Текст книги "Седьмая секунда (СИ)"

Автор книги: Юлия Грушецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Грушецкая Юлия
Седьмая секунда

"Привет, милая. Помнишь ли, как взорвалась Вселенная, словно вспышка на хвосте кометы? Впрочем, неважно уже. Я смотрю на свои окровавленные руки, владеющие в этот самый момент жизнью и смертью; дрожь отбивает ритмично в висках: «Всё кончено». И лишь застывший посмертно в твоих глазах ужас еле различим среди пыльного смога. Все кончено, но что-то пошло не так...

Ядерный красный, взрывом в мозгах, прошиб тело, сломав кости. И я медленно превращаюсь в пыль. Пыль своих воспоминаний. Заколдовано в лицо смотрела боль, даже ей было страшно. Новокаин введен в сердце, и оно окаменело.

Руки. Рукиии ... Я всё ещё сжимаю ими твое лицо, рисуя пальцами на твоей шее прощальное эхо кровью, судорожно пытаясь осознать произошедшее. Сознание живо, но в коме. И я погружаюсь в боль, словно в ванную с кипящей кислотой. Пусть же наступит моя вечность..."

1.

– Они чудны. Не так ли, Честер? Эти тени на потолке. Окно с грязными стеклами. Так ты смотришь на мир? И дышишь пылью с полок воспоминаний.

Он отошел от окна, грубо оттолкнув кошку, уселся в старое дермантиновое кресло цвета болотного ила. Сложив треугольником пальцы, задумчиво взгромоздил на них подбородок. Широко открыв глаза, ловил каждый шорох за окном. Автомобили, детский плач, смех, музыка. Геометрия шума необъяснима. Тысячи звуков, сливаясь воедино, создают бездарность, и лишь выделив каждый в отдельности можно насладиться хорошей тональностью. Порою, осколки звуков способны намертво впиваться даже в самое огрубевшее сердце, причиняя посмертно невыносимую боль, до предела напрягая стальные прутья памяти, пронизывающие рассудок своими острыми безжалостными когтями.

Тонкие губы скривились в глупой улыбке, оголив ряд мелких желтых зубов. Звук. Ещё один. Внезапно оскал исчез, со свистом ветра человек подлетел к окну. Сквозь грязь и пыль проглядывались тени прохожих. Засаленным рукавом протер разводы, стремясь улучшить качество картинки. Сощурив близорукие глаза, он припал к образованному просвету.

Знакомое темно-синее пальто, шляпа, уверенная походка, глухой твердый голос. Да, он знал его раньше. Определённо знал. Но кем он был раньше? И где обитель его воспоминаний? Знакомо ли ему это на самом деле, или только напоминает о чем-то важном?

Темный силуэт сделал шаг назад и обернулся...

Отпрянувший в страхе, человек забился в угол возле кровати, крепко сжимая кусок простыни. Он так и не решился взглянуть в глаза своим воспоминаниям.

2.

Виктор Кэлси устало зашел в комнату сына. Минуту назад, снимая башмаки и педантично расправляя на вешалке свое пальто, он на мгновение замешкался, смотрясь зеркало. Совершенно не придав значения своему лицу, равнодушные глаза уставились на отражение рук. Сильных и волевых рук. Хватит ли им сил? Но не решимости...

– Папа, ты вернулся? – босые ноги шлепали по блестящему паркету боязливой походкой.

– Где она? – Виктор обернулся, с трудом преодолев страх, возникающий всякий раз, как он смотрел в большие карие глаза сына, полные одиночества и робкой надежды. Он не заслуживал такой преданности, мысль острым клинком уколола сердце отца. Преданности, на которую способен лишь ребёнок.

– Пап, – начал было, но осёкся; твердый уверенный взгляд отца пугал мальчика.

– Опять?

– Она обещала, что больше не будет. Я ей верил...

Плечи сына поникли. Виноватые глаза наполнились слезами. Маленькая, щуплая фигурка с тонкими бледными пальчиками. Виновен ли он?

И виновен ли кто-либо вообще?

Страх наполнял жилы бешенством.

3.

