила губы, не подводила глаза... Зачем я это всё? Для чего, для кого?

   В полупустом кинозале гулял ветер. Ноги мёрзли. Долби пролоджик оглушительно грохотал. Я прижалась плечом к Сергею, чтобы согреться. От него тонко пахло одеколоном, и... мужчиной. Как от папы. Наверное, в первый раз после тех детских лет мы с Серёжей так близко... Сергей пошевелился, и взял мою озябшую руку в свою.

   Я не запомнила, что мы тогда смотрели. Мы сходили в кино ещё раз и два. Я стала ездить в университет. По утрам Серёжа теперь вновь ждал меня на остановке.

   Потом погода повернула к теплу, и наши прогулки сделались регулярными. Мы больше не спешили укрыться от ветра, бродили по всему городу, болтали о разном. Однажды я взяла Сергея под руку, с тех пор мы так и ходили. Совсем как влюблённая пара... Но только внешне. Он не стал моим, а я не стала его...

   В Художественный музей забрели случайно. Н.К. Рерих – гласила афиша у входа. Нет, конечно, здесь не были оригиналы. Лишь репродукции, копии фотографий, описание жизни. Я мало знала о нём. Только что он путешествовал по Индии, женат был, кажется, на Блаватской, и писал картины. Впрочем, нет, Блаватская жила раньше.

   На картинах небо. Жёлтое и багровое, розовое и голубое. Разное. Горы. Белые, синие, коричневые, чёрные. Ломаные линии, разделяющие пространство. Красный конь, летящий среди облаков. Люди, погружённые в созерцание.

   Этот мир завораживал. Я медленно переходила от репродукции к репродукции. Заметила, что потеряла Сергея. Оглянулась. Он стоял поодаль и смотрел на меня. Оценивающе, будто впервые. Но тут же, застигнутый, отвернулся – нет, ничего не было. Но я видела.

   Я снова вернулась к картине. То была «Несущая камень». Женщина, подобная изваянию, с печальным, даже скорбным лицом. За спиной её распахивается прекрасный мир, блестит снег под лучами солнца, и синие горы устремляются в лазоревые небеса. А ей ничего не нужно. Куда идёт она со своей ношей? Быть может, в сумрак и пустоту, на свидание с тем, кого так и не смогла встретить...

 – Тебе нравится? – от неожиданности я вздрогнула.

 – Мне кажется, она очень несчастна.

 – Держательница мира – сказал Сергей. А я подумала, что он просто ошибся.

   В маленьком зале – медленный вальс. Музыка то вздымается, то опадает, заполняет пространство, и прерывается командами педагога. Мы останавливаемся, возвращаемся на исходную, и всё снова.

   Это моя затея. Серёжа агитировал ходить в «качалку», но ворочать штанги не женское дело. А вот танцевать я мечтала всегда.

 – Девушки, девушки! Спину держим, не забываем! – я стараюсь, но, Бог мой, как трудно. Всё время на отлёте вверху, а внизу очень близко. Поясница ноет, руки отваливаются, но – «делаю шэйп». Как могу. А ещё – улыбаться. Это легко... только улыбка иногда напоминает гримасу.

   Снова остановились, опять кто-то сбился. Краткая передышка, и занимаем третью позицию. Серёжина ладонь ложится чуть ниже моей левой лопатки. И – музыка! Первые такты – начали! Переход с полупальцев вниз, поворот, и снова, снова...

 – Не виснем на партнёре! – строгий голос Алины, но мы продолжаем. Серёжа ведёт безупречно, у него получается, и нужно только одно – следовать за ним, ловя каждый нюанс чутким контуром рук.

   Гордый наклон головы, прямая осанка, широкая грудь... Нельзя на Сергея смотреть. Но я не могу, и... запаздываю – его колено тыкается мне в бедро, мы отстаём на полтакта, потом ещё...

 – А вы прирождённый классицист, Серёжа – сказала недавно Алина – жаль, что не пришли в бальные танцы раньше – и я видела, как он возгордился.

   Крашеные ярко-рыжие локоны, чёрные глаза, грация танцующей королевы... – это она. При виде таких мужчины «делают стойку», и готовы бежать, радостно повиливая хвостами, по первому слову. Потому Алина нравится всей мужской половине зала, и вызывает глухое беспокойство у женской. Но она уже наметила жертву:

 – Серёжа, подойдите сюда.

   Становятся в пару. Алина говорит что-то о важности смещения вправо, просит внимательно смотреть на неё.

 – Раз, два, три... – сначала они движутся медленно, потом всё быстрее. Алина останавливает счёт, и только шорох обуви по паркету... Волнами, то опускаясь, то поднимаясь, она уводит его от меня, всё дальше, дальше... Они не смотрят друг на друга, но я ловлю искрящее электричество в их улыбках и позах. Комок где-то в груди, дыхание замирает, и – разряд! Я поднимаю лицо вверх, часто моргаю, слёзы предательски скапливаются в уголках глаз. Уже не больно. Они ещё где-то там, проходят диагональ, но мне всё равно. И легко.

   А потом мой партнёр снова со мной. Замкнутый контур рук, наклон головы... Музыка! Движение влево назад, поворот... Легко! Волна подхватывает, и несёт. Легко! Вниз и вверх, снова вниз... кружится зал, потолок, зеркала на стенах... Там в их глубине кружусь я, такая летящая, такая лёгкая и пустая, как никогда прежде...

   После занятий Серёжа ждёт меня в сквере у входа. Я смотрю на него. Снизу вверх. Он смотрит на меня. Сверху вниз, со своих метра восьмидесяти на мои метр шестьдесят. У него серые, как небо, глаза, и чёрная шапочка – «петушок». Я протягиваю руку, и рассыпаются освобождённые из-под шапочки светлые волосы. Такой он теперь смешной, непонимающий и взъерошенный...

 – Спасибо тебе – говорю я.

   Он долго молчит. Я беру его под руку, и мы идём по дорожке. Не вместе, но рядом. Отражается в лужах хмурое апрельское небо, и купаются в мутной воде пьяные от весны воробьи.

18/01/11 – 07/09/11