Текст книги "Не отпускай меня"

Автор книги: Юлия Дитрих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Прокофьевна

Прокофьевна вышла из машины, но за Глебом идти не спешила. Она остановилась на краю раскинувшегося за станцией поросшего полынью пустыря.

Полынь в цвету. А пахнет как…

Она глубоко вдохнула свежий и вопреки названию совсем не горький запах травы.

Когда-то давно, когда Прокофьевна была совсем девчушкой, на этом месте было только бескрайнее полынное поле да лес по другую сторону. Между ними змейкой серебрилась тонкая лента рельс. Всё остальное пришло позже, приросло на старую канву. Потом на старой станции появился Глеб. Он поселился здесь и стал частью поля и леса, частью деревенской жизни.

Прокофьевна привыкла прислушиваться к своему внутреннему голосу. Она всегда знала, что ей дан особый дар. С детства он выделял её среди других детей. И, как ни противоречило это книгам или поверьям, ей не нужно было принимать свой дар или им овладевать. Он изначально был eё частью, пользоваться им для неё было также естественно, как естественно здоровому человеку пользоваться руками или ногами.

Впрочем, дело было не в одном только даре. Многому молодую знахарку научили бабка и матушка. Бабка Прокофьевны была прирождённой травницей, рецепты ей приходили по наитию, из ниоткуда. Как они рождались в её голове, никто не мог сказать. То ли из знаний прошлых поколений, то ли просто из переплетения снов и мыслей. А возможно, они были посланы ей оттуда, где кто-то заботился о страждущих и нуждающихся в помощи? Даже сегодня Прокофьевна затруднялась ответить на этот вопрос.

Она вообще значительно меньше верила в сверхъестественное, чем те люди, которые обращались к ней за помощью. И всё же у Прокофьевны был свой набор убеждений. Она твёрдо верила, что людские встречи не происходят просто так. Верила, что каждая встреча на этом свете для чего-то нужна, и ни один человек не встречается в твоей жизни без какого-то умысла. Ты можешь с первого мгновения распознать или же, напротив, до конца жизни так и не понять, для чего человек был тебе послан. Это уж как повезёт. Однако Прокофьевна была убеждена: все встречи имеют своё значение.

Что это? Повторение истории? Почему поезд, который долгое время у Молоковки не останавливался, вдруг остановился? Для чего? И отчего вдруг так тревожно мне?

Прокофьевна тяжело вздохнула и медленно двинулась в сторону станции.

Вера

Вера очнулась со странным и непреодолимым ощущением, что она вернулась домой. Она открыла глаза и увидела совершенно незнакомую комнату. Испуг, потом ощущение нереальности охватили её.

Почему я не в поезде?! Что случилось?

Вера попыталась приподняться. Она лежала в незнакомой постели, накрытая ватным одеялом, а поверх него ещё и покрывалом. При малейшем движении её лоб покрывался каплями пота, а голова шла кругом. Вера без сил опустилась обратно на подушки.

Как я здесь оказалась?

Вера оглядела пустую комнату с чистыми белыми стенами и словно застывшей во времени обстановкой. Cолнечный свет лился из двух больших окон с низкими подоконниками. Вере всегда нравились разграфлённые белыми рамами окна старых домов. В их скрипучести и потрескавшейся белой краске, из-под которой кое-где оголялось дерево цвета янтаря, она видела уязвимость.

Из таких окон зимой сквозит.

Вера вспомнила окна, очень похожие на эти. На зиму бабушка заклеивала их двойным слоем бумажной ленты, которая к весне из сливочно-белой превращалась в яично-жёлтую. Но, несмотря на бабушкины старания, из окон всё равно нещадно дуло.

Когда на дворе стояли морозы, стёкла покрывались ледяными картинами. Маленькая Вера могла разглядывать их часами. Разглядывать и выдумывать разные истории, одну загадочнее другой. Она представляла себе, что это особые, для неё одной нарисованные сказки и что только она умеет их расшифровывать. Бабушка же внучку от окон гнала. Так и играли они в кошки-мышки: Вера стремилась к подоконнику, чтобы погрузиться в сказочный мир Морозко, а бабушка изо всех сил старалась за ней уследить, чтобы оградить от зимних хворей.