У нас не было времени, чтобы привыкнуть. Вернее, у нас не было времени вообще. Перспективу «Смертельной Угрозы», как её поспешно окрестили все СМИ, объявили в 8:56 утра и с той секунды изменился весь мир. Он просто сошел с ума, оголив до предела, раньше скрываемый, животный оскал.

Одни отправлялись в убежища с утра по раньше, вняв голосу благоразумия. Другие оттягивали жизнь до последней секунды. Кто-то питал решимость вернуться, другие теряли в панике всякую веру. Были и те, кто просто не успел и те, кому не повезло. Воздух наполнялся предчувствием.

Худая женщина с ребёнком в красной шапочке, слепой нищий, разодетый офисный работник и собака, зацепившаяся ошейником за оградку – последний фрагмент канувшего в небытие сегодня.

Дверь в прошлое закрылась у нас на глазах, но эта дорога не вела в будущее. Мы отправлялись в никуда.

Узкие проходы вызывали клаустрофобию, сдавленный воздух кружил голову, до тошноты отравляя сознание. Мы понятия не имели, что происходит снаружи, и уже забыли, как выглядит небо, до тех пор, пока оно не обрушилось нам на головы.

Что-то разорвало мир на части. Взрыв со свистом и гулом пронесся над нашими головами, снося на своем пути тщательно выстроенную цивилизацию. В какой-то момент пришло осознание – всё что было «до» стерто с лица земли, а мы, подобно бегущим с корабля крысам, оказались в западне. Укрытие стало ловушкой. Никто не имел ни малейшего понятия, что с нами будет дальше и многим ли удастся выжить и выбраться наружу, даже эти стены казались чудовищно хрупкими, дабы противостоять происходящему извне.

И сейчас меня мучает вопрос: а был ли смысл бороться за жизнь, пытаясь сохранить остатки того, что обречено?

Программа самоочистки завершена, и чья-то твердая рука нажала кнопку " Пуск".

4.

Лейтенант Дэйл очнулся в кромешной тьме. Прямо у его лица лежал труп, бездыханной рукой прикрывая ему глаза. Он отчетливо чувствовал тошнотно-приторный запах чужой застывшей крови и кисло-соленый вкус на губах своей собственной. Дышать становилось всё тяжелее и тяжелее. Голова гула, ноги не слушались. Прислушался. В абсолютной тишине слышался лишь звук тикающих часов парня в лакированных туфлях. Но тот погиб на сорок минут раньше, в голодной сватке с темнокожим за дохлую крысу. Убийцу Дэйл застрелил последним патроном, который хранил для себя.

Гул снаружи давно утих. Дейл зажмурился, пытаясь сообразить сколько времени продолжался весь этот ад. Пару дней? Неделю? А может и дольше? В первые же часы стало ясно, что не все бункеры устояли. Северный от них, южный и юго-восточный отрезали им путь к выходу, там же оказалась погребена большая часть их провизии. Жуткие стоны, а затем тошнотный трупный запах проникли и в залы их укрытия. Стоит ли вспоминать происходившее после? Панически одержимые лица голодных и напуганных людей. Людей отчаянно жаждавших жить. Кто-то предпринял суицидальные вылазки в разгромленные залы, пытаясь найти выход. Мы слышали их крики, когда им на головы посыпались груды обломков. Те, кто пошли им на помощь вернулись с половины. Вскоре мы поняли, что так никому не выбраться. Существовал лишь один путь ко спасению, но увы пройти по нему смог бы один или двое, если бы туда ринулась толпа, выход также завалился бы, перекрыв тем самым доступ кислороду и скорее всего они бы провалились на нижние этажи, узники которых были уже заочно мертвы. Оставалось ждать. Ждать когда... спасение будет возможным. Дейл не мог назвать это по-другому. Мысль, что он погубил этих людей, была ему не выносима. Но он знал, расскажи он всем правду, не спасся бы вообще никто.

Пересёк на ощупь в темноте зал, и покинув его пределы словно страшное воспоминание, Дэйл осторожно двинулся по узкому коридору к выходу. Благо в натренированной памяти солдата сохранился точный план убежища, ставшего теперь братской могилой.

5.

– И что же, тебе нравится, кто ты теперь? Путь показушника выстлан благими намерениями? Не так ли?

