Текст книги "Весенняя вестница"

Автор книги: Юлия Лавряшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Старый рыбак сокрушенно покачал головой:

– Жаль, что мы тогда не додумались попросить ее отыскать побольше сокровищ и выкупить землю под нашим поселком. Док, она не передала тебе свои секреты?

– Нет, – с сожалением причмокнув, отозвался Линней. – По-моему, их и нельзя было передать. Это было внутри нее. Какое-то чутье… Валявшиеся на дороге монетки она угадывала шагов за двадцать. Может, Крон тоже родился с этим…

И воскликнул с раскаянием, от которого Алька сжалась в комок:

– Я совсем ничего о нем не знаю!

Громко отодвинув тяжелый табурет, Линней шагнул к окну, но не к тому, за которым стояла Аля, а к соседнему. Она скользнула за ним следом и замерла чуть сбоку, с беспомощным состраданием наблюдая, как подергивается от пробившейся боли его лицо.

– Может, я справился бы, – сказал Линней так тихо, что кроме нее никто его и не услышал. – Может, я сумел бы вырастить его в одиночку. Что же с того, что мне было девятнадцать лет? Я просто струсил, а теперь за это должен расплачиваться весь поселок.

Это он прошептал уже совсем неслышно, но слова Жока прозвучали как бы ответом:

– При чем тут ты, Линней? Ты не виноват. И не мучай себя понапрасну… Слышь, что говорю?

Но Линней не услышал, Алька же теперь не видела никого, кроме него, Линней стоял в каком-то шаге от нее, а створки окна были открыты… Стоило податься чуть вперед и протянуть руку…

– Я все жду тебя, – вдруг шепнул он с тоской, и глаза у него стали совсем больные.

"Кого?!" – Аля отдернула уже потянувшуюся руку.

– Может, ты мне поможешь…

Линней глядел на море, которое казалось почти черным, потому что солнце садилось с обратной стороны острова. Если б Алька решила подвинуться чуть влево, то вышло бы так, будто он смотрит на нее. Взгляд у него был тоскливым, а все лицо казалось измученным и стареющим прямо на глазах.

"Ему и сейчас тяжело справляться с этим в одиночку, – догадалась она. – Линней из тех людей, которые могут жить в одиночестве, но не перестают страдать от него… Как бы мне остаться здесь? Как же это сделать?! Я помогла бы ему… Я сделала бы для него, что угодно… Я убила бы этого паршивого Крона, только бы Линней не страдал. Он не узнал бы. Я придумала бы какой-нибудь несчастный случай. Я ведь умею придумывать…".

Ее вдруг пронзило: здесь уже село солнце, значит, в той жизни оно скоро встанет.

– Кого ты ждешь? – прошептала она, еще не собравшись с силами, чтобы оттолкнуться от желтой стены его дома и вернуться в свой бесцветный мир. – Может, ты ждешь меня?

Но в тот же момент Аля вспомнила, какое у нее обыкновенное скуластое лицо, и вздернутый нос, в котором нет ни намека на изящность, и даже не вьющиеся русые волосы. Такой мужчина, как Линней, не мог увидеть ее, даже если б ей удалось совсем перебраться в этот мир. Он попросту не заметил бы ее…

Виновато улыбнувшись, Алька отступила от окна, потом повернулась и пошла прочь. Туда, к берегу, который был нарисован ею самой. Она оглянулась только раз: Линней все еще стоял у окна, вцепившись в раму, и смотрел в ее сторону. Будто бы ей вслед… Аля зажмурилась и до того стиснула зубы, что справа жалобно хрустнуло.

"Ну и черт с ним, с этим зубом! – с ненавистью подумала она, все ускоряя шаг. – Зачем он мне? Мне ничто не нужно во мне самой. Все, что необходимо мне в жизни, заключено в теле Линнея. Только он этого никогда не узнает… И не отдаст".

Но зуб не треснул, выдержал. Алька обнаружила это уже в мастерской, с трудом поднявшись с пола. Даже не обернувшись к холсту, она добралась до дивана, где закинув за голову красивые длинные руки, спала Стася. Повернувшись к ней спиной, чтобы не разбудить взглядом, потому что спать ничуть не хотелось, Аля уставилась на стеллаж с красками, где все банки стояли вроде бы в беспорядке, на самом же деле каждая занимала свое определенное место.