Вера снова осмотрела незнакомую комнату и задумалась.

Отчего мне показалось, что я снова очутилась дома? Наверное, дело в тишине.

Когда муж собрал вещи и ушёл, дома воцарилась такая же глубокая тишина. Вера ходила по пустой квартире, наполненной вещами и воспоминаниями, и ощущала её давление.

В незнакомой комнате мир тоже молчал. Но тут тишина не казалось гнетущей или безысходной. Здесь тишина затаилась в ожидании – и была…

Трепетной…

В молчании незнакомого места Вере чувствовалось спокойствие. Полежав в раздумьях ещё некоторое время и отчего-то снова утомившись, Вера незаметно погрузилась в тяжёлый, липкий сон. Она металась по подушкам, и тёмные волосы русалочьими прядями опутывали её лоб и шею.

Глеб

В доме было пыльно и тихо. Словно воздух от души накрахмалили перед тем, как сложить в ящик старого комода. От летней засухи здание, казалось, ссохлось и скукожилось. Никаких признаков жизни: ни звука, ни скрипа.

Глеб прошёл в дальнюю спальню. Картина оставалась прежней: Вера лежала в той же позе, как он её оставил, накрытая одеялами до самого подбородка. Её лицо было бледным, губы совершенно лишены цвета, а вокруг глаз расползлись тёмные круги. По её мерному глубокому дыханию Глеб понял, что она спит. Хозяин дома стоял перед высокой старомодной кроватью и чувствовал раздражение. Вера вторглась в его спокойный и размеренный мир. Нарушила так тяжело давшийся ему покой.

Почему я должен брать на себя заботу об этой совершенно мне чужой женщине?

Из-за спины беззвучно подошла Прокофьевна, Глеб обернулся. Прокофьевна смотрела на Веру, и выражение тревоги застыло в её глазах.

Вера

Вера видела сон. Один из тех, что заставляют сердце сжиматься ещё несколько дней, прежде чем всё окончательно позабудется и сотрётся из памяти. Она видела деда и их с бабулей старый дом. Дом, вспоминая который хотелось использовать такие запылившиеся от времени слова, как ходики, шифоньер и этажерка. В Верином сне величавая генеральская дача позвякивала от порывов сердитого ветра своими бесчисленными окнами. Это был дом, в котором Вера была Верочкой или Веруней. Здесь на ночь дед читал ей длинные и грустные сказки Андерсена.

Вере снилось, что ей восемь. Они с дедом ждут, пока бабуля вернётся от соседки, к которой пошла перехватить сушеного иван-чая. Дедушка пал жертвой неустанной тяги бабули лечить всех травами и отварами. Вот и дедушкин самодиагностированный гастрит она изгоняла народными средствами. У него это стремление любимой женщины вызывало забавную отречённую покорность.

Пока бабушки не было, они с дедом коротали время на подоконнике. Зная о запрете на холодные окна, Вера вопросительно взглянула на деда, но он подмигнул ей и принёс с дивана две подушки и маленькое одеяло. Они уселись рядышком на широкий подоконник, и Вера укуталась в уютную байку. За окнами повис синий купол неба. Дедушка рассказывал Вере её любимую историю о лесной волшебнице с белоснежными локонами, глазами цвета неба и сказочным именем Вале-Тинан. Эту историю Вера слышала уже раз сто, но она была во много раз интереснее всех вместе взятых историй из книжек.

Вера долго смотрела на темнеющее небо, а потом закрыла глаза, прижалась к тёплому боку деда. Она слушала его голос и никак не хотела просыпаться от уютного не то сна, не то воспоминания.

А потом вернулась бабушка. Она положила тёплую ладонь Вере на лоб и стала её будить, приговаривая:

− Просыпайся, Верушка, проснись. Отвар пора пить.

«Но отвар же для деды!» − запротестовала Вера и проснулась снова в незнакомом месте. Над нею склонилось не бабушкино − другое лицо.

***

Рядом с кроватью сидела старая женщина с внимательными, пронзительно-голубыми глазами. В руках она держала большую белую кружку. По боку кружки вытанцовывала хитромордая лисица в цветастом сарафане.