Вейн рассмеялся прямо в лицо Уоллкилу Харлоу, чья искорёженная тень напоминала изувеченное молнией дерево. Длинный и угловатый, он и прежде не вызывал симпатии окружающих, и стремясь прожить путь к признанию, навязывал мысль о вечной красоте внутреннего, именуемого золотым сердцем, проповедуя, но в душе проклиная, добродетель. Ему было страшно. Нет, не этого высокомерного здоровяка с явно злодейскими замашками. Тот ему был равнодушен, как и прочие. Уоллкил боялся себя. «Он идеальный» – теперь уже забытая история, пройденная страница, неудавшийся проект самоучки-неудачника. Весь его путь из богом забытой богадельни до почетного членства в благотворительном фонде – оказался пустышкой, а он сам – последним дураком. И что же? Есть ли смысл в добродетели, когда на кону твоя собственная жизнь? А ведь даже этот подонок кого-то спас. А он? «Благотворительный фонд Уоллкила Харлоу» – не больше, не меньше – просто тщеславная мечта: он поможет кому-то, кто-то ему... Такова жизнь. Но впрочем, не без капли эгоизма.

Закрыв глаза, Уоллкил судорожно сглотнул. И сейчас его глаза по-прежнему помнили тот взгляд: перепуганный, невинный, беспомощный. Руки мальчика судорожно цеплялись за рукав его пиджака. Харлоу был напуган не меньше. Он бежал, бежал без оглядки в укрытие. Спасая свою жизнь – погубил чужую. Ему и в голову не пришло подумать о ребенке, чья мать потерялась в суматохе и паническом хаосе рокового утра. Пробираясь сквозь толпу, он сбил с ног девушку, упавшую под ноги обезумевшей от страха толпе. Он отчаянно спасался, барахтаясь в волнах человеческого страха, дав волю животным рефлексам. Страх сделал его одержимым.

Вейн, тот самый здоровяк презрительно скривился, оглядывая оппонента, как кусок гнилого мяса. Стоит ли марать руки о такую гадость? Да, сам он не ангел. Но это было там, в «до». А здесь все равны и каждый их выживших уже победитель. Даже этот кусок дерьма Харлоу.

6.

Закрывая глаза, он всякий раз воскрешал ее улыбку... Чего стоит память? Хотел ли он вспоминать? Да и было ли о чем? Было много о чем вспомнить, но сейчас в минуту кромешного отчаяния и осознания собственной слабости, её образ, миновав законы времени и пространства, являлся ему словно в полусне. Сияние глаз, ослепительно-лучистый смех, милая веснушчатая мордочка, рыжая как медь копна жестких непослушных волос. Они придумали друг другу смешные клички. Её он величал Мармой, а она его – Великаном.

Что есть красота? И есть ли красота тем, чем мы привыкли её определять? Ей шесть лет, ему – восемь. Они не знают мира целиком, что, может, к лучшему. Они создали свою Вселенную. В этой Вселенной её курносый нос и веснушки, его торчащие уши и дырки на месте выпавших молочных зубов – вот истинная красота, настоящая привлекательность. Целое лето они провели не разлей вода. Гонялись за мотыльками, устраивали догонялки, игры, пляски. Лето, подарившее им целую вечность.

Сначала их было трое: двое братьев и соседская девчонка. Игры, пляски, догонялки, клятвы быть самой верной друг другу троицей навечно.

Навечно так мало когда тебе шесть! Она все чаще выбирала одного из мальчишек, всё чаще он становился её партнером по играм, пляскам, догонялкам; и клятвы стали более личными, и приносились они только между двумя. Третий стал лишним. А потом и второй.

Её мать, в кои-то веки заметив, за работой, дочь, пресекла их общение; мол, та семья им не ровня – мамаша мужей меняла, как перчатки, и дети эти от разных отцов, и кто знает, чему они научат её дочь. Миссис Мартин была непреклонна в своих консервативно-строгих суждениях. На все крики, истерики и просьбы дочери был лишь один ответ – поджатые кроваво-алые губы. Мэган всегда казалось, что эти губы живут отдельной жизнью, что они шепчутся по ночам и составляют коварные замыслы. Вот так и случилось однажды, губы сообщили ей новость – они переезжают в другой конец города, матушка получила другую работу. Точка.