"Я так и не научилась рисовать лица, – подумала она с сожалением. – Но если б и умела… Разве я решилась бы сделать его портрет? Как я объяснила бы – кто это? О, мой милый… Когда я думаю о тебе, у меня начинает так болеть сердце, что, кажется, лучше б оно совсем остановилось. Как же страшно, что мы существуем с тобой в разных мирах, и они соприкасаются только через мою любовь. Я знаю, что ты есть. Я знаю, какой ты. А ты даже не подозреваешь о моем существовании. Ты больше знаешь о любой песчинке у тебя под ногами. Ты видишь ее… Мне бы превратиться в такую песчинку… Все равно я значу не больше. Я уцепилась бы за твой ботинок, и ты принес бы меня в свой дом. Я закатилась бы в самый угол, чтоб никто до меня не добрался даже самым узким веником, и слушала бы, как ты ходишь, как смеешься, как разговариваешь с людьми, что им советуешь… Это такое наслаждение – слушать твой голос. Он один такой. Ни у кого нет даже похожего. Я специально ходила по улицам и вслушивалась в голоса – твой не спутаешь ни с чьим. И твои глаза не спутаешь ни с чьими… Если б я могла нарисовать их, чтоб наконец почувствовать на себе их взгляд! Но разве можно показывать тебя кому-нибудь? Ты – настолько необыкновенный человек, что в тебя сразу же влюбятся… Хотя – кто? Кто увидит этот портрет здесь, у меня? Стася?”

Ее передернуло от ужаса: "Нет, только не Стася! Только не такой выбор. Этого я уж точно не переживу… Хотя, говорят, человек способен пережить что угодно. Вот только испытывать на себе что-то не хочется. Я не буду его рисовать. Я никому не покажу его…"

*****

Перед сном Стася успела подумать: "Никто из духов не захотел с нами общаться… Это плохо?"

Она никогда не была суеверна, так, сплевывала для порядка через левое плечо или бралась за пуговицу, если перед ней успевала прошмыгнуть черная кошка. Но все это, конечно, было не всерьез, скорее относилось к разряду выработанных годами автоматизмов, как навсегда закрепляется привычка мыть руки перед едой.

Сейчас же все ее тело покалывало от холодного страха, поднимавшегося прямо из живота, где с недавнего времени поселилась какая-то чужая, не связанная с ней самой, боль. Она была не такой уж и сильной, но почему-то пугала Стасю, не привыкшую к боли вообще: у нее были здоровые зубы, она ничего себе не ломала и не рожала, откуда ей знать боль?

И Стася ощущала ее, как враждебное существо, внедрившееся в самый центр ее организма, подобно бомбе, которая в каком бы месте не рванула, всегда оказывается в эпицентре взрыва. Стася пыталась думать об этом с иронией и пыталась припомнить, сколько лет вообще не заглядывала в поликлинику ("Где она хоть находится?!"), но почему-то ей было не до смеха.

То, что этим вечером духи не пошли с ними на контакт, казалось Стасе зловещим предзнаменованием. "Чего?" – спрашивала она себя, но искать ответа не хотела. Однако, едва она уворачивалась от одних мрачных мыслей, как в голову уже лезли другие. Они оказывались такими же тяжелыми и, оседая внутри, ничуть не облегчали боли, которая от них только затвердевала.

А мысли эти были о том, что на поверку двадцать семь лет – это не так уж и мало, история помнила и более скоротечные жизни. Стасе не нужно было объяснять, что ценность жизни измеряется вовсе не количеством лет, но до сих пор она считала, что уже успела сделать достаточно много. Не ломаясь перед собой, Стася признавала, что местное отделение их радиостанции просуществовало пять лет только благодаря ее способности на удивление легко договариваться со спонсорами и рекламодателями. Те на радио, кто Стасю недолюбливал, не упускали случая намекнуть, что такой сексуальной девице ничего не стоит уговорить и десяток мужчин.