− Здравствуй, Верушка. Не пугайся. Ты заболела, и тебя высадили из поезда. Я приготовила отвар, чтобы жар сбить.

Вера перевела взгляд с лисицы на женщину. Её голос был ещё моложе, чем её глаза. Вера попыталась приподняться, чтобы выпить отвар, но тело её не слушалось. После безуспешной попытки она снова обмякла на подушки.

− Глеб, помоги нам, – обратилась старая женщина к кому-то за своей спиной.

К кровати подошёл мужчина.

− Здравствуй, Вера. Проводница Наталья, помнишь её? Это она сказала, что тебя Верой зовут.

В ответ Вера слегка кивнула. От этого движения внутри головы словно заходили два кузнечных молота. Они раскачивались в разные стороны, и, когда один ударял в один висок, другой барабанил в противоположный. Вера бессильно прикрыла глаза.

Незнакомец склонился над ней и сказал:

− Меня зовут Глеб. Я хозяин этого дома, и мы с Прокофьевной о тебе заботимся.

После этого он аккуратно приподнял Веру вместе с подушками и устроил её полусидя.

− Глебушка, принеси полотенца для компресса, − попросила женщина, которую Глеб назвал Прокофьевной.

Она протянула напиток. Вера подняла, было, руку, но пальцы дрожали, и кружку взять она не решилась.

− Ничего, девонька, я помогу, − сказала Прокофьевна и стала Веру поить.

Медленно, но в один присест выпив горький отвар до дна, Вера откинулась на подушки и глубоко вздохнула. И хоть она и проспала до этого несколько часов подряд, веки её отчего-то снова наливались свинцом. Она уже не услышала, как в комнату вошёл Глеб, и не почувствовала, как Прокофьевна разложила на её горячем лбу прохладное полотенце.

Сегодня Вера снова и снова возвращалась в ту часть своего детства, где её поджидали дед с бабулей, их старый дом под соснами и длинные-длинные сказки под шум дождя.

Глеб

Глеб смотрел, как Прокофьевна обтирает Вере лоб полотенцем. По комнате, наполняя собой каждый пыльный уголок, разливался запах настоянных на спирту трав. Глеб молча наблюдал и думал, что все действия старой знахарки выглядят естественными, как сама природа. В этой деревенской женщине, которую Глеб давно уже считал своим близким другом, не было заигрывания с предрассудками и страхами людей. Когда было нужно, она просто приходила на помощь.

Приятие Глебом необъяснимых умений деревенской целительницы проложило хорошее начало для их необычной дружбы, которая уже позже переросла в глубокую привязанность.

В ту первую их встречу после того, как Глеб проспал на сеновале четырнадцать часов кряду, он решил не задавать вопросы, а принять случившееся как данность. Oн не понимал, откуда Прокофьевна могла знать, что он страдает от бессонницы. И как она могла предвидеть, что в тишине и сумерках сеновала он заснёт самым спокойным за последние полгода сном. Глеб будто чувствовал, что всему своё время, и поэтому оставил вопросы на потом.

После четырнадцати часов сна Глеб чувствовал себя так, будто впервые после полугодового запоя он наконец-то протрезвел. Голова была чистой и ясной. До сих пор Глеб даже не осознавал, насколько он устал. Ведь до этого он из последних сил игнорировал своё состояние. Ему казалось, что всё пройдёт само собой. Как-нибудь да рассосётся. Но порой в жизни каждого человека наступает момент, когда он уже не может справиться сам. В то утро Глеб осознал одну важную вещь: он переступил эту невидимую, но безжалостную черту. Ему нужна помощь. Он, наконец, нашёл в себе силы в этом признаться, и, возможно, именно это помогло ему сохранить рассудок.

В то утро выспавшийся Глеб чувствовал звенящую энергию во всем теле. Эта энергия создавала в нём низкий непрерывный гул, словно электрические провода под напряжением.

Глеб вошёл в дом. На столе его ждал сытный завтрак: греча с маслом, парное молоко, пахучее, с жёлтыми кругами сливок на поверхности и свежеиспеченный хлеб.

− Проходи, садись, − пригласила его Прокофьевна.