Дальше детства не было. Школа, бесконечные кружки, зубрежка, институт, опять зубрежка, интернатура. Она уже не вспоминала о том мальчике с забавно торчащими ушами и напрочь забыла его имя, точно так же как она забыла игры, пляски, данные в детстве клятвы...

7.

– Фу, гадость. Прости, но так не пойдет... – шум промелькнувшей мысли прервал волну речи, словно скорый поезд стирает на мгновение границы времени.

– Честер, нет!!!!! – она смотрела на него умоляющими глазами. В них не было испуга, злости и даже боли уже не было. Но на дне ее гаснущих зрачков вопила любовь. Даже умирая, она стремилась его спасти. Есть ли любви предел и кто очертил границы доступного? Не единение ли она до самого конца и не продлевает ли жизнь до бесконечности? Как жаль. Он не понял этого раньше, а теперь, понимая, уже не мог воссоздать утерянного, погубленного своими же руками. Алчное сердце! Чего же ты ищешь? А ведь тебя проще убить, чем прокормить твою глупость.

Мяукнула свирепо кошка, прыгнув ему на колени, больно поцарапала руку, впившись зубами в большой палец. Он сидел отрешенный, убитый своим же воспоминанием. Да и что эта боль по сравнению с той, что причинило его безумие.

8.

С братом Вэйн был близок только в раннем детстве. Было много игр, а ссорам из-за игрушек значения особого не придавалось. Только став старше Вэйн понял, что Джейк любит получать всё, что хочет. И обычно получает желаемое, не важно, какой ценой. Для слабого и миролюбивого Вэйна такое соседство было тягостно. И если в детстве Джейк просто отбирал игрушки, то теперь он был признанным царём горы.

Ему принадлежало всё: популярность, внимание, сила. В 16 Джейк ушёл из дому, что стало не малым облегчением для их матери. В 19 он убил человека. Вэйн в глубине души сомневался, что это была первая пролитая им кровь, но, по крайней мере, это был первый раз, когда Джейку всё не сошло с рук. Мать такого удара не выдержала и сильно запила. Закончив школу, Вэйн уехал из родного города, подальше ото всех воспоминаний. Ему претило быть причастным ко всей этой грязи. Денег на колледж не было, ему пришлось работать.

Через год умерла мать, на похоронах он встретил Джейка. Ни следа не осталось от былого успеха и силы. Это был опущенный и насквозь пропитый человек с маленькими злыми глазами, смотрящими вокруг с разящим презрением. В ту ночь он впервые дал отпор брату, который хотел поселиться теперь в материнском доме. Вэйн настоял на лечении от алкоголизма. Брат пытался возражать, но Вэйн уже совсем не был безвольным хлюпиком, как раньше.

В ту же ночь, в стычке они опрокинули рамку с семейной фотографией; скрутив в узел несчастного пьяницу, Вэйн склонился над ней. На него смотрели счастливые глаза матери, такой молодой и красивой. Она обнимала двух беззубо улыбающихся лопоухих мальчуганов. Теперь всё пошло прахом. Словно обезумев от боли, он сжимал в руках фото, чувствуя, как капает кровь с, порезанных о разбитую рамку, пальцев.

Что было дальше? Одного за других отловил и наказал всех ублюдков-дружков Джека, кто, так или иначе, был причастен к произошедшему с его братом. Он, Вэйн, прославился небывалой жестокостью. Стремясь истребить зло, ему самому пришлось превратиться в Зло. Но его мыслью полностью овладело желание отомстить за всю боль, которую он испытал в тот роковой вечер.

9.

– Это была последняя. Болит еще? – девушка склонилась над раненой ногой Виктора. Её худые жилистые руки осторожно разматывали куски пропитанной кровью ткани.

– Вот уж не думала, что эта дрянь, когда-либо кому-то поможет. Рана глубокая, а наркотик не выход, чтобы избавится от боли. Может, попробуем добраться до госпиталя св. Николая? Старый комплекс строили ещё бог знает когда. Он во время войны уцелел и два пожара выстоял. Чем черт не шутит...

Она поймала на себе подозрительный взгляд Дэйла:

– Можешь смотреть. Я не ради этой дряни. Рану нужно обработать.

– Ты в этом разбираешься? Вот уж не думал... – на лице Дэйла не отобразилось ни единой эмоции, но в его голосе слышалось презрение.