Когда подобные слухи доходили до Стаси, она только посмеивалась. Ей и в голову не приходило ничего доказывать кому бы то ни было и бить кулаком в грудь. Порой Стасе казалось, что она уже родилась с убеждением: от дураков лучше держаться подальше и не иметь с ними никаких дел. Поэтому, хотя ей все же приходилось общаться со множеством людей, дружила Стася только с двоими. И так было всегда, сколько она себя помнила.

Иногда она пыталась представить: какой была жизнь до Альки? Ведь провела же Стася как-то первые семь лет! И наверняка с кем-то дружила… Вот только совсем этого не помнила. По-настоящему все началось для нее только в "эпоху Альки". Стася произносила эти слова с усмешкой, но думала об этом всерьез. С появлением этой девочки Стася будто из "куколки" превратилась в бабочку и ощутила себя такой, какой и была – красивой и яркой – потому что вдруг увидела свое отражение в светлых Алькиных глазах.

      Митя тоже смотрел на нее с восхищением, но оно было другого рода, с примесью негодования на судьбу за то, что эта красота никогда не будет принадлежать ему. Аля же любила ее как истинный художник, который не станет, полюбовавшись, сжигать лес, только бы его не нарисовал никто другой.

Внешне все выглядело так, будто это Стася опекает подругу, а заодно и ее брата. Ведь это она платила за аренду мастерской и находила для Альки покупателей. Да и вообще, Стася казалась такой значительной на Алькином фоне… Но про себя Стася знала, что получает куда больше, чем дает, ведь ни она сама, и никто другой не умели творить чудеса. А вот Алька умела…

Уже проснувшись (как провалилась в сон, она не вспомнила), Стася неслышно приподнялась, опершись на локоть, и улыбнулась, оглядев подругу. Алька спала на животе, смешно, совсем по-детски скосолапив маленькие ступни и вложив одну в другую. Она всегда забиралась в постель, как мальчишка – в майке и трусиках. Стася пыталась приучить ее к красивым сорочкам, но Аля, восхищенно оглядев себя в зеркале, стаскивала легкий шелковый балахончик и совала ей назад: "Ты лучше сама носи. Я не умею в таких… Буду всю ночь сама себя караулить, как бы не порвать. У меня же плебейские привычки… Да и перед кем мне выпендриваться? Перед Митькой?"

Стася "замогильным" голосом предупреждала: "Рано или поздно у тебя появится любовник. И в чем ты ему покажешься? В этом наряде легкоатлетки тридцатых годов?"

На это Алька насмешливо щурилась: "Надеюсь, он захочет увидеть меня не в сорочке, а без нее".

Стася грозила ей кулаком: "Учти, мужчины возбуждаются на запах и красивое белье".

Но Алька не любила таких шуток. Она относилась к мужчинам с непонятным Стасе уважением. Кажется, она всерьез считала, что у мужчин тоже есть душа. Стасю это забавляло… Надо же такое придумать!

Как-то раз она убежденно сказала: "Слава богу, что мы с тобой не влюбляемся. Особенно ты…"

“Почему – особенно я?” – Алька подняла свою смешную мордашку, в которой все вдруг настороженно напряглось. Ей стало страшно услышать ответ.

Не заметив этого, Стася охотно пояснила: "Ты воспринимаешь все слишком серьезно. Творчество. Дружбу. Это – я тоже, не сомневайся. Но мужчин… Солнышко мое, я среди них кручусь целыми сутками. Это такие за… Пардон. Ну, в общем полное… Сама понимаешь – что. Для них ничего серьезного не существует. Особенно, если это связано с женщиной. Так и запомни".

Отведя глаза, Аля упрямо возразила: "Может, и мы им кажемся такими же. Ты ведь не заглядываешь им в душу – тем людям, с которыми общаешься. А снаружи мы все кажемся не такими, как есть на самом деле. Вот ты, например…"

"А что я?" – сразу насторожилась Стася.

У Альки весело дрогнули уголки губ. Они вообще были у нее такой формы, будто она всегда улыбалась.