Она положила кашу в тарелку и поставила перед Глебом. Сама за стол не села, а вышла из дома. На еду Глеб набросился, как голодный волк. После завтрака он вышел на двор и, не теряя времени на поиск хозяйки, поднял стоявший в углу у забора колун. Он взялся за наваленную тут же кучу дров. Колол до обеда, потом перекусил принесёнными Прокофьевной остатками утреннего молока и хлеба и продолжил рубить и носить наколотое в дровяник до самого вечера.

Когда солнце уже спускалось к мягким верхушкам леса, Прокофьевна подошла со свежим полотенцем в руках. Она смотрела на него своим открытым взглядом, который был словно отражением неба, и Глеб видел в нём одобрение и благодарность.

− Давай знакомиться, − сказала она и вместо руки протянула ему полотенце. – Меня Прокофьевной зовут.

− Глеб, − представился он и, не зная, что ещё добавить, воткнул колун в колоду.

Прокофьевна улыбнулась:

− Ну, что ж, Глеб, пойди к колодцу, умойся и ужинать приходи.

В доме на столе дымилась отваренная ранняя картошка. Мундиры лоснились маслом. А от растекающегося по комнате аромата у Глеба громко заурчало в животе. Картошка была посыпана мелко нарезанным укропом, а украшением стола стали стрелы зелёного лука. Белые тонкие луковицы блестели в лучах садящегося солнца, как навощённые, а обрезанные зелёные трубочки распространяли по комнате свой терпкий аромат. Стол дополняли сваренные вкрутую яйца, свежие огурцы и помидоры, натёртый крупной солью ржаной хлеб. Глебу показалось, что в жизни своей он ничего вкуснее не ел.

На этот раз Прокофьевна составила гостю компанию. Разговор был скупым. Сначала Глеб мучился от того, что не знал, о чём говорить. Но Прокофьевна просто поглядывала на него и вежливой беседы не требовала. И Глеб успокоился, он даже поймал себя на мысли, что по-своему наслаждается таким необременительным обществом.

После ужина они с Прокофьевной вышли на улицу и больше часа просидели на лавке у забора. К Прокофьевне подходили и подсаживались односельчане. Вели неспешную беседу, обменивались новостями, украдкой поглядывали на Глеба. Никто, однако, не задавал вопросов и не пытался узнать, что он здесь делает. Глеб понимал, что находится под защитой хозяйки дома. Её авторитет заставляет соседей подавлять любопытство. Конечно, завтра все будут говорить только о нём, будут и сплетни, и пересуды. Завтра непременно со смаком будут обсуждать, что за беда привела городского со станции к деревенской врачевательнице. Но сегодня никто не осмеливался лезть к ним с расспросами.

Односельчане подходили и уходили, а Глеб и Прокофьевна сидели рядышком на скамейке. Солнце катилось к горизонту. Прокофьевна сидела, запрокинув лицо к уходящему свету. Глебу она напоминала подсолнечник, ловящий последние ласкающие лучи.

Вскоре вечер зарделся и быстро, минут в десять, поседел. И хотя они об этом не говорили, Глеб знал, что сегодня он снова останется на сеновале. А ещё он знал, что он может прийти и заночевать здесь в любой день.

Они вернулись в дом, и Прокофьевна заварила ему чай. Настой пах лесом, чем-то хвойным и на вкус был горьким. Глеб выпил всё до последнего глотка. Он поблагодарил хозяйку и уже выходил из дома. Неожиданно Прокофьевна его окликнула:

− Глеб!

Он обернулся. Прокофьевна стояла посреди комнаты. Она смотрела на него, и между ними словно протянулась невидимая нить.

− С тобой всё будет в порядке, – сказала она и добавила. − Доброй ночи!

− Спасибо, − ответил Глеб.

Впервые за долгое время он чувствовал, что страх неохотно отступает. Он сдаёт свои укреплённые позиции. Теперь Глеб боролся с ним не один. Рядом с ним появился человек, который не просто мог помочь, но и готов был делать это, не задавая вопросов и не требуя объяснений.