– Я работала там раньше... ну до того как... – её взгляд потух и уголки губ опустились.

Дейл понял, что перегнул палку и, стремясь хоть как-то загладить свою вину, уже более мягко спросил:

– Ты была медсестрой?

– Да. Работала и одновременно училась. Я хотела стать хирургом, как мама...

Мэг вспомнила себя студенткой. Зубрежка днями на пролёт, по вечерам работа в госпитале, первый шок и первый успех: сам доктор Оливер назначил её ассистировать ему на операции. И скупая улыбка вечно поджатых кроваво-красных губ матери – её первая и единственная похвала.

Дальше воспоминания смешались. Авария, последний крик матушки, мигалки, сирена скорой помощи, бессонная ночь; увы, сам доктор Оливер оказался бессилен...забытьё. Полное коматозное забытьё на долгих три года. И только там, в бункере, она очнулась. Очнулась, когда пожилому мужчине стало плохо с сердцем, а клокочущая вокруг алчность людей зашкалила до абсурда конкуренции за жизнь. Благодарный старик подкармливал её после, он продержался почти до самого конца, но спас жизнь ей. А нужна ли ей эта жизнь? Раньше она видела, каким благословением становилось для людей избежание смерти. Теперь оно стало проклятием.

10.

Освальд Дрэйк – обладатель весьма заметной наружности. Совершенно некрасивый молодой человек, на голову выше среднего роста, с вечно рассеянным взглядом пытливых серых глаз.

Освальд примкнул к ним последним. Молчаливый, но не замкнутый, он, казалось, был совершенно неспособным оценить произошедшее, но весьма здраво ориентировался в настоящем. Он стал находкой для компании, владея целым багажом полезных знаний, необходимых для выживания. Однако для него самого, это было лишь забавой, к которой он относился с разящим равнодушием, как, впрочем, и ко всему остальному. Он не питал антипатии к Харлоу, не восхищался выдержкой солдата, не пугался ярости здоровяка Вэйна, не жалел раненого Виктора и, казалось, абсолютно не замечал Мэгги.

Впрочем, однажды он заметил, словно обращаясь к себе самому:

– Не важно, кто мы. Здесь это абсолютная чепуха. Каждому, чтобы выжить там, – здесь он остановился, словно подчеркивая важность этого «там», – пришлось сделать что-то порочное. Но каждый выживший там, без сомнения, герой.

Обведя отрешенным, как всегда, взглядом сидящих рядом, он поднялся с сухой земли и, как ни в чем не бывало, с завидным энтузиазмом спросил:

– А ужин что, отменили?

Усмехаясь себе под нос, Освальд занялся разведением костра...

11.

Отец с сыном, наркоманка, бандит, «благотворитель», солдат и Освальд Дрэйк – странный молодой человек, с туманным прошлым. В схватке с роком нас выжило всего семь.

Но стоила ли борьба результата? Семь изувеченных жизней, словно осадок на дне души призрака прошлого, что раньше называлось жизнь. Что есть в мире страшнее смерти? Только остаться в живых после неё.

Привычный мир был погребен под гнилыми останками погибших и окропленная их кровью планета, отключилась в пьяном угаре. Некогда цветущий гостеприимный мир превратился в мрачную свалку человеческих пороков, где мерзость вполне осязаема на вид.

Здесь рухнуло всё. Видимое и невидимое, цели, ценности, древние эпохи истории и реальная современность. Память о них, словно далёкое отлуние эха в колодце мертвой воды, дышащего смрадом разлагающихся человеческих истин.

12.

Виктор потушил свет и вышел с комнаты спящего сына. Малыш уснул у него на коленах, устав от слёз и страха. Устало включил компьютер, ответил бегло на пару писем, безразлично уставился в экран. Что значит иметь всё и не иметь главного? Не иметь или потерять? Поднял опрокинутую рамку с фотографией. Он, она, их дети. Счастливые, лощённые взгляды людей, не знавших иного мира, бушующего всего в десяти шагах за окном.

Она... взгляд, улыбка, высокий ровный лоб и её миниатюрная копия, выношенная под сердцем. Дочка была не тенью, но отражением чистой и красивой души женщины, которую однажды ему выпала честь назвать женой, сын – её острого ума и гордого нрава.