"Помнишь, как мы встретились с тобой в песочнице?"

Стася протяжно вздохнула: "Сто лет назад!"

"Всего двадцать. Я ведь тогда тебя еще издали заметила. И сразу подумала: "Вот злюка какая идет…" Почему-то я тогда была убеждена, что все красивые – очень злые люди. А ты была самой красивой изо всех… И вдруг ты начала расспрашивать, кто меня обидел. Наверное, у меня вид такой был – пришибленный… А это я тебя испугалась".

Стася ласково рассмеялась:

"Вот дурочка! Кто тебе внушил такую чушь?"

"Я не помню. Мама, наверное… Отец ведь был красивее, чем она… Но ты согласна, что это – чушь? Как и все другие стереотипы. И насчет мужчин тоже".

"Тебе надо основать движение в их защиту, – небрежно посоветовала Стася, ничуть не рассердившись. – Сейчас самое время, а то скоро они совсем выродятся… Правда, будь готова к тому, что феминистки забросают тебя помидорами".

Алька только рукой махнула:

"Не люблю я никаких движений… Мне и комсомола хватило. Теперь я сама по себе".

"Нет, – в таких случаях говорила Стася. – Ты не сама по себе. Ты со мной".

Чтобы не разбудить ее, Стася, не дыша, сползла с дивана и на цыпочках добралась до стула. Алькины бриджики, в которых она всегда расхаживала по мастерской, свесили с сиденья короткие ножки, а красная маечка, сложившись вдоль, пролегла по ним запрещающей сразу все красной полосой.

"Она никому не позволяет себя трогать, – глядя на этот самодельный знак, подумала Стася. – Может, это правильно… Но ведь глупо ужасно!"

Ее собственные вещи были аккуратно повешены на спинку стула. Стася взяла брюки и вдруг поняла, до чего же ей лень одеваться. Все в ней, и снаружи, и внутри, было не отдохнувшим за ночь, таким же уставшим, как накануне. Взглянув на часы, Стася припомнила, и упрекнула себя за то, что опять спала чуть больше четырех часов. Недосыпание высушивало ее изнутри глубокими, корявыми ложбинками, и оборотную свою сторону Стася представляла уродливой, почерневшей, словно кора старого карагача. Но кроме нее самой никто об этом не подозревал…

Заставляя себя двигаться побыстрее, она сунула голову в зеленый пуловер, который носила, бросая вызов распространенному среди женщин предубеждению: цвету ее лица ничто не могло повредить. Не сразу угодив в прорезь узкой горловины, Стася на миг увидела комнату, будто через толщу морской воды, полной водорослей.

"Я – рыбка в аквариуме," – сказала она себе, но даже не попыталась улыбнуться. Зато мысленно прикрикнула на себя: "Давай двигай, квашня такая! На пенсии отоспишься…"

В отличие от большинства людей, легко забывающих пережитые ощущения, равно как радостные, так и тягостные, и потому оказывающихся не готовыми, когда они возникают вновь. Стася отлично помнила, как хандра уже не раз подкарауливала момент ее пробуждения. И было точно так же лень выползти из постели, противно прикасаться к одежде и не хотелось даже думать о том, чтобы выйти на улицу, сесть в машину, ехать куда-то по не проснувшемуся городу, и все ради того, чтобы первым делом его жители могли услышать не меняющийся от времени суток голос Станиславы: "Наконец-то вы со мной. Доброе утро! Оно – доброе, надо только поверить в это. Все зависит от вас самих".

Стася никогда, даже в самом начале, не старалась казаться язвительной и циничной, как некоторые девушки-диджеи. Не считая нужным стыдиться своего пола, и без иронии воспринимая слова о лучшей половине человечества, Стася всегда помнила, что именно в этой самой половине считалось привлекательным, и потому, включая микрофон, начинала улыбаться, зная, что по голосу это всегда чувствуется. И никогда не позволяла себе недобро подшучивать над своими эфирными собеседниками, а уж тем более выставлять их дураками. У нее вызывали презрение те журналисты, что стремились залезть на голову своему гостю, рискуя растоптать его, лишь бы хоть чуточку подняться самому.