Глеб остановится во дворе, набрал полные лёгкие вечернего свежего воздуха, а потом прерывисто, с детским чувством облегчения выдохнул. В глазах его стояли слёзы. Но то чувство, которое он в этот момент испытывал, было чем-то хорошим. Это была надежда.

Вера

Дни летели один за другим. Вера разлепляла тяжёлые веки только тогда, когда слышала голос. Глеб приподнимал её голову, а пожилая женщина поила чем-то сладким и горьким. Интересно было то, что сладко-горьким было всё: и прозрачные мясные бульоны, которыми её кормили два раза в день, и отвары цвета чифиря. Вера послушно глотала. Горло делало судорожные рывки, пытаясь протолкнуть жидкость вниз, к желудку, в котором царил сущий ад. Поначалу мало что в нём удерживалось, и Вере было мучительно стыдно за то, что хозяевам снова приходилось менять бельё. Но поделать с этим что-либо она была не в силах. Вера сражалась за каждое движение, за каждое произнесённое вслух слово. И когда, наконец, она поняла, что никто не требует и не ждёт её извинений, она просто продолжила произносить их про себя.

Внутри Веры всё горело. Голова была тяжёлой, словно свинцовая булава. Когда Вера не спала, то сил хватало лишь на то, чтобы лежать с закрытыми глазами и думать о времени. Время то плелось, растягивая каждую секунду в маленькую вечность, то вдруг начинало лететь с такой скоростью, что Вера не понимала, сколько же дней прошло между её предыдущей мыслью и следующей.

Дни Вера мерила мучительными хождениями в туалет. Ведь, чтобы справить нужду, ей нужна была помощь, мужская помощь. А импровизированным туалетом служило эмалированное ведро.

День за днём за Верой ухаживали два бессменных добровольца. Прокофьевна готовила компрессы и отвары, переодевала Веру по мере надобности, обтирала плечи и шею мокрым тёплым полотенцем. Видимо, она же помогала со стиркой, потому что пижама из Вериной сумки время от времени перемежалась с ситцевой ночной рубашкой, которую Вера раньше в глаза не видела. Каждый раз, когда одна из двух вещей сменяла пропитанную потом предыдущую, одежда была непременно свежевыстиранной и отутюженной.

Хозяин дома помогал приподнимать больную и носил её к ведру. Эту процедуру Вера трепетно и бессильно ненавидела всем сердцем. И хоть Глеб был предельно деликатен, Вера всё равно остро переживала каждое мгновение. Всякий раз она думала о том, какой тяжёлой обузой для Глеба стало её появление.

День сменяла трёхчасовая июльская ночь. Щедрой рукою засыпала она небо блёстками звёзд, которые Вера могла видеть в просвет неплотно сдвинутых штор. Затем снова наступал долгий яркий день. Ежедневная рутина повторялась: отвар на голодный желудок, бульон, снова отвар. Прокофьевна перестилала постель и взбивала подушки. Верино слабое «Спасибо», и снова провал в царство снов, где её подкарауливали позабытые детские воспоминания, о существовании которых Вера даже не подозревала. Она и не знала, что столько лет они хранились в далёких уголках её памяти.

В это утро Веру разбудил звук отворяемых окон. «Глеб…», − вспомнила она имя хозяина дома. Она открыла глаза и стала рассматривать мужчину, пока тот старался осторожно, не создавая шума, приоткрыть ставни.

Приютивший Веру мужчина был высоким. На вид лет под сорок. Простая белая футболка обтягивала широкую спину, а выцветшие синие джинсы свободно сидели на узких бёдрах.

До этого дня Вера видела лицо Глеба много раз. Но всё происходящее: сны и реальность – так плотно переплелись в её сознании, что она больше не различала, где была правда, а где вымысел. Она на секунду задумалась. Пыталась вспомнить, знает ли она, как зовут старую женщину с понимающим взглядом и лёгкими, как крылья птицы, пальцами.

− Проснулась? – неожиданно окликнул её Глеб.

− Проснулась, − осторожно подтвердила она, опасаясь ставшей такой привычной головной боли.

Глеб посмотрел под ноги на следы, оставленные на тусклом коричневом полу.

− Здесь бы полы помыть, − сказал он. − Ты не против, если я помою их сейчас?