Где сейчас она?

Он хорошо помнил их последнюю встречу. Тощая, с синюшными отеками под глазами, растрепанные волосы, подавленный взгляд. Весь ее больной и унылый вид нагонял ужас. Как это могло случиться с ней? С ними?

Все происходило постепенно. Нервный срыв, лечебница, успокоительные и прочее. Затем лекарственная зависимость. Улучшения не наступало, но иначе она уже не могла. Врач посоветовал прекратить курс лечения препаратами. Назначил более слабые. У нее началась ломка.

Но кто же знал, что она найдет другой способ облегчить свои страдания. Виктор нашел человека, продавшего наркотики его жене. Угрозы помогли ненадолго. Она нашла другого дилера. Сколько раз он вытаскивал её из злачных мест – настоящих сточных ям города. Она лечились от наркозависимости, обещала бросить ради их сына, но всякий раз срывалась. Снова и снова сбегала.

В какой-то момент он прекратил её искать. Ему было противно это жалкое подобие его жены, в котором теперь с трудом угадывались родные черты. Любить её он больше мог, да и не хотел. Она ушла и больше не возвращалась.

13.

– Мэдж, ты ведь помнишь меня? Помнишь?

Давно её так уже не называли. Маргарет напрягла память. Кто был последним? Это было так давно, в забытом ею детстве. Звуки собственного имени навеяли странные воспоминания: детский смех, игры в догонялки, смешной белокурый мальчишка с забавно торчащими ушами... Как же его звали-то?

– Вэйн, я не по-.. – вдруг лицо её переменилось в выражении, дрожащими губами Мэг закончила начатую было фразу – -ним-маю... Ох! Вэйн!!!

Он испугался за неё, такое у неё было лицо. На нём не осталось ни кровинки, а в поднятых на него, ничего не видящих от слёз, глазах застыл ужас.

– Ты... ты боишься меня, Марма? Неужели? Не смотри, какой я стал большой и сильный! Жизнь меня слегка потрепала, но я до сих пор помню, каких оплепух ты мне могла навешать в детстве. – Он невольно улыбнулся своим воспоминаниям.

– Вэйн... – выдохнула она его имя, медленно опускаясь на землю. Ноги не слушались её, тело било, словно в лихорадке.

– Скажи же хоть что-нибудь, Мэгги? О боги, как же странно называть тебя так!!! – в голосе юноши слышалась мольба.

– Как давно ты узнал меня, В-вэйн? – она пришла к какому-то отрешенно-спокойному состоянию.

– Почти сразу... Я, правда, не сразу поверил себе, но знаешь ли... столько лет прошло – он немного замялся, Мэг интуитивно поняла причину:

– И я стала такой... – в её голосе слышалось отвращение.

– Прости – добавила она после минутного молчания.

– Что? За что, Мэдж? – всё-таки, он не мог называть её иначе.

– Я ведь предала нас... наши мечты. Наши клятвы. Помнишь?

– Я помню.

Сколько же боли всего в двух словах!

– Мне так жаль... – она глухо зарыдала от боли и стыда, уткнувшись своим курносым носом в его плечо. Он гладил её волосы, те самые жесткие, непослушные, рыжие. И не мог сдержать слёз счастья. Их клятвой были слова: «вместе до конца». И вот, в конце они вместе.

14.

«Знания всегда чего-то стоят. И когда исчезает прочее, знания самая надёжная валюта». Слова дедушки прочно засели в его мозгу.

«Знаешь, сынок, жизнь-то штука дивная, как не крути. Случается порой в ней и такое, что никому даже не снилось. И только знающий человек может быть готовым ко всему».

Через всю юность Освальд пронес в себе эту цель – быть готовым ко всему. Противоречивая натура, авантюриста-зануды, так и не нашла признания. Многие называли его дурачком, малохольным, умалишённым. Очень скоро Освальд понял – они не нужны ему, эти многие. Он абсолютно ничего к ним не испытывал, даже к своей семье.

– Кто научил тебя так управляться ножом? – спросил его однажды Вейн.

– Сам научился.

Когда то же спросил солдат, ответил:

– Дед научил, когда я еще совсем ребенком был.