Выбравшись из зеленого пуловера, она едва не вскрикнула: Митя смотрел на нее, оставаясь в той же позе, в какой спал, только повернув свою длинную голову. В его глазах не было ни мольбы, ни насмешки. Так рассматривают самого себя на детских фотографиях, заранее принимая то, что это прекрасное, вроде бы родное и одновременно далекое существо, уже никогда не сольется с тобой. И легко жалея об этом, не сердясь на судьбу. Что тут поделаешь? Иначе и быть не может…

– Потрясающе! Я-то думала, что ты спишь, – шепнула Стася, с тревогой взглянув на Альку. Но та даже не шевельнулась.

– Как можно спать, если солнце уже поднялось? – также шепотом спросил он.

– Ты уже в состоянии насмешничать? Иди, закрой за мной дверь, чтоб я не щелкала.

Митя послушно выбрался из-под одеяла – такой же тощенький и сутулый, каким был и в шестнадцать лет. "Кто бы мог подумать? Словно и не со мной было…" – подумала Стася, через десяток лет разглядев, как сама подбила его на первый сексуальный эксперимент. "Мы же друзья, хоть не так страшно будет!"

Узнав об этом, Алька почему-то расплакалась, хотя вообще-то была не из плаксивых: "Ну, зачем ты так с ним? Он тебя по-настоящему любит, он не просто так… Как он теперь будет?"

Стасе никак не удавалось понять, о чем так убивается подруга, ведь в ее собственном отношении к Мите ничто не изменилось. Она ведь не демонстрировала того, что стала еще чуть равнодушнее к нему, потому что обещанного романами удовольствия он ей доставить не смог. Это случилось гораздо позднее, и уж, конечно, не с ним…

Теперь Стася вспоминала себя шестнадцатилетнюю с недоумением: "Неужели я была такой?" Если б ей до сих пор не было стыдно перед Митей – не за распущенность, конечно, которой Стася никогда в себе не чувствовала, а за жестокость, – то этот давний "эксперимент" можно было бы вспоминать, давясь от смеха: мальчишку так трясло, что она даже опасалась, вдруг он попадет куда-нибудь не туда…

Но Стася и сейчас не смеялась, вспоминая тот день, а еще точнее, старалась вообще не вспоминать, не желая думать о себе хуже, чем требовалось для того, чтобы набираться уверенности. А она была ей необходима – что это за коммерческий директор радиостанции, если он не кричит во всеуслышание, сияя глазами и щеками: "У нас все отлично! Просто отлично. Мы лучше всех!" Рекламодателям нет дела до того, сколько темных пятен у тебя в душе, если снаружи ты – само Солнце. Такой Стася и старалась казаться…

– Может, кофе выпьешь? – спросил Митя, догнав ее у двери. – У нас есть. Правда, растворимый… Что у тебя пары минут не найдется?

Она наспех погладила его небритую щеку:

– Для такого кактуса, может, и нашлась бы… А для кофе – нет. Не сердись, я действительно тороплюсь. Иди, досыпай.

– Не хочу, – угрюмо отозвался он.

– Почему это? Солнце же уходит.

– Тебе смешно?

– Конечно, смешно. Все мое сияние искусственного происхождения, так что не очаровывайся. На самом деле я – мрачная туча, просто прикидываться умею.

Митя скептически усмехнулся:

– Ну конечно… И так всю жизнь?

– Девяносто процентов людей так и делают. Никто не знает, какие они на самом деле.

Спрятав усмешку, он серьезно пробормотал:

– Ну, если они прикидываются лучше, чем есть… Почему бы и нет?

– Вот и я говорю: почему бы и нет?

– Может, мне прикинуться двухметровым красавцем?

– Попробуй, – рассеянно отозвалась Стася уже из-за порога, и только в машине сообразила, что Митя ждал от нее другого ответа.

"Надо бы его чем-нибудь порадовать, – озабоченно подумала она, прислушиваясь к тому, как прогревается мотор. – Повесить в его такси свою фотографию? У меня есть неплохие. Пусть хвастается перед клиентами… Много ли ему надо?"