Вера растерянно кивнула. Как она могла быть против? Даже больше, она хотела бы ему помочь.

Не откладывая дела в долгий ящик, Глеб вышел из комнаты. Вера хотела было подняться и сесть в кровати. Она сделала усилие, но тут же поняла, что радоваться рано. Голова закружилась, и накатила такая тошнота, что если бы Вера ела немного лучше, то в список дневных дел Глеба тут же добавилась бы смена постельного белья. «Что ж, − решила она, − придётся потерпеть ещё». Сегодня её радовало уже то, что она не проваливалась в тягучий вязкий сон каждые полчаса. А если она не шевелилась, то и голова не грозила взорваться, как перезрелый арбуз. Всё это давало надежду, что хоть и медленно, но она выздоравливает.

Как оказалось, в помощи Глеб нуждался меньше всего. Он вернулся в комнату с ведром и шваброй и принялся мыть полы. Вера и глазом не успела моргнуть, как комната уже блестела. Из бурого цвет доски преобразился в сочно-коричневый. Глеб дотёр до порога, бросил тряпку в ведро и теперь стоял с довольным видом, осматривая плоды своих трудов.

Вера будто увидела хозяина дома впервые. Мужчина, что стоял в дверях спальни, был привлекательным. Густая тёмная челка падала на глаза, и он, пока мыл полы, несколько раз мокрой рукой заправлял её за ухо. Вера видела, что чёлка ему непривычна и отросла скорее из-за отложенного визита к парикмахеру, чем из тщеславия. Глаза Глеба были тёмные, глубоко посаженные. Пронзительный взгляд из-под бровей, широкий, высокий лоб и ровные красивые брови. Каждая, взятая в отдельности черта казалась сильной и энергичной. Лицо хозяина дома было из разряда тех, что можно назвать волевым и мужественным. Нос был крупным, с выразительными крыльями ноздрей. Он придавал Глебу немного высокомерное, гордое выражение. Твёрдый подбородок дополнял эту непростую внешность.

Глеб стоял в дверях и осматривал намытые пятнадцать квадратных метров пространства с таким удовлетворением, с каким, как представлялось Вере, мог бы осматривать свои владения египетский фараон.

Пока Вера пыталась осмыслить, переварить и проглотить своё впечатление о Глебе, в комнату рыжим вихрем ворвалась собака. Пёс увидел Веру и постарался вёртко проскользнуть мимо хозяина.

− Фокс! Куда?! – возмутился Глеб, едва успевая ухватить хулигана за пушистый хвост.

Не имея возможности показать испытываемый к хозяину пиетет привычным способом, собака принялась вилять всем туловищем.

− Фокс ему подходит. Очень на лису похож, − сказала Вера.

С улыбкой она наблюдала за тем, как Глеб пытается удержать извивающуюся собаку.

− Давай-ка, марш отсюда! Только полы вымыл, нечего здесь толочься!

Глеб тянул пса по направлению из комнаты, но тот не желал отказываться от знакомства с Верой и изо всех сил рвался в сторону кровати. При этом выражение морды хитреца было совершенно лисьим.

− Фокс! Подлюга! А ну выметайся, давай!

Глеб сменил тон на угрожающий. Фокс на мгновение отвлёкся. Обернулся, чтобы посмотреть на хозяина. Глеб же, пользуясь заминкой, ухватил его поперёк туловища и выволок из комнаты. Оказавшись за порогом, пёс постоял чуть-чуть, заглядывая в дверной проём. Выражение его умных глаз, опушённых ярко-жёлтыми ресницами, было разочарованным. Но, видимо, не имея склонности к долгой меланхолии, Фокс резко развернулся и побежал во двор.

− Твой пёс? – спросила Вера Глеба, который вытирал с пола следы собачьих лап.

− И да, и нет, − ответил он, не отвлекаясь от работы.

− Это как? – удивилась Вера.

− Фокс − приблуда. Прибился к станции и остался со мной жить, − пояснил Глеб. – Я как-то даже не решал, оставлять его или нет, − добавил он.