Виктору он объяснил, что ходил на курсы спецподготовки.

Ложь никогда не была слабостью Освальда, но ему настолько всё равно было, что ответить, что делал он это под настроение. Ведь любой ответ в его случае был правдой.

Таким был лишь он, Освальд Дрэйк, отважный трус, красивый урод, знающий глупец. Кем быть и когда – неважно ведь. Когда ты знаешь так много, как знал Освальд, ты становишься никем, становишься секретом самому себе. Твоя собственная память стирает границы собственного "Я"

15.

Поднялся, подошёл к окну, вышел из себя. Злость, дикая животная ярость рвалась наружу, просачиваясь сквозь поры.

Можно ли уничтожить прошлое до конца? Стереть бы с ума последнее воспоминание и уйти. Уйти прочь из этой комнаты, страны, мира. Но можно ли? Как можно...

– Бегут только слабые, сильные – стоят до конца. – Губы шёпотом повторяли слова отца, произнесённые, прежде чем он ушёл. Честеру было восемь.

А что было после? Подворотни, голод, пьяная беззубая улыбка матери, от которой тошнило, вонючие потные отчимы, что менялись один за другим, как пассажиры в метро. Сцепив зубы и сжав кулаки он стоял, стоял до конца, чтоб доказать – он сильный, сильнее, некогда бросивших его и предавших его доверчивое детское сердце. И каждый раз, смывая с рук кровь после очередной драки, он, с отвращением чувства собственной слабости, глухо рыдал в ванной. Себя ему обмануть не удалось. Себе в морду не дашь.

И только ей он не стал ничего доказывать. Словно варвар держащий в грубых мозолистых руках хрупкую фарфоровую статуэтку тонкой работы; не сила, а нежность была её единственным языком. Её он любил. Но поздно понял все нюансы.

И теперь лишь воспоминания, являясь сквозь кошмары, душили его по ночам.

"– Ты говоришь, я прекрасен?

Честер рассмеялся свободно и искренние, гусиные лапки, сформировавшиеся возле его глаз, на мгновение изменили выражение вечно напряженного лица. Он всматривался в красивое лицо своей подруги и никак не мог понять, что за странное ощущение тлеет в душе под её взглядом.

– Совершенно прекрасен! – выпалила Джесс – Сомнений нет!

Она говорила эмоционально, однако весь её вид выражал крайнюю серьезность. По началу, Честеру это казалось сплошным розыгрышем, устроенным для него, впрочем, самим провидением, ибо больше никому до него дела нет. И, если бы не уверенность в собственном одиночестве, ненужности, непричастности к чей-либо жизни, он бы вряд ли поверил. Однако, её довод лишал воли своей бескомпромиссностью.

– Я люблю тебя, Честер.

Он кружил ее словно пушинку. Ее ноги не должны касаться земли и место ей с небожителями. Он вновь стал ребенком, вновь обрел способность доверять.

Смех Джесс исцелил его сердце, долгие годы питаемое ненавистью к самому себе. Любовь была её единственным оружием, оружием, сразившим его наповал.

Она не спрашивала дежурного бреда вроде как: «Есть девушка /любишь ли кого-то?».

Она просто спросила: «О тебе есть кому позаботиться?».

О, каким же безоружным предстал он пред ею в ту же секунду!

Словно тяжелые холодные латы упали с сердца и отдавили ему ноги, ставшие вдруг ватными. Эта внезапная нагота его души внушала ужас, сравнимый разве что, только с сиюминутным желанием умереть.

– У меня есть я.

Великое чудо, что вообще смог выдавить с себя хоть какие-то членораздельные звуки. Джесс не смотрела на него даже, но он чувствовал, знал – она видит его сердце.

Честер потерпел поражение. Бронированная душа вновь обрела уязвимость, и не смотря на страх, ощутила едва узнаваемое тепло, где-то глубоко под сердцем.

Небо. Огромное небо открылось глазам человека, смотрящего всю жизнь под ноги. Честер замер, боясь сделать шаг в неизвестность. Только тепло её рук, словно поводырь в слепом мире. Единственное чему можно было поверить. Единственное чему стоило верить до конца...

16.