Двор казался незнакомым оттого, что был пустым и совсем темным. Фонари горели только на улицах и то через один. Стасю вдруг охватил страх, совсем забытый с тех пор, когда она была настолько маленькой, что не дотягивалась до выключателя, а ее то и дело посылали что-нибудь принести из темной комнаты. Тогда она мчалась со всех ног, громко топая, чтобы хоть чем-то заполнить черный провал, и ждала, что вот-вот из какого-нибудь угла протянется мохнатая цепкая рука…

Не сумев побороть желания оглянуться, она посмотрела на Алькины окна, и вдруг без всякой связи подумала, что, может, когда-то давным-давно некий мудрый архитектор спроектировал мастерские для художников под самыми крышами, исходя не из того, что так удобнее другим жильцам ("Им-то какая разница?!), а чтобы сами художники не забывали, что они должны быть выше всех остальных.

"Алька – выше, – убежденно подумала Стася. – Господи, если б я только умела делать что-нибудь подобное! Мне это не дано, и, тем не менее мою фамилию, знает чуть ли не весь город, кого не спроси… Алька же творит настоящие чудеса, а про нее еще ни одна паршивая газетенка не написала. О времена! О нравы… Выгоднее болтать всякую чушь, чем делать что-то стоящее…"

Она неслась по фиолетовому проспекту, который лишь изредка оживал от вздохов встречных машин. Когда Стася мчалась по городу днем, ее то и дело окатывали приливы гордости: это она через эфир учила женщин-водителей, как правильно вести себя с дорожными инспекторами. То, что они следовали ее советам (а Стася видела это собственными глазами), подтверждало, что к ее словам прислушиваются. Она уговаривала себя, что это может значить только одно: она не просто треплется в микрофон, ее жизнь проходит не впустую. Если делаешь нужное дело, чего еще можно желать?

Стася отлично знала, что большинство людей вообще занимаются в жизни тем, к чему, в лучшем случае, равнодушны. А уж в глазах обывателей диджей популярного радио – это вообще чуть ли не единственная вершина, на которой удовольствие от работы сливается с финансовым самоуважением. Стася старалась об этом не забывать…

И все же ее не оставляло досадное ощущение, что Алька работает для вечности, а ей самой остается только крошечный осколок, именуемый Сегодняшним Днем.

Недовольство собой, от которого ей никак не удавалось избавиться, опять отозвалось болью в животе, не менее строптивой, чем она сама, и неподатливой. Только на этот раз она оказалась еще острее и настойчивее, словно оголодавший хищник, который еще не дал себе волю, но уже, не стесняясь, показывает, что его терпение на исходе.

"Кто-то жрет меня изнутри!" У Стаси внезапно разжались пальцы, сжимавшие руль. Это напугало ее так, что она едва удержала всхлип. Стася никогда не сомневалась, что она – из тех людей, кто собирается перед лицом опасности, и вдруг пальцы сами разжались… Ей захотелось закричать, потому что вдруг показалось, что собственное тело отказывается ее слушаться…

– Ну-ка, прекрати, – жалобно попросила она себя – на приказ уже не хватило сил. – Что за глупости – в боку закололо! Миллионы людей то и дело за бок хватаются, и ничего… Даже если и гастрит… Попью какой-нибудь гадости и полегчает. Половина знакомых – с гастритом. Ой, Алька!

Это вырвалось само собой. Услышав этот почти детский вскрик, Стася отстраненно подумала, что всегда догадывалась об этом – зависнув над пропастью, она будет звать не мать, а свою Альку. С матерью они были дружны, только чем в такую минуту поможет обычный человек? Алька могла помочь… Вот только сейчас ее не было рядом.

"Мне плохо, – Стася начинала паниковать все сильнее, а боль, пользуясь этой слабостью, наступала и душила ее. – Доехать бы…"

И поняла, что думает совсем не о работе: доехать бы до больницы. Как человек, не имевший дела с медициной со времен детских прививок, Стася опасалась, что над ней только посмеются. Что т а к а я боль – еще не повод бежать к врачу… Откуда ей знать, когда не стыдно это делать?!