Вера собак любила с детства. У деда была страсть к охотничьим породам, и он держал двух гордонов. Это была ещё одна из многочисленных вещей, за которые маленькая Вера любила бабушкин с дедом дом. А Верина мама любила говорить: «Только не в моём доме. В моём доме не будет ни собаки, ни кошки, ни мышки. И если уж на то пошло, то не будет даже репки». Ей это, вероятно, казалось прекрасным образцом юмора. А маленькой девочке, которая большую часть времени проводила дома в полном одиночестве, это не казалось забавным даже тогда, в детстве.

− И как долго он у тебя живёт? − спросила Вера.

− Фокс? – переспросил Глеб, но, видимо осознав, что ответ на вопрос очевиден, поспешил ответить: − Года полтора уже.

Вера откинула голову на подушку, её глаза уже ныли от яркого солнечного света.

− А я люблю собак. Очень… − подумала она неожиданно для себя вслух. И добавила: – Когда я была маленькая, у дедушки были два гордона.

− А у меня, наоборот, никогда не было собаки, − ответил Глеб, − До Фокса, по крайней мере.

Он домыл следы и, не добавив к разговору больше ни слова, забрал тряпку с ведром и вышел из комнаты.

Вера была не против. Она сомкнула тяжёлые веки. Впервые за долгое время она составляла в голове сложный рисунок из мелких чёрных точек. Эти точки нанизывались на шесть параллельных линий, расчерчивающих нетронутую белизну. Это была музыка, под которую танцевала рыжая собака с хитрой мордой лисицы. Подмигивая и улыбаясь, она поглядывала на Веру, взвешивая шансы на знакомство.

− А где же твой красивый сарафан? − тихо спросила Вера собаку, впутывая свои слова в мелодию танца.

Глеб

Вера шла на поправку. Она уже не спала так много, как раньше. Глеб принёс и положил на стол рядом с кроватью несколько книг, но она к ним не притрагивалась. Он не спрашивал, почему.

Их общение сводилось к обмену парой предложений в день, в основном по делу: пить, есть, принимать лекарства. Глеб уже честно признался себе, что женщина его тяготит. А она, видимо, это чувствовала, и потому большую часть времени была молчалива и задумчива. Иногда, когда он делал что-нибудь в комнате, она вскидывала на него тёмные глаза, и в них стояло безмолвное извинение. От этого Глебу становилось муторно, но в то же время не было смысла отрицать: её присутствие в доме его раздражало. Только ежедневные приходы Прокофьевны смягчали витавшее в воздухе старого вокзала напряжение.

После обеда Глеб выходил из дома и садился на крыльцо. Компанию в ожидании Прокофьевны ему неизменно составлял Фокс. Уже изучив новый график хозяина, он оставлял все свои важные собачьи дела. Пёс укладывался мордой в прогретую полуденную пыль в ногах у Глеба и мирно дремал. Время от времени он глубоко вздыхал, будто обдумывал и никак не мог разрешить какую-то сложную вселенскую дилемму.

Вот и сегодня в ожидании прихода Прокофьевны Глеб сел на разогретые солнцем ступени. Он откинулся и подставил лицо тёплым лучам.

Каждый раз, когда Глеб оставался один, мысли непременно вели его к Кире. Впервые Глеб увидел её в кинотеатре. Студент журфака, он писал серию статей о европейском кино. Каждый вторник ходил в «Ласточку», чтобы посмотреть очередной заграничный шедевр.

В тот вечер показывали «Такое случается только с другими». Вечерние сеансы в начале недели, как правило, не привлекали широкой аудитории, но в этот раз в зале были и вовсе только двое – Глеб и белокурая девушка в пятом ряду.

Весь фильм Глебу хотелось пересесть поближе к незнакомке. Было ли это влиянием сюжета или же ему просто хотелось сидеть ближе к светловолосой девушке, которая застыла с прямой спиной, подавшись вперёд, он так и не понял. Ему казалось, что она хочет оказаться в фильме, очень хочет помочь двум несчастным, живущим по ту сторону белого полотна.

Глебу же хотелось узнать, о чём она думает.

Удивительно, ведь даже тогда это показалось мне странным. Зачем знать, что думают люди, смотрящие кино одновременно с тобой? Они же просто незнакомцы, что мне до их мнения?