– Сколько лет было твоей дочке? – Вейн лениво потянулся, сидя просто на земле и подставляя солнцу уставшую спину. Сегодня он дежурил возле раненого. Девчонка с солдатом ушли на поиски медикаментов, дети спали, а ублюдок Харлоу слонялся по улицам. Он избегал Вейна, словно собственной совести.

– Пять. Сейчас бы уже исполнилось семь. Они двойнята. Линда и Джек.

Виктор устало взглянул в сторону сына. Почему-то боль потери не душила его, как прежде. Может, потому что адски болела нога. А возможно и потому, что появилось страшное осознание: ушедшим «до» повезло больше. Он с сожалением подумал о револьвере, лежавшем в правом нижнем ящике его стола. Когда умерла дочь, Виктор убрал его от греха подальше. Его пробирало до дрожи от мысли, что в следующий раз его может не оказаться рядом возле обезумевшей от горя жены.

Он пытался найти её в то утро, когда объявили эвакуацию, как, впрочем, и неделями раньше. Но спасение сына было значительно выше. Вероятно, она погибла, так и не очнувшись от наркотического дурмана, под прогнившей крышей какого-нибудь притона. Кто знает, что теперь было бы лучше...

17.

– Виновен!

Молоток судьи тяжким бременем обрушился на голову подсудимого, словно огромное дерево. Честер словно окаменел. Его кости раздроблены, сердце смято в лепешку. Кто он теперь? Безликая субстанция со стороны наблюдающая свое собственное бесцельное существование. Иногда люди умирают раньше своего тела.

Что было дальше? Озноб. Паника. А потом он привык к этим теням в своем подсознании. Постепенно они теряли свою безликость, вскоре Честер уже знал их всех по именам. И в каждом из них он находил себя. Вон его детство без матери. Одинокая, пугающая темнотой и сыростью комната. А здесь его страхи и переживания, когда он узнал, что должен стать отцом. Вот его попытки забыться, а рядом сволочизм, которым пытался отгородиться от мира в минуты страха. Где-то здесь и то мужество наряду с благородством, что просыпалось в нём, когда особенные глаза улыбались ему напротив. И сила, бурная, неконтролируемая, глупая, сметающая все на своем пути, но не лишенная справедливости. Он никогда не бил незаслуженно.

Джек, Виктор, Мэг, Харлоу, Дейл и Вэйн.

Следующая тень показалась ему особенно пугающей. Это его секрет. Секрет, о котором даже его память предпочитает немо молчать. Кто он? Он сам себе секрет...

Никто и никогда не узнает, что произошло. Даже он. Минуты затмения в мозгу принесли непоправимый вред. И лучше ему самому никогда не вспоминать, как он сделал то, что, увы, сделал. Реальность оказалась отвратительно ужасной. Он не мог сбежать от нее физически. Но его сознание не выдержало боли и отвращения. Произошел взрыв. Честер погиб вместе с погибшим для него миром. Жизнь обернувшаяся трагедией. Жизнь, ушедшая под откос. Забвение. Еле тлеющие огоньки образов в его сознании сужались, пока не сузились до размера игольного ушка, а затем исчезли. Тихо и безболезненно. Себя он хотел убить иначе.

Кислота вдруг вернувшейся памяти разъедала его сердце. Боль была невыносимой, но заслуженной. Честер хотел наказать себя и в тоже время не мог выдержать боли, разрывающей его душу и оттого предпочел физическую, испытывающую его плоть...

Жажда жизни – вот, что крепко приковывает нас к жизни. Но когда нити оборваны, отчаяние придает человеку особых сил наряду с безумием.

18.

Теперь Честеру пришлось вспомнить всё. Мгновения прошлой жизни песочными часами отмеряли ему время после.

Яркое солнце издевательски светило на бездыханную землю, подтрунивая над её гнойным смрадом. Полнота семи жизней и семи прожитых ролей, выживших в адской схватке со смертью, но оказавшихся совершенно бесполезными, впрочем, кроме одного – подведения итогов. Отвратная многоликость. Он болен, но той ли болезнью, что лечится эскулапами? Его болезнь проста. Да, это безумие. Чем иным может являться жизнь? Доблесть и цинизм, дурная сила и отважное благородство, падшая вера и святая невинность в ряду с секретом о котором лучше немо молчать.