Она старательно смаргивала пелену, которую натягивал на ее глаза кто-то заботливый, пытающийся отгородить ее от реальности. В ней Стася не различала сейчас ничего, кроме боли.

"Нет, чтоб на полчаса раньше, – проплыло не совсем в голове, а где-то рядом. – Ребята не дали бы мне…"

Чего – она уже не додумала. Районная, маленькая больница, к которой Стася приехала дворами, встретила разрозненными желтыми пятнами. Стася подумала: "Окна", и тут же забыла, о чем это она… Больше всего ее как раз то и пугало, как стремительно сумела эта безобидная, осторожная боль добраться до самого мозга и незаметно захватить его целиком. Теперь Стасе приходилось напрягаться, чтобы просто составить мысль из нескольких слов…

Остановив машину у самого крыльца, она догадалась прихватить сумку, где у нее всегда лежали водительские права и паспорт. "В нем должен быть полис", – предположила Стася и с раздражением подумала, как же это глупо, что даже этого ей не удается сейчас вспомнить.

Она открыла дверцу и, стиснув зубы, выставила наружу одну ногу. Потом, убедившись, что тело подчиняется, вытащила и вторую, а следом, не разгибаясь, выползла и сама.

– Это он самый, – убежденно шепнула она, глотнув отрезвляющего мороза. – Аппендицит проклятый… Это ерунда. Откусят и все дела.

Она заставила себя думать о том, что следует заплатить, как следует, чтобы сделали косметический шов, а то изуродуют, как Ирину – их звукооператора. Стасе никак не удавалось понять, зачем та всем и каждому демонстрирует свой широченный шрам. Но она допускала, что, возможно, в этом издевательстве над собой заключается масса удовольствия, понять которое можно лишь испытав…

"Вот тебе и Крещение", – она едва усмехнулась про себя, осторожничая и не растрачивая силы по пустякам, хотя от того, как яростно мороз начинал щипать щеки, внутренняя боль стала казаться глуше. Но Стасе было хорошо известно, что такое – создавать видимость, и она опасалась, что ее новый враг поступает именно таким образом.

Подумав об этом, она тотчас вспомнила, как, прощаясь со слушателями в последний раз, призывала их накануне Крещения простить своих врагов и ни на кого не держать зла. "Это не в последний раз, – умоляюще обратилась она к кому-то. – Правда ведь, не в последний? Мне, видно, кто-то чего-то не простил…"

Даже не глядя на часы, Стася чувствовала, что время выхода в эфир уже подошло, и на станции сейчас наверняка паника. "А почему телефон молчит? – она тряхнула сумку, забираясь на крыльцо. – Оно специально такое высоченное? Паразиты, лед не могли отдолбить… Почему никто не звонит? Неужели я забыла его у Альки?"

Ей представились перепуганные глаза подруги, которая спросонья могла схватить трубку, не сообразив, что звонят не ей. Ответить ей было нечего, но что она перепугается до смерти, это уж точно…

Собрав все силы, Стася потянула точно примерзшую насквозь тяжелую дверь и, упершись в нее плечом, протолкалась внутрь. "Свет, как в покойницкой", – сказала она себе, хотя никогда не бывала ни в каких покойницких. Так ей показалось от страха, который пробрал ее уже до нутра, и от него некуда было деться, кроме как в беспамятство, но как раз этого Стася боялась сильнее всего. Ее пугало, что если она сама не предупредит врачей о своем аппендиците, они могут решить, будто здесь что-нибудь похуже и успеют натворить дел до того, как Стася очнется.

Наугад повернув в пустом коридоре направо, она заглянула в первую же незапертую дверь. Похожая на полуночную тень санитарка в мягких тапочках скользила по кабинету, протирая столы и напевая что-то неразборчивое. Стася только взглянула на нее и сразу успокоилась, уловив мерный ритм Вечности в движениях женщины, убирающей свою планету. Несколько секунд она постояла в дверях, молча наблюдая за санитаркой, потом негромко кашлянула, и впервые удивилась про себя тому, почему именно этим некрасивым звуком у людей принято обращать на себя внимание. Девушка быстро повернула голову, продолжая оглаживать тряпкой узкую жердочку подоконника. Ничуть не испугавшись, она спросила:

– Вам приемный покой? Это налево. Вторая дверь.