Девушка Глеба заинтриговала. После сеанса в дверях Глеб пропустил её вперёд. Она скользнула взглядом по его лицу; эмоции, оставленные историей с экрана, всё ещё светились в её глазах. Она прошла мимо, а Глеб замер в дверях растерянный, с горящими щеками.

Он искал её глазами и увидел на сеансе в следующий вторник. Она снова сидела в пятом ряду. Глебу было хорошо оттого, что она пришла. А в следующий вторник, покупая в будке билеты, он решился:

– В пятый ряд, пожалуйста, – сказал он билетёрше и снова почувствовал, как горят щёки.

До начала сеанса он без конца оглядывался на занавешенный тяжёлыми бархатными портьерами вход. Выключили свет, проиграли киноальманах, начался фильм. Незнакомка не пришла.

Весь сеанс Глеб просидел как на иголках, не обращая внимания на происходящее на экране. Он и остался лишь потому, что совесть не позволяла бросать на ветер деньги из скудного студенческого бюджета.

После фильма Глеб вышел из кинотеатра. Ветреный апрель заставил его сунуть руки поглубже в карманы демисезонного пальто. Её он увидел около уже тёмного окошка кассы. Лицо её разрумянилось от холода, а карие глаза выдавали ожидание. Глеб не успел ни о чём подумать, как понял, что стоит перед ней. И не успел ничего сделать, потому что она сказала:

− Я не успела. В больнице задержали. Вот два билета на следующий сеанс. Пойдём?

Не найдя подходящих слов, Глеб просто кивнул.

Прокофьевна

Когда Прокофьевна пришла на станцию, солнце уже опускалось за мохнатые верхушки западного холма. Глеб чинил забор на краю поля. Он обрадовался:

− Здравствуй, Прокофьевна. Я подумал, что ты сегодня не выберешься.

− Здравствуй, Глебушка. Тихомировых внучка прихворнула, так я у них полдня провела, − объяснила Прокофьевна.

− Спасибо, что пришла. Я потом тебя отвезу, − сказал Глеб.

Он отложил в сторону молоток, снял рабочие рукавицы и медленно распрямил спину. Они пошли к дому. Фокс раскапывал кротовую нору на краю поля и не обращал на них внимания. Он яростно раскидывал комья земли и клоки дёрна и громко отфыркивался.

− Как Вера, Глебушка? − спросила Прокофьевна.

Глеб раздражённо дёрнул плечами, но всё же ответил:

− Слабая ещё. Ей нужно есть, чтобы быстрее восстанавливаться. Но она даже не старается.

Прокофьевна вскинула на него внимательный взгляд.

− Что ж, идём, посмотрим, − ответила она, поднимаясь на высокое крыльцо.

Они вошли в сумрак спальни. Прокофьевна подошла к кровати и положила руку Вере на лоб.

Вера не спала, но хрупкие очертания под белеющим одеялом были неподвижны.

− Здравствуй, Верушка, как ты? – ласково спросила Прокофьевна.

− Здравствуй, Прокофьевна. Лучше с каждым днём, − ответила Вера.

Прокофьевна кинула беглый взгляд на Глеба и успела заметить выражение недовольства на его лице.

− Верушка, Глеб говорит, что ты мало ешь, − мягким тоном, без нотки упрёка сказала знахарка.

Вера опустила глаза и ничего не ответила.

− Ты окрепнешь быстрее, если будешь есть, − настаивала Прокофьевна.

Вера заёрзала под одеялом, по-прежнему не поднимая глаз. Прокофьевна подошла поближе и, заслонив её от Глеба, приподняла за подбородок, чтобы заглянуть в лицо. Верины глаза, которые в сумерках казались практически чёрными, наполнились слезами.

− Ты, Глебушка, ступай, занимайся делами. Мы справимся.

Прокофьевна нарочито захлопотала на небольшом столике возле кровати. Глеб постоял с секунду, будто сомневаясь в чём-то или желая что-то сказать, но передумал и просто вышел.

Прокофьевна оставила ненужные передвижения пузырьков, подвинула к кровати табурет и села.

− А теперь, давай, моя хорошая, разберёмся, что у нас за беда такая с едой, − спросила она, наклоняясь над Верой.