Стася только кивнула в знак благодарности, а про себя с раздражением подумала: "А почему не первая? Чтоб и в этом подольше помучить?"

Не желая ни у кого просить помощи, Стася выпрямилась, насколько это было возможно, и пошла в обратную сторону. Она пыталась убедить себя, что боль – это хорошо. Кто-то говорил, что при перитоните уже не болит… Но ей так хотелось заплакать, что и собственные уговоры не помогали.

У нее возникло ощущение, что этот коридор так темен и пуст оттого, что это не просто часть больничного корпуса, а уже переход туда, куда ей вовсе не хотелось уходить. Стася брела по нему в одиночестве, как всегда и бывает, когда человек преодолевает по-настоящему важный для себя отрезок пути. Только изредка она еле слышно нашептывала: "Мамочка… Алька…" И казалось, что эти двое незримо поддерживают ее с обеих сторон.

Если б Стасе удалось вдуматься, то она поняла бы, что сейчас ей так плохо как раз от того, чем она всегда гордилась: от своей самостоятельности и привычки справляться со всем в одиночку. Все награды за это, которые Стася столько лет и с таким удовольствием навешивала себе на шею, вдруг обросли злобными шипами, и металлический ошейник сдавил ее горло так, что хотелось взвыть от ужаса и боли.

Но еще больший ужас был в том, что Стася и сейчас не могла позволить себе этого. Ей было плохо, как никогда, а она продолжала помнить о том, что сейчас назовет свою фамилию, каждый день звучавшую в большей части домов этого города.

Однако, на сестру приемного отделения фамилия Козырь не произвела никакого впечатления. Ее не проснувшееся, в мягких складках лицо прятало и глаза, и рот. У Стаси сразу возникло ощущение, что она общается с чревовещателем. Было похоже, что и внутри у этой женщины все точно также слежалось сонными, зыбкими волнами, и лучше ее не трогать, чтобы вся она прямо здесь не рассыпалась.

– Когда врач придет? – нервно спросила Стася, уже устав перечислять свои данные.

Теперь они оказались не более касающимися ее, чем любые другие. С ней напрямую была связана только боль, и потому Стася не могла относиться к ней равнодушно. Ей не терпелось выяснить все о ее природе, как храброй задним числом жертве преступления не терпится провести опознание подозреваемого.

– Уже идет, – даже не шевельнув уникально тонкими губами, ответила медсестра.

"Как это у нее получается?" – заинтересовалась Стася, привыкшая к отчетливой артикуляции. Ей до того захотелось попробовать самой проделать такую штуку, что она даже ненадолго отвлеклась от боли, и, когда вошел врач, спохватилась со стыдом, будто расхохоталась на похоронах.

Появившийся хирург вызвал у нее двоякое чувство. То, что он оказался таким же невзрачным и худосочным, как Митя, с одной стороны даже обрадовало Стасю: у нее возникло ощущение, что рядом друг. Но вместе с тем, она отлично знала, что Митя не был искусным водителем, и ни в чем другом тоже до сих пор себя не проявил. Значит, и похожий на него врач тоже мог оказаться специалистом так себе…

Стася постаралась наспех вспомнить кого-нибудь еще из людей этого типа, чтобы успокоить себя. В утешение ей пришел на ум ее любимый Тим Рот, которого уж никак нельзя было обвинить в бездарности и дилетантизме. Она почувствовала, как ей полегчало…

Стараясь говорить уверенно, без паники, на ходу припоминая медицинские термины, Стася отвечала на сухие вопросы о характере боли, о частоте и продолжительности приступов. Этот строгий разговор по существу заставил ее собраться, и у Стаси даже возникло ощущение, будто она сама уже участвует в собственной операции и важно не допустить оплошности.

– УЗИ починили? – спросил врач, не поднимая головы.

Стася успела догадаться, что этот вопрос адресован уже не ей, и промолчала. Не шевельнув ни единой мышцей лица, сестра ответила: